На следующий год она решила не продолжать уроки, а предложить Слиману стать ее гидом, носильщиком и провожатым, и сразу поняла, что это подходит ему больше, чем роль ученика. Ему не было в тягость долго идти или нести тяжелую поклажу; напротив, долгий поход становился для него событием, и что бы фрейлейн Виндлинг ни нагрузила на него, он шел с таким видом, словно удостоился чести. Вероятно, это было для нее самым счастливым временем в пустыне - та зима товарищества, когда они пускались в бесчисленные прогулки по долине. Шли недели, походы устраивались все чаще, а выступали в путь они все раньше, в конце концов - сразу после завтрака. Весь день, бродя под палящим солнцем и в редкой тени прерывистой бахромы пальм вдоль реки, фрейлейн Виндлинг оживленно разговаривала со Слиманом. Иногда она замечала, что мальчик готов поведать ей, что у него на уме, и позволяла ему говорить, пока у него хватало запала, под конец раззадоривая его тщательно подобранными вопросами. Но обычно, шагая позади, говорила она сама. Постукивая тростью со стальным наконечником всякий раз, когда на каменистую землю опускалась ее правая нога, фрейлейн Виндлинг подробно рассказывала ему о жизни Гитлера, объясняя, почему его так ненавидят христиане. Ей это казалось необходимым, поскольку Слиман был убежден, что европейцы так же ценят своего исчезнувшего вождя, как он сам и прочие жители деревни. Довольно много она говорила о Швейцарии, рассказывала истории из жизни своих соотечественников, как бы невзначай подчеркивая их чистоплотность, честность и хорошее здоровье. Она поведала ему об Иисусе, Мартине Лютере и Гарибальди, стараясь, чтобы Иисуса не приняли за мусульманского пророка Сидну-Аиссу, потому что даже чтобы убедить Слимана, она ни на секунду не могла согласиться с исламской доктриной, согласно которой Спаситель был мусульманином. Уважительное отношение Слимана к ней - чуть ли не на грани обожания - было неизменным, разве что фрейлейн Виндлинг неосторожно затрагивала тему ислама; в таком случае, что бы ни сказала она (ибо тогда казалось, что он мгновенно переставал ее слышать), Слиман начинал безостановочно трясти головой и выкрикивать;
- Нет, нет, нет, нет! Назареи ничего не смыслят в исламе. Замолчите, мадам, умоляю вас, потому что вы не знаете, что говорите. Нет, нет, нет!
Она давным-давно выполнила данное себе обещание и купила ему сандалии; за этим приобретением последовали другие. Несколько раз она покупала ему в лавке Бенаиссы рубашки, мешковатые черные шаровары вроде тех, что носили чаамбские погонщики верблюдов, и наконец - новый белый бурнус, хоть и знала, что вся деревня будет судачить о столь ценном подарке. Понимала она и то, что лишь из-за этих подарков отец Слимана еще не запретил ему проводить с ней время. Да и так, по рассказам Слимана, он иногда возражал. Но сам Слиман ничего не хотел, ничего не ждал - в этом она не сомневалась.
Каждый год, когда март подходил к концу, дни становились мучительно жаркими и даже ночью не было ветра; в эту пору она посвящала два-три дня стирке и подготовке к путешествию, хотя на то, чтобы решиться восстановить контакт с внешним миром, всегда требовалось сильнейшее усилие воли. Когда наступила неделя отъезда, она сходила в форт и позвонила хозяину кафе в Керзазе, чтобы тот попросил водителя направляющегося на север грузовика сделать крюк и подхватить ее в трех километрах от деревни.
К вечеру они со Слиманом вернулись в гостиницу из последней прогулки по долине; фрейлейн Виндлинг встала на террасе, оглядывая оранжевые горы песка за фортом. Слиман занес поклажу в комнату. Обернувшись, она сказала;
- Принеси большую жестянку.
Он достал ее из-под кровати, принес, стирая с нее пыль рукавом рубашки, и фрейлейн Виндлинг повела его на крышу по лесенке. Они сели на одеяло; зарево от горнила закатившегося солнца грело им лица. Вокруг еще роились мухи - то и дело они набрасывались на их шеи. Слиман передал ей коробку, и она дала ему горсть печенья в шоколаде.
