После того, как проезжала машина, оставались только голубой свет луны и небо. Дойдя до моста, Салам спустился по берегу под его опоры и пошел по тропинке к утесу, нависавшему над водой. Там он сел и стал смотреть с обрыва на глубокую мутную реку, струящуюся внизу в лунном свете. Он чувствовал киф в голове и знал, что заставит его работать на себя.
Медленно он выстроил план. Это обойдется в тысячу франков, но они у него были, и он решил их потратить. Выкурил шесть трубок и, когда все в голове у него выстроилось, засунул себси в карман, поднялся и по тропинке добрался до шоссе. Он быстро дошагал до города, пройдя до медины по проселочной дороге, где стояли дома с садами, а за стенами собаки лаяли на луну. Прохожие в этой части города встречались редко. Он зашел в дом своего двоюродного брата Абдаллы, который был женат на женщине из Сиди-Касема. Дом никогда не пустовал - там всегда гостили двое или трое его братьев со своими семьями. Салам тихонько переговорил с Абдаллой на улице и вызвал одного из братьев, чье лицо не было известно в городе. Абдалла вернулся в дом и быстро привел человека. Тот был с бородой, в деревенской джеллабе, а башмаки нес в руках. Они поговорили несколько минут.
- Ступай с ним, - велел Абдалла, когда разговор закончился.
Салам и бородач попрощались и ушли.
Эту ночь человек провел в доме Салама на циновке в кухне. Когда пришло утро, они умылись и выпили кофе со сладостями. За завтраком Салам вытащил тысячефранковую банкноту и положил в конверт. На конверте Бу Ралем вывел карандашом GRACIAS. Вскоре Салам и бородач поднялись, отправились в город и дошли до заднего входа в полицейский участок. Они встали на другой стороне улицы возле стены и поговорили.
- Ты не знаешь, как его зовут, - сказал человек.
- Нам и не нужно, - сказал Салам. - Когда он выйдет, сядет в машину и поедет, подбеги к одному из офицеров, отдай ему конверт и скажи, что ты пытался поймать его, но он уехал. - Он помахал конвертом в руке. - Скажи, чтобы ему передали, когда он вернется. Они возьмут.
- А если он пойдет пешком? - спросил человек. - Тогда что мне делать?
- Полицейские никогда не ходят, - ответил Салам. - Сам увидишь. Потом снова беги. Лучше всего по этой улице. Беги и все. Меня здесь не будет. Увидимся у Абдаллы.
Ждали они долго. Солнце пекло, и они перебрались в тень фигового дерева, не спуская глаз с двери комисарии. Полицейские выходили, и всякий раз деревенский пытался бежать, но Салам придерживал его, говоря "нет, нет, нет!" Когда полицейский, которого они ждали, появился на пороге, Салам глубоко вздохнул и прошептал:
- Вот он: дождись, пока он уедет, потом беги. - Он повернулся и быстро зашагал по улице в медину.
Человек из деревни объяснил, кому предназначен конверт, передал его полицейскому, сидевшему за столом, сказал "спасибо" и выбежал прочь. Дежурный взглянул на конверт, пытался окликнуть посетителя, но того и след простыл. Поскольку почта для всех полицейских должна была сперва попадать на стол капитана, дежурный передал письмо в его кабинет. Капитан поднес конверт к свету. Когда полицейский вернулся, начальник вызвал его и заставил вскрыть конверт.
- От кого это? - спросил капитан.
Полицейский почесал в затылке. Ответить он не мог.
- Ясно, - сказал капитан.
На следующей неделе он перевел полицейского. Из столицы пришло распоряжение отправить его в Риссани.
- Посмотрим, сколько друзей ты сможешь завести в пустыне, - сказал ему капитан. Он и слушать не хотел то, что говорил полицейский.
