Герой романа на склоне лет вспоминает детство и молодость, родных и друзей и ведет воображаемые беседы с давно ушедшей из жизни женой. Воспоминания эти упрямо не желают складываться в стройную картину, мозаика рассыпается, нить то и дело рвется, герой покоряется капризам своей памяти, но из отдельных эпизодов, диалогов, размышлений, писем и дневниковых записей - подлинных и вымышленных - помимо его воли рождается история жизни семьи на протяжении десятилетий. Свободная, оригинальная форма романа, тонкая ирония и несомненная искренность повествования, в котором автора трудно отделить от героя, не оставят равнодушным ценителя хорошей прозы.
Содержание:
Мама 1
Папа 9
Виталий Затуловский (входит) 13
Баба Женя и дедушка Семен 19
По направлению к даче 23
По направлению к школе 28
По направлению к Богу 29
Пора возвращаться к школе 34
Снова по направлению к даче 37
Коллекция анекдотов Игоря Данилова 38
Коль на ферме есть корма, не страшна скоту зима 41
И это тоже 43
По направлению к другу 48
Общество 50
Пятиминутки 53
По направлению к другу (продолжение) 57
Как Виталик с Аликом напились до потери пульса 58
Рецидив 61
Виталий Затуловский (продолжение) 62
Как Виталик в канале тонул 66
Тем временем 70
Опять собаки 71
Историк 74
Интерлюдия 76
Путешествия и около 78
И вот еще что 82
Виталий Затуловский (уходит) 83
Валерий Исаакович Генкин
Санки, козел, паровоз
A never writer to an ever reader
А теперь и спросить не у кого.
На это тебе и жалуюсь в первую голову Все меньше, знаешь ли, думаю - что будет, все чаще тянет вспоминать - что было. Подробно, до пустяков, словечек деда, поворота головы одноклассницы, промелька маминой руки, дочкиного лепета, дребезга ложки в стакане железнодорожного чая. Трудная работа, а кто мог помочь - ушли. Почти все. Они теперь обходятся без меня, и это, скорее всего, не доставляет им никаких неудобств. Им я больше не нужен. Обидно, однако. Вот и ты ушла. Обрела свободу. И независимость. А я-то не свободен. Завишу - от памяти. Годы вымывают из нее мелочи, из которых, собственно, и состоит жизнь. Кое-что, конечно, осталось. Вот, скажем, карандашные метки на дверном косяке - мальчик растет. А вот плавки с тесемками сбоку, чтобы надевать их, не снимая трусов, - мальчик подрос… Или реклама: "На сигары я не сетую, сам курю и вам советую". Я тогда не знал, что такое "сетую", прочитывал с ударением на "у", получалось нескладно. Или вкус варенца на малаховском рынке. Или запах желтой бахромчатой страницы "Тружеников моря" - скучища, что-то там долго и нудно про приливы-отливы, но пахло замечательно. Нет, я, само собой, сопротивляюсь, подхлестываю память, тереблю - уж так стараюсь ухватить, и вытащить, и снова поселить в своем мире все эти тени, ощущения, вернуть им тепло, живую шероховатость - да то и дело застреваю, теряюсь, шарю по закоулкам, а там - темно. И спросить не у кого. Это мучает. И тоскою ложится в первую строку. Кузмин ли Цветаевой сказал, Цветаева ли Кузмину: мол, стихи пишут ради последней строчки. А тут - первая. Дело как бы сделано, дальше писать незачем. Или распишусь? Разговорюсь? Ты-то молчишь, но уж очень располагающе. Так славно молчишь, слушаешь. Слушаешь? Так вот, все ушли, кто помнил, и рассказ теперь получится - дыра на дыре. Все равно стоим в пробке? Ладно, слушай. Да и кто ж помешает эту строчку повторить? Как там Данте распорядился светилами?
Мама
Первая картинка: розовое лицо, усы врастопырку, сизый сальный ворот рубахи, галифе без ремня, железная пуговица расстегнулась - живот надавил, руки по локоть голые, в жестких волосках. Откуда взял, что жесткие? Он меня под мышки схватил - может, я лицом ткнулся, укололся. Взлетаю.
Мы с мамой, бабой Женей и Нютой едем в эвакуацию, в Бисерть, что в сотне километров к западу от Свердловска. Мне полтора года. Зачем такого забрасывать на верхнюю полку? Мама могла бы ответить. И Нюта. Баба Женя могла. Папа тоже - он, как выяснилось из его военных писем, провожал нас. Но сколько ни таращу глаза, ни вожу руками, ни щупаю тьму - нет папы. Чужой дядька с железной пуговицей - тут, во всех подробностях. А папы нет.