- Так много сразу?
- Да, - ответила она. - Понимаешь, мне нужно ехать домой через четыре дня.
Он на миг посмотрел вниз, на одеяло, и лишь потом ответил.
- Знаю, - прошептал он. И вновь замолчал. Затем вскричал обиженно: - Буфельджа говорит, что летом здесь жарко. Здесь не жарко! У нас дома прохладно. Это как оазис с большим озером. Там вам никогда не будет жарко.
Мне надо зарабатывать деньги. Ты же знаешь. Я хочу вернуться на следующий год.
Он печально произнес:
- На следующий год, мадам! Лишь Мулане известно, каков будет следующий год.
Заворчали верблюды, перекатываясь на песке у подножия форта; свет отступал быстро.
- Ешь печенье, - сказала она ему, и сама съела одно: - В следующем году мы пойдем в Абадлу с каидом, иншалла.
Он глубоко вздохнул.
- Ах, мадам!
Она отметила, сперва с уколом сочувствия, а затем, поразмыслив, с неодобрением, что в его голосе звучит мука, придающая ему необычную силу Это ей нравилось в нем меньше всего: слегка театральная жалость к себе.
- На следующий год ты станешь мужчиной, - произнесла она твердо. Ее голос дрогнул, когда она спросила с надеждой: - Ты не забудешь, о чем мы говорили?
Она отправила ему открытку из Марселя и показала своим ученикам фотографии, на которых они запечатлели друг друга и каида. Детей поразило, что у каида такой огромный тюрбан.
- Он бедуин? - спросили они.
Выйдя из консульства, она поняла, что в этом году возвращается в пустыню в последний раз. Дело было не только в явной неприветливости и подозрительности чиновника: он впервые заставил ее ответить на ряд вопросов, которые ее насторожили. Он хотел узнать, что она преподает в Фрайлюфтшюле, занималась ли когда-либо журналистикой и где именно намерена находиться по прибытии в Сахару. Фрейлейн Виндлинг чуть было не отрезала: "Я иду, куда хочу. Я не строю планов". Но просто назвала оазис. Она знала, что пожилых швейцарских дам в шерстяных чулках французы не уважают, и от этого последние казались ей еще ничтожнее. Однако именно они заправляли Сахарой.
Когда корабль вошел в африканский порт, шел дождь. Она знала, что впереди в сумраке лежат серые, ступенчатые холмы города, но они были невидимы.
Рваная европейская одежда докеров промокла насквозь. Залитый дождем город показался ей мрачным, а люди на улицах несчастными. Перемена, даже по сравнению с прошлым годом, была огромной; ей было грустно сидеть в большом, холодном кафе, где она решила выпить кофе после ужина, поэтому она вернулась в гостиницу и легла спать. Утром она села на поезд до Перрего. Почти весь день шел дождь. В Перрего она сняла номер в привокзальной гостинице и осталась там, слушая, как ливень грохочет по водостоку рядом с окном. "Это место сошло бы за подходящий образчик ада, - написала она подруге в Базель перед тем, как лечь спать. - Ярко выраженный пример социального вырождения, достигнутого насильственной гибридизацией культур. Массы унижены и озлоблены десятилетиями безжалостной эксплуатации. Завтра утром я сажусь на узкоколейку на юг, в счастливые края, и верю, что в один прекрасный миг появится мой дружок-солнце. Seien Sie herzlich gegrüsst von Ihrer Maria".
Состав полз на юг по плоскогорью, тучи остались позади, в округе воцарилось солнце. Фрейлейн Виндлинг настороженно сидела у мутного окошка, погрузившись в растущую печаль. Пока шел дождь, ей казалось, что именно в нем причина ее депрессии: серый, облачный свет придавал пейзажу непривычное значение, меняя формы и расстояния. Сейчас она понимала, что чем ближе и узнаваемей станут очертания пустыни, тем яснее будет, что находиться ей здесь незачем, ведь она приехала в последний раз.