Салам поехал в Танжер. Вернувшись, он узнал, что полицейского отправили в Сахару. Известие очень его развеселило. Он пошел на рынок и купил козленка. Потом пригласил Фатму Даифу, Абдаллу с женой, двух его братьев с женами и детьми; они зарезали козленка и съели. Расходились по домам почти на рассвете. Фатма Даифа не хотела идти по улице одна и, поскольку Салам и Бу Ралем напились и не могли ее проводить, легла на кухонном полу. Когда она проснулась, было уже поздно, но Салам и Бу Ралем еще спали. Она собрала вещи, надела хаик и вышла. Подойдя к дому, где жили женщина с дочкой, она остановилась и заглянула внутрь. Женщина испугалась.
- Что тебе нужно? - закричала она.
Фатма Даифа знала, что лезет не в свое дело, но решила, что это поможет Саламу. Она сделала вид, что не замечает испуганного лица женщины, потрясла кулаком в сторону террасы Салама и закричала в пустоту:
- Теперь я вижу, что ты за человек! Думаешь, можешь меня обмануть? Послушай меня! Ничего из этого не выйдет, ясно? - И пошла по переулку, крича: - Ничего не выйдет!
Другие еврейки вышли, столпились у двери и сели перед ней на бордюр. Они решили, что если старуха поссорилась с мужчинами, больше вреда от магии не будет, потому что лишь у старухи есть сила насылать порчу. Мать девочки была счастлива, и на следующий день ребенок играл в грязи с остальными.
Салам входил и выходил из переулка, как обычно, не замечая ни детей, ни взрослых. Прошло две недели, прежде чем он сказал Бу Ралему:
- Кажется, евреи угомонились. Я утром видел на улице ненастоящую Мими.
Теперь, когда полицейский уехал, Салам снова был свободен и мог, не тревожась, с кифом в кармане ходить в кафе. Однажды он снова встретил Фатму Даифу, и та спросила его о евреях из переулка.
- С этим кончено. Они забыли, - сказал он.
- Хорошо, - отозвалась она.
Вернувшись домой, она взяла порошок из игл дикобраза, воронье крыло, семена и остальные свертки. Положила в корзинку, отнесла на рынок и продала, а на вырученные деньги купила хлеба, масла и яиц. Вернулась домой и приготовила ужин.
1961
перевод: Дмитрий Волчек
Гиена
Аист летел над пустыней на север. Ему захотелось пить, и он принялся искать воду. Долетев до гор Кан-эль-Гар, в одном ущелье он заметил озерцо. Скользнув между скал вниз, аист опустился у края воды. Затем шагнул в нее и стал пить.
В ту же минуту, прихрамывая, к озерцу подошла гиена и, завидев пьющего аиста, сказала:
- И далек ли твой путь?
Аист никогда раньше не видел гиен. "Так вот какая она, гиена", - подумал он и принялся наблюдать за ней: ему рассказывали, что если даже капля мочи ненароком попадет на кого, он пойдет за гиеной, куда бы та его ни повела.
- Скоро лето, - сказал аист. - Я держу путь на север.
С такими словами он отошел подальше от берега, чтобы не подпускать к себе гиену. Но там было глубже, и аист чуть не упал - пришлось пару раз взмахнуть крыльями. Гиена обошла озерцо и посмотрела на аиста с другого берега.
Я знаю, что у тебя на уме, - сказала гиена. - Ты веришь этим россказням обо мне. Но неужто у меня и впрямь такая сила? Быть может, в далеком прошлом гиены и были таковы. Но теперь мы ничем не отличаемся от прочих. Хотя обмочить тебя я бы могла и отсюда, если б захотела. Но зачем? Если не желаешь дружить, иди на середину и стой там.
Аист оглядел озерцо и понял, что нет здесь ни единого места, где гиена бы его не достала.
- Я уже попил, - сказал аист. Он расправил крылья и выскочил из воды. А на берегу разбежался, взмыл в воздух и, кружа над озерцом, поглядывал на гиену.
- Выходит, ты и есть страшилище? - сказал он. - Сколько странного в мире.
Гиена глянула вверх. Глаза ее лживо щурились.
- Всех нас Аллах привел сюда, - сказала она. - И тебе это известно. Ты ведь про Аллаха знаешь.
Аист опустился ниже.