В Бисерти уже несколько кадров. Темно-красные деревянные санки, полозья железом обиты - я приморозил было к полозу язык, Нюта не растерялась, отрывать не дала, пальцами, пальцами - как уж там, не знаю - полоз отогрела. Пошепелявил совсем недолго. В тех же санках сижу с лопаткой в руке, Нюта тянет за веревку. Паровоз с озверелым воем шасть мимо - прячу лицо Нюте в подол. Козел, тощий, черно-белый, совсем рядом - Нюта чуть ли не снимает меня с рогов. Нюта, Нюта, Нюта, мамы почти не видать, она на заводе. Но ею пахнет в доме, слабый запах духов, пудры и - редко - папиросного дыма.
Баба Женя всегда дома, она большая и мягкая. Но Нюта всех главнее, всех заслоняет. Вот еще: масло - желтый ком, похож на кочан, только маленький. Петуха - шея пестрая, глаз за желтым кожаным фартуком, лапы связаны - несут вниз головой и бросают в сенях. Его жалко - или это позже, жалость к зверью всякому? А падение в погреб с последующим менингитом - уже из маминых рассказов. Сколько мне? От полутора до трех. В сорок третьем мы вернулись. Вот, в сущности, и всё за целых полтора года жизни. Непочатый край для вопросов, рассказов, интереснейших подробностей. Как со мной прощался папа? В каком доме мы жили? Где вторая бабушка? Дедушки? Их ведь целых два. Что ели? Что я говорил? Во что и с кем играл? И почему я так отчетливо помню этого дядьку в галифе - может, он возник уже на обратном пути и тогда не имеет никакого права открывать собой мои воспоминания, а должен занять место в очереди за козлом, петухом, паровозом и санками.
Спросить-то не у кого.
Мама умирала почти год. В таких случаях принято говорить - долго и мучительно. По правде - мучительно долго. Сама она вряд ли мучилась, особенно последние месяцы. А вот окружающие… Окружающих было трое - он, брат Валерик и Нюта, вечная Нюта. Она привычно маму кормила, умывала, кое-как подмывала, застирывала пеленки, умудрялась - вкривь - надевать памперсы, черной марганцовкой смазывала пролежни. И ругала визгливым голосом: мимо ведра ссышь! Валерик привозил продукты. А он приезжал раз, редко - два раза в неделю, ставил клизму, купал. И ждал. Смерти мамы он перестал бояться задолго до конца, поняв, что мамы-то уже нет. Или так: "…ставил клизму, купал и ждал смерти мамы. Он перестал бояться…" Казнить нельзя помиловать.
Пока она еще ползала по квартире и могла добраться до телефона - звонила. Десятки раз на дню, часто ночью. Позовите, пожалуйста, Виталия Иосифовича. - Да, мама, это я. - Виталик, мне очень плохо. Приезжай немедленно. Они меня бьют. - Кто бьет, мама? - Не знаю, их много. - Но там же Нюта. - Нет здесь никакой Нюты. - Хорошо, сейчас приеду. - Он вешает трубку. Звонок. - Позовите, пожалуйста, Виталия Иосифовича.
"Пожалуйста" - непременно. Выучка. Как же, из профессорской семьи. Рабфаковская юность не вытравила. Когда он не снимал трубку, звонки не прекращались часами. Сначала он нервничал, накатывала жалость. Почему-то вспоминались семейные истории о маленькой маме. Как она говорила "кепка мася", что означало "хлеб с маслом". Как заходилась в крике и вдруг затихала, а потом на вопрос, зачем же плакала, отвечала: "Не хочется, а надо поорать". Как сидела на коленях у Андрея Януарьевича Вышинского где-то на даче и играла с ним в "ладушки". Потом Виталик начал раздражаться. Потом перестал реагировать. Приезжал, отдавал Нюте продукты - хотя за этим следил брат, не приезжать же с пустыми руками… Выверенными движениями совершал все манипуляции. Надевал латексные перчатки. Устанавливал маму в тесном туалете спиной к себе, ладони уперты в деревянное сиденье. Вводил смазанный детским кремом наконечник клизмы, вливал литр воды (плюс чуть-чуть шампуня), зажимал анус правой рукой, поворачивал маму к себе лицом, усаживал, убирал руку. Так два-три раза. При неудовлетворенности результатом натягивал на правую руку две перчатки, залезал указательным пальцем в ампулу прямой кишки - снизу, не снимая маму с унитаза, выковыривал сгустки фекалий, снова ставил клизму. И так далее до полной победы. Потом - ванна. Все это раз в неделю, по пятницам. Месяц за месяцем. И вроде бы привык. Но - пошли пролежни… Судя по всему, маме не было больно, она лежала на одном, левом, боку с закрытыми глазами и оживлялась только во время кормления. Еще удавалось ее высаживать на стул, под которым стояло ведро. Правда, чаще мочилась в постель. Вот тогда-то и появилась новинка - памперсы, их продавали в одном месте, у черта на рогах, и стоили они немало. Виталик закупил изрядный запас, но Нюта признала их пользу не сразу и с большой неохотой. А пуще всего донимал Виталика сладковатый запах гнилой плоти - куда хуже обычного говна.