Спустя два дня, когда грузовик ее высадил, она увидела Буфельджу: он стоял на солнце рядом с валунами, махая ей рукой; он взял с собой одного из деревенских, чтобы отнести багаж. Как только грузовик уехал и облако желтой пыли развеялось по хаммаде, все погрузилось в тишину; казалось, не бывает ничего громче хруста земли под их ногами.
- Как Слиман? - спросила она.
Буфельджа ответил уклончиво:
- У него все в порядке. Говорят, пытался сбежать. Но далеко не ушел.
Известие могло быть правдивым, а могло и не быть; так или иначе, она решила не упоминать об этом, если первым не заговорит сам Слиман.
Нелепо, но ей стало легче, когда они подошли к краю утесов и она увидела деревню на той стороне долины. Лишь обойдя всех друзей, расспросив об их заботах и оставив где таблеток, а где конфет, она убедилась, что, пока ее не было, в оазисе ничего важного не произошло. Она зашла в дом родителей Слимана: мальчика не было.
- Передайте ему, чтобы зашел ко мне, - напоследок попросила она его отца.
Слиман объявился утром на третий день: улыбаясь, он встал в дверях. Она поздоровалась с ним, усадила, предложила кофе и засыпала вопросами о том, что происходило в деревне, пока она была в Европе. Некоторые друзья подались в патриоты, ответил он, и убивают французов, как мух. Сердце у нее оборвалось, но она ничего не сказала. Слиман улыбался, и она смогла поддаться накатившей радости от того, что он близко; ей удалось доказать, что с молодежью можно по-настоящему подружиться. Но даже говоря: "Как я рада видеть тебя, Слиман", фрейлейн Виндлинг не забывала, что время, которое они проведут вместе, ограничено, и горечь промелькнула на ее лице, когда она заканчивала фразу. "Не скажу ему об этом ни слова", - решила она. Если у него останется хотя бы иллюзия безграничного времени впереди, ему как-то удастся сберечь чистоту и невинность, и ей будет с ним не так мучительно.
Однажды они спустились в долину повидать каида и заговорили о давно запланированном путешествии в Абадлу. В другой раз отправились на рассвете - посмотреть на гробницу Мулая Али Бен-Саида, где бил горячий источник. Это был клочок оазиса у самой гряды высоких барханов; вокруг развалин гробницы росло полсотни пальм. В тени скал, под стенами, в остатки купели, исходя паром, сочилась вода. Они расстелили одеяла на песке неподалеку, у маленького тамариска, и вынули провизию. Перед едой выпили по пригоршне воды, которая, как сказал Слиман, славилась своей святостью. Пальмы стучали и шипели на ветру у них над головами.
- Аллах послал нам ветер, чтобы остудить нас, пока мы едим, - сказал Слиман, покончив с хлебом и финиками.
- Ветер всегда был, - ответила она бездумно. - И всегда будет.
Слиман выпрямился.
- Нет, нет! - вскричал он. - Когда Сидна-Аисса вернется на сорок дней, мусульман больше не будет и мир закончится. Всё - небо, и солнце, и луна. И ветер тоже. Всё. Он посмотрел на нее с таким довольством, что на нее снова накатила былая злость.
- Понятно, - сказала она. - Постой минутку у источника. Хочу тебя сфотографировать. - Она никогда не понимала, почему мусульмане признали за Иисусом даже эту пиррову победу, коду всего мироздания: такая непоследовательность ее озадачивала. Она смотрела, как за обветшалой купелью Слиман принимает обычный чопорный вид человека, которого собираются снимать, и ей в голову пришла мысль. В канун Рождества, до которого оставалось две недели, она сделает рождественский вертеп. Пригласит Слимана поужинать с ней у камина, а в полночь отведет его посмотреть.