- Это правда, - ответил он. - Хотя странно такое слышать от тебя. У тебя дурная Слава, ты же сама только что сказала. А колдовство противно воле Аллаха.
Гиена склонила голову набок.
- Стало быть, ты все-таки веришь в эту ложь! - воскликнула она.
- Я не заглядывал в твой мочевой пузырь, - ответил аист. - Но почему же тогда все твердят, что им ты творишь колдовство?
- И зачем только Аллах дал тебе мозги? Ты ведь даже не научился думать. - Но гиена произнесла это так тихо, что аист ничего не расслышал.
- Твои слова унесло, - сказал он и спустился еще ниже.
Гиена снова посмотрела вверх:
- Я сказала: "Не приближайся ко мне, а то подниму ногу и окачу тебя своим колдовством!" - Гиена расхохоталась, аист же подлетел так близко, что заметил: зубы у гиены бурые.
- Но все равно - должна ведь быть причина… - начал аист. Он приглядел скалу повыше над гиеной и устроился на ней. Гиена присела внизу и уставилась на аиста. - Почему тебя называют страшилищем? Что ты натворила?
Гиена прищурилась.
- Счастливчик, - сказала она аисту. - Людям никогда не хотелось тебя убить - они думают, что ты свят. Тебя называют праведником и мудрецом. Однако ни на святого, ни на мудрого ты не похож.
- То есть как? - быстро спросил аист.
- Если б ты и впрямь понимал, то знал бы, что колдовство - просто пылинка на ветру, и всё - в руке Аллаха. Ты бы не боялся.
Аист стоял и молчал очень долго - он думал. Поднял ногу и, согнув, подержал ее перед собой. Солнце спускалось, и ущелье заливало красным. Гиена тихо сидела, поглядывая на аиста и дожидаясь, когда он заговорит.
Наконец аист опустил ногу, открыл клюв и молвил: - Стало быть, если даже колдовства нет, грешник в него верит?
Гиена захохотала:
- Я ничего не говорила о грехе. Это ты сказал, а ты у нас мудрец. Кто я такая в этом мире, чтобы рассказывать кому-то о правом и неправом? Дожить бы от рассвета до заката. Все вокруг желают моей смерти.
Аист снова поднял ногу и погрузился в раздумья. Последний свет дня взмыл в небеса и растаял. Скалы и склоны потерялись во мгле.
В конце концов, аист произнес:
- Тут с тобой поневоле задумаешься. Это хорошо. Но спустилась ночь, и я должен лететь. - Он расправил крылья, собираясь взлететь с уступа, на котором стоял. Гиена прислушалась. Крылья аиста медленно били воздух, а потом она услышала, как его тело ударилось о скалу на другой стороне ущелья. Гиена пробралась меж камней и нашла аиста.
- У тебя сломано крыло, - сказала она. - Лучше б ты улетел при свете дня.
- Да, - ответил аист. Он испугался и совсем пал духом.
- Пойдем ко мне домой, - предложила гиена. - Ты идти хоть можешь?
- Да, - ответил аист. Вдвоем они спустились в низину и скоро добрались до пещеры в откосе. Гиена вошла первой, крикнув аисту:
- Пригнись, - а уже внутри сказала: - Теперь можешь разогнуться. Здесь уже высоко.
Внутри была только тьма. Аист замер.
- Где ты? - позвал он.
- Я здесь, - ответила гиена и захохотала.
- Почему ты смеешься? - спросил аист.
- Я подумала о том, как странен мир, - отозвалась гиена. - Святой вошел в мою пещеру, потому что верит в колдовство.
- Я не понимаю, - сказал аист.
- Это оттого, что ты сбит с толку. Но теперь ты по крайней мере видишь, что никакого колдовства у меня нет. Я ничем не отличаюсь от прочих в этом мире.
Аист не сразу ей ответил. Вонь гиены чувствовалась где-то совсем близко. Потом, вздохнув, он сказал:
- Конечно, ты права. Нет власти превыше власти Аллаха.