Впрочем, Нюту запах не слишком беспокоил. "Ты скажи ей, пусть мимо ведра не писает…"
28. III.1954
Дорогая и любимая мамочка!
Хорошо ли ты устроилась? Красив ли город Ессентуки? Какое странное у него название. Как ты себя чувствуешь? 24 марта мы кончили учиться. Наталья Ивановна оставила меня после уроков, вызвала по английскому и поставила 5 и 5 в четверти. Поэтому у меня в четверти только одна четверка по русск. письм. По физике у меня за обе контрольные пятерки. Илья Наумович вызвал меня и поставил 5 и 5 за четверть. По физкультуре у меня тройка (а нужно бы ставить двойку), но Наталья Ивановна в табель поставила четверку. Теперь я Рассказова догнал: у него тоже одна четверка и тоже по русск. письм. На каникулах, наверно, отдыхать не придется. Нам задали повторить по русскому весь курс седьмого класса и написать два сочинения. Одно по "Молодой гвардии", другое - "Моя любимая книга". В первом буду писать о Любе Шевцовой, а во втором - об "Отверженных". А по литературе надо повторить стихи и биографию Пушкина.
Собираюсь пойти в кино на картину "Таинственная находка" и в театр на спектакль "Синяя птица", если тетя Рахиль достанет билеты. Она еще обещала достать билеты на "Руслана и Людмилу", но я что-то в это не верю.
Мамочка, извини, что пишу много и таким ужасным почерком: не было времени писать кратко, а почерк у меня так и не исправляется, хотя самопиской я больше не пользуюсь.
Привет от меня дяде Толе, а тебе - от Нюты и тети Рахили. Нюта купила себе очень хорошее пальто.
Бабушка сама тебе напишет.
Поправляйся скорее, дорогая мамочка.
Целую.
Твой сын Виталик
P.S. Нюте идет это пальто, как курице макинтош.
Последний месяц мама лежала, скорчившись, как эмбрион. Сплющенное ухо пошло тленом. Он приезжал чаще - Нюта уже не могла сама ворочать ее, чтобы обмыть, подложить чистую тряпку. Из пролежня на бедре - фиолетовый кратер с черными краями - изливался густой зловонный сироп, но лежать на другом боку мама отказывалась, все попытки перевернуть ее пресекала, издавая протяжный вой.
Совершив положенные действия, он торопился уйти. Только несколько раз что-то удержало его у маминой постели. Он садился в кресло, смотрел на застывшее в нелепой гримасе личико. Это ж не она. Ее уже нет, определенно нет. Разве эти уродливые отростки - ее руки? У мамы всегда были красивые, хрупкие, ухоженные кисти, и Виталик много раз дарил ей на дни рождения перчатки. В шестьдесят втором в этот день он получил диплом, по дороге из института купил в ГУМе дорогущие элегантные черные перчатки тонкой кожи, в метро сочинил поздравительный стишок, где рифмовал "диплом" и "апломб", и все это с букетом роз оставил вот на этом самом столе, на этой (этой? да, точно, этой) скатерти, а сам помчался к одной из Наташ и дальше - праздновать.
Каждое утро он звонил, и Нюта говорила: "Дышит вроде".
А девятнадцатого января девяносто седьмого года услышал: "Не дышит".
Пасьянсу меня научила еще бабушка, баба Женя, Женюра, и по сю пору я время от времени предаюсь этой игре с самим собой и случаем. Вот и сейчас раскладываю пасьянс - разве нет? - когда по ходу неторопливых размышлений извлекаю события, эпизоды, переживания из колоды, тщательно перетасованной не столь уж короткой жизнью, благодаря чему расположены они там в совершенно хаотическом порядке (каков оксюморон?). Один психолог - не Артур ли Фримен? - считал авторов мемуаров людьми, у которых не хватает воображения для увлекательного вымысла и слишком слабая память, чтобы писать правду. Вот в этих сумерках я и плыву, причем - признак старости - недавние события досадливо путаются и ускользают из памяти, а в дальнем конце туннеля, пробитого в прошлое, отчетливо различимы цвета и формы. Усы врастопырку, козел, связанный петух. Как там: камень, лист, ненайденная дверь.