Она закончила фотографировать Слимана; собрали поклажу и, борясь с жарким вечерним ветром, направились к деревне. Иногда мимо проносился песок, жаля лица незримой бахромой. На этот раз фрейлейн Виндлинг шла впереди, и они шагали быстро. Несколько раз на обратном пути по каменистому эргу она представляла ясли, озаренные свечами, и ей становилось невыразимо грустно: грусть явно была связана с тем, что все заканчивается. Они дошли до того места к северу от деревни, где пустой эрг пересекала извилистая речная долина. Медленно карабкаясь вверх по мелкому песку, фрейлейн Виндлинг вдруг поймала себя на том, что шепчет: "Это и нужно сделать". "Нужно - неподходящее слово", - подумала она, но правильное найти не удалось. Она решила сделать рождественский вертеп, потому что любила Рождество и хотела провести его со Слиманом. Они добрались до гостиницы после заката, Слимана она отправила домой, а сама села и набросала проект на бумаге.
Только взявшись мастерить вертеп, фрейлейн Виндлинг поняла, как это трудно. Рано утром она попросила Буфельджу подыскать старый деревянный ящик. Не проработав и полчаса, она услышала на кухне голос Слимана, быстро затолкала все под кровать и вышла на террасу.
- Слиман, - сказала она, - я очень занята. Приходи после обеда.
Днем она сказала ему, что теперь по утрам до праздника младенца Иисуса будет работать, поэтому долгих походов пока не будет. Новость его огорчила.
- Я знаю, - сказал он, - вы готовитесь к святому дню. Я понимаю.
- Когда наступит святой день, мы устроим пир, - заверила она его.
- Если на то будет воля Аллаха.
- Прости, - улыбнулась она.
Он пожал плечами.
- До свиданья, - сказал он.
Днем они по-прежнему гуляли в оазисе или пили чай на крыше, но по утрам она сидела в комнате - шила, стучала молотком, лепила. Сперва она смастерила подставку, потом надо было вылепить фигурки. Она принесла в комнату очень много влажной глины с реки. Лишь через два дня ей удалось вылепить такую Деву Марию, которой она осталась довольна. Из старого лоскута муслина она сделала убедительный навес, под которым приютила Мать и Дитя в колыбельке из белых цыплячьих перышек. Иглами тамариска она выложила пол под навесом. Снаружи рассыпала песок и укрепила в нем длинные ноги глиняных верблюдов; через бархан переваливало одно животное за другим, и на каждом прямо сидел волхв в длинной джеллабе, острые складки которой ниспадали по бокам верблюда. Волхвы принесут мешочки миндаля и крошечных шоколадок с ликером, завернутых в разноцветную фольгу. Закончив вертеп, она поставила его на пол посреди комнаты и насыпала перед ним горки мандаринов и фиников. Если зажечь ряд свечек сзади и по одной с двух сторон поставить впереди, станет похоже на цветную литографию мусульманской церемонии. Она надеялась, что Слиман узнает сценку и тогда его будет легче убедить в ее поэтической достоверности. Она хотела лишь намекнуть, что богу, с которым он был так близко знаком, поклонялись назареи. Такого она ни за что не решилась бы выразить вслух.
Был и еще один сюрприз к сочельнику: новая вспышка для фотоаппарата, которую Слиман еще не видел. Фрейлейн Виндлинг собиралась сделать побольше снимков рождественского вертепа и Слимана, который будет его разглядывать; она увеличит их и покажет ученикам. Она сходила в лавку и купила новый тюрбан для Слимана; у него уже больше года не было никакого. То был мужской тюрбан, превосходно сделанный: десять метров нежнейшего египетского хлопка.
Накануне Рождества она проспала - ее ввело в заблуждение тяжелое небо. Зимой в оазисе порой бывали темные дни; они случались редко, но сегодня был именно такой. Лежа в постели, она слышала рев ветра, а когда встала и выглянула в окно, не обнаружила ничего лишь тусклый, скрывавший все розовато-серый туман. Песок кружил и беспрерывно царапался в стекла; на пол террасы тоже намело. Завтракать фрейлейн Виндлинг пошла в бурнусе, укутав лицо капюшоном. Порыв ветра ударил ее своей монолитной тяжестью, когда она шагнула на террасу; песок скрипел на бетонном полу под ее туфлями. В столовой Буфельджа уже запер ставни; он бодро поздоровался в полумраке, радуясь, что она пришла.