- Я довольна, - дыша аисту прямо в лицо, сказала гиена. - Ты наконец-то понимаешь. - И тут же схватила аиста за шею и разодрала ее. Аист забился и рухнул на бок.
- Аллах даровал мне кое-что получше колдовства, - тихо вымолвила гиена. - Он дал мне разум.
Аист лежал недвижно. Он хотел было повторить, что нет власти превыше власти Аллаха, но клюв его лишь распахнулся во тьме.
Гиена отвернулась.
- Через минуту ты умрешь, - обронила она через плечо. - А через десять дней я вернусь. К тому времени ты созреешь.
Прошло десять дней, гиена пришла в пещеру и нашла аиста там же, где оставила. Муравьев не было.
- Хорошо, - сказала гиена. Она сожрала то, что хотела сожрать, и выбралась на широкую плиту, что прикрывала вход сверху. И там, под луной немного постояла, блюя.
Затем поела своей блевоты и долго каталась в ней, чтобы получше втерлась в шкуру. А после вознесла благодарение Аллаху за то, что глаза ее видят всю низину в лунном свете, а нос чует падаль по ветру. Гиена покаталась еще немного и полизала камень под собой. Полежала на нем, тяжко отдуваясь. Затем встала и похромала дальше по своим делам.
1962
перевод: Аркадий Драгомощенко
Ветер в Бени-Мидаре
В Бени-Мидаре есть казармы. Ряды невысоких зданий, побеленных, стоят среди скал, на склоне горы за городом. Здесь тихо, когда ветер не дует. В домах вдоль дороги по-прежнему живут несколько испанцев. Торгуют в лавках. А на улицах теперь встретишь только мусульман, горцев с козами и овцами или солдат из квартеля - они ищут вино. Испанцы продают вино только знакомым. Один еврей продает его кому угодно. Но всем желающим вина никогда не хватает. В Бени-Мидаре только одна улица: спускается с гор, вертится туда-сюда, точно змея, между домами, и снова убегает в горы. Воскресенье - плохой день, единственный выходной у солдат, когда они могут с утра до вечера шляться взад-вперед меж домами и лавками. Несколько испанцев в черной одежде заходят в церковь в тот час, когда рмарцы гонят осликов с базара. Потом испанцы выходят из церкви и идут домой. Ничего больше не происходит, потому что все лавки закрыты. Солдатам нечего купить.
Дрисс прослужил в Бени-Мидаре восемь месяцев. Он не горевал - командовавший его подразделением кабран был его соседом в Тетуане. У кабрана был друг с мотоциклом. Вдвоем они каждый месяц ездили в Тетуан. Там кабран навещал сестру Дрисса, и она собирала большой сверток еды, чтобы отправить в казармы. Она посылала брату кур и пирожки, сигареты, инжир и много крутых яиц. Дрисс делился яйцами с друзьями и не жаловался на жизнь в Бени-Мидаре.
Даже бордели в воскресенье не работали. В этот день все бродили из одного конца города в другой, взад-вперед, по многу раз. Иногда Дрисс гулял так со своими друзьями. Но обычно брал винтовку и шел в долину охотиться на зайцев. Вернувшись в сумерках, останавливался в маленьком кафе на окраине, выпивал стакан чая и выкуривал несколько трубок кифа. Он бы не стал ходить в это кафе, но другого не было. Здесь случались постыдные вещи. Несколько раз он видел горцев, которые поднимались со своих циновок и плясали так, что на полу оставалась кровь. Эти люди были джилали, и никто, даже Дрисс, не решился бы их остановить. Они плясали не потому, что хотели плясать, - именно это злило и возмущало его. Ему казалось: мир должен быть таким, что человек волен плясать или нет - по своему желанию. А джилали могут делать лишь то, что велит им музыка. Когда музыканты, тоже джилали, играют музыку, у которой есть власть, глаза горца закрываются и он валится на пол. И пока человек не докажет и не выпьет собственную кровь, музыканты не заиграют такую музыку, которая вернет его в мир. Надо что-то с этим делать, - сказал Дрисс другим солдатам, пришедшим с ним в кафе, и все согласились.