С папой мы все же встречались, как выяснилось из его писем - я нашел их в мамином секретере, разбирая бумаги после ее смерти. Сколько же там всего оказалось! Дневник, который она вела два года - с тридцать второго по тридцать четвертый, с семнадцати до девятнадцати лет. Два девичьих альбомчика со стихами. Письма, письма - от бабушки и деда, от подруг и приятелей, от папы (все больше с фронта) и от меня - от Валерика писем не было, не любил брат писать. А мои письма она сохранила - все. Ты знаешь, я человек аккуратный. Не терплю криво висящих полотенец в ванной. Натерпелась от меня за двадцать лет занудства. Да ладно, ладно, не возражай - знаю: занудой был, им и остался. Ты молчала, когда я выбрасывал какую-нибудь особо милую тебе новогоднюю открытку, вытряхивал скрепки, кнопки и прочий мусор из карандашного бокала на письменном столе или норовил избавиться от собственных носков, если пятка протиралась до прозрачного состояния. Вот и Лена терпит, дай ей Бог… Так вот, разложил я все это мамино наследство в хронологическом порядке, потом как-нибудь, думаю, почитаю. Который год мамы нет, все не мог собраться. А тут достал старый кейс и вытащил альбомчик, один из двух, первый, детский совсем. Маме лет девять. На переплете рельефно, в кружочке, домик под красной черепицей, три березки. По всему полю - цветочки-бантики. И - литерами в стиле модерн: Poésie. Много загнутых углов - секретики.
Открываю.
В уголке - картинка, букет незабудок. И надпись:
На первой страничке альбома
излагаю я память свою,
чтобы добрая девочка Леля
не забыла подругу свою.Леле от Оли Б.
На обороте приглашение:
Пишите, милые подруги,
Пишите, милые друзья,
Пишите все, что вы хотите,
Все будет мило для меня.
И тут же ответ:
Пишу всего четыре слова:
Расти,
Цвети
И будь
Здорова.Кто писал тебе извесна
а другим не интересна
Листаю, листаю. Картинки, секретики по углам.
Дарю тебе букетик,
Он весь из алых роз,
В букетике пакетик,
В пакетике любовь.Лелечке от Раи
Незабудку голубую
Ангел с неба уронил,
Для того чтоб дорогую
Он навеки не забыл.Писала волна, отгадай, кто она!
Судьба незабудки после падения с неба могла быть и другой:
Незабудку голубую
Ангел с неба уронил
И в кроватку золотую
Леле в ножки положил.
А вот запись взрослого господина с дореволюционным почерком и манерой писать "как" без буквы "а" (такую же обнаружил в письмах бабушки Жени):
Не верь тому, кто здесь напишет,
В альбоме редко кто не врет,
Здесь все сердца любовью дышат,
А сами холодны, кк лед.Дорогой Лелечке
от Ал-дра Михайловича Рутебурга
30/XI-24 г.
Такой вот мизантроп Ал-др Михайлович Рутебург, не верит он в искреннюю приязнь, опытным глазом прозревает в людях двоедушие и притворство. Видно, навещал он мамин дом неоднократно, ибо есть в альбоме еще одна его запись, датированная 25-м годом и свидетельствующая о том, что человек он образованный: Tempora mutantur nos mutantur, - полагает Александр Михайлович. Мы-то, тоже образование кое-какое получившие, тотчас ловим его на неточности: tempora действительно mutantur, а вот nos не просто mutantur, a mutantur in illis - в них мы меняемся, в переменчивых временах. Именно это, по свидетельству немецкого стихотворца Матвея Борбония, утверждал император франков Лотарь Первый, сын Людовика Благочестивого и внук самого Карла Великого. Был он, Лотарь, лицемерен и коварен, набожность сочетал с неописуемым развратом - не эти ли качества императора подвигли Ал-дра Михайловича Рутебурга, столь близко знакомого с его латинскими высказываниями, к разочарованию в роде человеческом in toto и, в частности, неверию в прямодушие девиц, оставлявших свои трепетные записи в мамином альбомчике? Покачав головою и почмокав губами в знак неодобрения такой подозрительности, Виталик перевернул страницу.
В следующей записи ему пришлась по душе рифма - теплая, родственная:
Когда ты станешь бабушкой,
Надень свои очки
И со своим ты дедушкой
Прочти мои стихи.
Попадались очень неожиданные повороты темы:
Леля в тазике сидит,
Во все горлышко кричит,
Ай беда, ой беда,
Зачем в тазике вода?
Или:
Дарю тебе корзину,
Она из тростника.
В ней фунта два малины
И лапа индюка.
Трудно было остановиться. Вот такая крохотулечка:
Бом-бом, пишу в альбом.
Ничего лишнего. Бом-бом - и, в сущности, все. Браться сразу за второй альбом он поостерегся. Там маме уже лет двенадцать-тринадцать. Выпил водки. Подождал. Еще выпил.
4. IV.1954
Здравствуй, дорогая мамочка!
Как ты лечишься? Как поправляешься? Я очень скучаю без тебя. Сегодня опять в школу. Не сказал бы, что очень хочется. Вчера мы были у бабы Розы. Она очень плохо себя чувствует. Лежит в кровати. Бабушка сказала, что она больше недели вряд ли проживет!