- Увы, очень плохой день для вашего праздника, мадмуазель! - заметил он, ставя на стол кофейник.
- Праздник завтра, - сказала она; - Он начинается ночью.
- Конечно, конечно. - Его раздражали праздники назареев: часы их начала и окончания соблюдались очень небрежно. Мусульманские праздники начинались точно: или на закате, или за час до рассвета, или когда молодой месяц только проступал в сумерках на западе. А назареи начинали праздновать, когда вздумается.
Все утро она сидела в комнате и писала письма, К полудню воздух еще сильнее потемнел от песка: ветер тряс гостиницу на скале так, словно собирался швырнуть ее за верхушки пальм внизу в речное русло. Несколько раз фрейлейн Виндлинг вставала и подходила к окну взглянуть на розовую пустоту под террасой. Бури ей нравились, хотя этой неплохо бы налететь и после Рождества. Ей представлялась ясная ночь пустыни - холодная, с живыми звездами, с лаем собак в оазисе. "Может, так оно и будет, есть еще время", Щдумала фрейлейн Виндлинг, надевая бурнус, чтобы пойти пообедать.
При таком ветре камин был сомнительной благодатью: хотя он давал тепло и единственный свет в столовой, валивший из него дым ел глаза и горло. Ставни на окнах дребезжали и грохотали громче ветра.
После обеда она сразу ушла из столовой к себе в комнату; в сгущавшихся сумерках писала письма" ожидая, когда совсем стемнеет: Слиман должен был придти в восемь. Хватит времени, чтобы отнести все в столовую и поставить рождественский вертеп в темном закутке, куда Буфельджа вряд ли зайдет. Но когда пришло время, она убедилась, что ветер сильнее, чем ей казалось. Много раз ей пришлось ходить в столовую, перенося каждый предмет, аккуратно завернутый в бурнус. Всякий раз, минуя дверь кухни, она ожидала, что Буфельджа откроет дверь и заметит ее. Ей не хотелось, чтобы он видел, как она показывает Слиману ясли: пусть лучше посмотрит утром за завтраком.
Шум бури позволил ей перенести все в дальний темный угол столовой, не возбудив подозрений Буфельджи. Задолго до ужина рождественский вертеп был готов ожить, когда загорятся свечи. Она оставила коробок спичек рядом на столе и поспешила к себе - причесаться и переодеться. Песок набился в одежду и теперь хрустел повсюду: сыпался с нижнего белья и, точно сахар, лип к коже. Когда она вышла, на часах было чуть за восемь.
На столе оказалась лишь одна тарелка. Под дребезжание и хлопки ставень фрейлейн Виндлинг подождала, пока не появился Буфельджа с супницей.
- Какой плохой вечер, - сказал он.
- Ты забыл накрыть для Слимана, - сказала она.
Но он не обращал внимания.
- Он глуп! - воскликнул Буфельджа и стал наливать суп.
- Подожди - вскричала она. - Придет Слиман. Я не буду есть, пока он не пришел.
Буфельджа по-прежнему не понимал.
- Он хотел войти в столовую, - сказал он, а знает, что это запрещено за ужином.
- Но я его пригласила! - Она посмотрела на одинокую тарелку супа на столе. - Скажи, чтобы он вошел, и поставь еще одну тарелку.
Буфельджа молчал. Он опустил поварешку в супницу.
- Где он - настаивала фрейлейн Виндлинг и, не дожидаясь ответа, продолжила: - Разве я не сказала тебе, что он будет ужинать со мной сегодня вечером? И тут же заподозрила: желая держать все в тайне, она действительно могла не сообщить о приглашений Буфельдже.
- Вы ничего не говорили, - сказал он. - Я не знал. Я отправил его домой. Но он вернется после ужина.
- Ох, Буфельджа! - вскричала она. - Ты знаешь, что Слиман никогда не лжет.
Он укоризненно потупился.
- Я ничего не знал о планах мадмуазель, - произнес он обиженно.
На какой-то быстрый миг у нее возникла мысль, что он обнаружил ясли, но будь это так, он бы сам о них заговорил.
- Да, да, знаю. Я должна была тебе сказать. Это я виновата.