В городском саду он поговорил об этом с кабраном. Тот ответил: дженун не останется, когда все дети в этой стране будут ходить каждый день в школу. Женщины больше не смогут наводить чары на своих мужей. И джилала, и хамача, и все остальные прекратят резать себе ноги, руки и грудь. Дрисс долго об этом думал. Ему было приятно, что правительство знает об этих гадостях. "Но если они знают, - думал он, - почему не сделают что-нибудь прямо сейчас? В тот день, когда каждый ребенок сможет ходить в школу, я буду лежать рядом с Сиди Али Эль-Мандри". Есть такое кладбище у Баб-Себты в Тетуане. Когда Дрисс вновь увидел кабрана, он сказал:
- Если они могут что-то сделать, надо делать это сейчас.
Похоже, кабрану было неинтересно.
- Да, - ответил он.
Когда Дрисс получил увольнительную и отправился домой, он передал отцу слова кабрана.
- Ты хочешь сказать, правительство считает, будто может убить всех злых духов? - воскликнул отец.
- Верно. Может, - ответил Дрисс, - и собирается это сделать.
Его отец был старый и не доверял молодым людям, которые теперь управляли страной.
- Это невозможно, - сказал он. - Лучше бы оставили их в покое. Пусть живут под своими камнями. Дети и раньше ходили в школу, и многим ли навредили дженун? Но если правительство начнет им пакостить, увидишь, что случится. Первым делом они примутся за детей.
Дрисс и не рассчитывал, что отец заговорит иначе, но при этих словах ему стало стыдно. Он не ответил. Не все его друзья чтили бога. Они ели в Рамадан и перечили отцам. Дрисс радовался, что не похож на них. Но он подозревал, что отец ошибается.
Как-то жарким летним воскресеньем, когда небо было очень голубым, Дрисс долго не вставал с постели. Мужчины, спавшие в его казарме, ушли. Он послушал радио. "В долине будет хорошо в такой денек", - подумал Дрисс. Он представил, как плавает в большом пруду, как потом солнце будет печь спину. Дрисс поднялся, отпер шкаф, где стояла винтовка. Но еще не достав ее, воскликнул: "Иах латиф", ибо вспомнил, что у него остался только один патрон, а сейчас воскресенье.
Он захлопнул дверцу шкафа и снова забрался в постель. По радио начались новости. Дрисс привстал, плюнул с кровати как можно дальше и выключил радио. В тишине он услышал: на дереве сафсаф за окном поет множество птиц. Он почесал голову. Затем встал и оделся. Во дворике он увидел Меди - тот шагал к лестнице. Меди шел заступать в караул в будке за воротами.
- Кхай! Хочешь получить четыре риала?
Меди посмотрел на него.
- "Это номер шестьдесят, три, пятьдесят три?" - Так называлась египетская песня, которую передавали по радио почти каждый день. Песня заканчивалась словом "ничего". "Ничего, ничего", - так пели снова и снова.
- Почему бы и нет? - Пока они шли бок о бок, Дрисс почти прижимался к Меди, и бедра их терлись друг о друга. - Это стоит десятку, хойя.
- Со всеми патронами?
- Тебе прямо здесь открыть и показать? - Голос Меди был сердитым. Говорил он, почти не размыкая губ.
Дрисс ничего не ответил. Они поднялись по ступеням. Меди шел быстро. - К семи должен вернуть. Хочешь?
Дрисс представил долгий день в пустом городе.
Да, - сказал он. - Стой здесь.
Он поспешил обратно в комнату, открыл шкаф и достал винтовку. Взял с полки свою трубку, киф и ломоть хлеба. Высунул голову за дверь. Во дворе никого, только Меди сидит на стене напротив. Тогда Дрисс со старой винтовкой в руках подбежал к Меди. Тот взял ее и спустился по лестнице, оставив свое ружье на стене. Дрисс поднял его, секунду помедлил и тоже спустился.
Проходя мимо караульной будки, он услышал, как Меди тихо сказал:
- К семи гони десятку, хойя.