И как Лида вошла и вынула её руки из рук Сергея.
А оказалось, не вынула.
- Она учительницей стала. В Сибири. У нас с ней ничего не было, кроме писем. Только письма, одни письма. Но это моя настоящая жизнь. Прочитай всё-таки.
Я взял письмо.
"Дорогой Сергей Николаевич!
Как плохо жить на свете без Ваших писем. Каждое из них я жду в отчаянье, что не получу его, каждое для меня больше, чем праздник, бесценный и удивительный дар судьбы. У меня нет слов, чтобы выразить Вам горячую благодарность за то, что Вы есть, за то, что Вы чудесный и удивительный человек. Вы для меня звезда, Вы для меня море, чуткое и нежное, огромное и величественное".
Я прервался и посмотрел на Сергея.
Он мотнул головой.
- Читай, читай.
"Но разве можно взять себе море? И разве можно не тосковать по морю, не стремиться к нему? Хотя море бывает не только ласковым и сияющим, оно бывает и грозным и злым… Но от этого оно ещё краше и дороже. Разве мы спрашиваем, можно ли прощать море? Море не бывает без бурь. Всё, что оно несёт нам, прекрасно.
Я очень хорошо понимаю Вас. Именно поэтому мне не надо объяснять, почему "нам нельзя встретиться на юге". Я поражаюсь доброте и чуткости Вашего сердца. Милый, хороший человек! Мне так понятно, "как трудно под одной крышей, когда порвались нити духовного общения". Но во сто крат труднее обкрадывать, строить своё счастье на беде другого, пусть даже ставшего чужим человека".
Читая эти чётко, убеждённо написанные строчки, я невольно вспомнил Ивана Михайловича. И он, и эта женщина совсем иначе видели людей, которых я знал всю жизнь. Кто же из нас заблуждался? Они, смотревшие издалека, или мы, глядевшие в упор, лицом к лицу? Кто прав? А может быть, никто, потому что многолик человек. Не как двуликий Янус, а как часть самой природы, где одному подавай солнышко, а другой считает, что нет лучше плохой погоды…
Одно было несомненно: она его любила так, как ни Вера, ни Лида не любили.
И я сказал:
- Это настоящая любовь.
Сергей усмехнулся грустно.
- Ты не мог представить, что найдётся человек, который может полюбить меня по-настоящему?
- Брось, Серёжка. Я о другом. Неужели вы так никогда и не встретились?
- Никогда.
Я опустил глаза на листок.
"В голове у меня рой безумных мыслей. Кажется, я готова перечеркнуть всё написанное и закричать: хочу видеть Вас, а там всё равно, что будет!"
- Никогда? Но почему?
- Неужели ты не понимаешь? Читай дальше.
"Но как бы я безумно ни мечтала о встрече с Вами, мои муки светлы, чувство огромной благодарности, постоянной радости, что Вы живёте на этой земле, что я всегда, ежеминутно могу думать о Вас, скрадывает все мои горести, смягчает горечь минут, когда я ясно вижу всю тщетность своих мечтаний.
Живите спокойно и знайте, что я никогда не нарушу Вашу исполненную благородного долга жизнь, но я всегда, всегда буду с Вами, где бы я ни находилась и где бы ни были Вы. В мою жизнь Вы вошли навсегда, до последнего её часа".
- Ну, понял? - спросил Сергей.
- Нет.
- Да что тут понимать! Ведь я море… Но не то, что писал Айвазовский. Я современное море, в которое сливают мазут, выбрасывают корабельный хлам, испражняются курортники. Вот какое я море. Море, к которому лучше не приближаться. Я спас её от разочарования.
- По-моему, просто струсил.
- Я спас её, - повторил Сергей упрямо. - Её мучения остались светлыми. Лучше чистые воспоминания, чем грязное море.
- Воспоминания?
- Конечно. Всё давно завершилось. Это было счастье, настоящее счастье, подарок судьбы, а счастье вечным не бывает. Всегда счастливы только идиоты.
- Как же это кончилось?
Он опустил голову.
- Понимаешь, я стал бояться. Не трусить, а бояться. Она видела меня человеком гораздо лучшим, чем я есть. Я не мог пользоваться тем, чего не заслужил. В конце концов, это тоже становится обманом.
- И что же?
- Я писал ей о себе.
- Самоуничижительные излияния?
- Правду писал.
- И она поверила?
- Нет. Женщины склонны видеть мир по-своему.
- Ну, и что дальше?
- Тогда я развеял иллюзии. Стал вести себя как все. Реже писать. И иначе.
- То есть сделал вид, что разлюбил?
- Если хочешь. А что оставалось делать?
- И… убедил?
- Посмотри сам. Вот её последнее письмо.
И хотя письма перемешались, Сергей настолько хорошо знал их, что без труда нашёл нужный конверт.
Это письмо было не на тетрадном листке, а на большом белом и плотном, и написано без помарок. Видно, ему предшествовал черновик…
"Я имела неосторожность за несколько часов нашего короткого знакомства увидеть в Вас то, чего не видела ни в ком и никогда, может быть, то, что далеко не все способны увидеть в Вас.
Один раз в жизни мне повезло… Простите, не то слово. Один раз в жизни солнце пробилось сквозь тучи и заглянуло мне в сердце, и там я увидела Вас, как никому, наверно, не дано видеть. Я буду вечно благодарна судьбе за это чудное мгновенье, продлившееся годы. Но солнце не может светить одному человеку, и оно уходит, оно уже далеко, и на душу спускается прохлада, вечный холод. Это естественно и всё-таки ужасно! Я не хочу заката, не хочу тьмы! Неужели птицы и звёзды, и ветер, и листья на деревьях не сказали Вам, как немного мне нужно, чтобы продлился день? Всего лишь немногие строчки в ответ на самое искреннее, пусть даже ненужное Вам чувство?
Поверьте, мне хватило бы и этого, но сейчас, когда я пишу Вам последнее письмо, я не могу быть неискренней. Я всегда свято уважала Ваше чувство долга перед детьми, перед женщиной, с которой Вы связали свою судьбу. И всё-таки…
Не бывает ли так, что долг служит нам укрытием от жизненных бурь? Ведь жизнь есть жизнь, она многого требует, но так мало даёт. К тому же она безумно коротка. Правы ли мы в нашем самом благородном аскетизме? Не совершаем ли преступлений против самих себя? Долг есть долг, но всегда ли человек долга - герой? А не премудрый пескарь?
Прости, я, кажется, обезумела… Повторяю, это моё последнее письмо. И всё-таки… с 28-го у меня отпуск, муж уезжает в санаторий 26-го. Месяц я буду одна. Буду ждать… Не знаю, чего…"
- Ты, конечно, не поехал?
- Нет.
- И не писал больше?
- Нет.
Я вздохнул.
- Премудрый пескарь? - спросил Сергей с вызовом.
Что я мог сказать? Но он принял моё молчание за осуждение.
- Всю жизнь я бреду по джунглям, по этим непроходимым чащам человеческих отношений! Или по пустыне, где возникают и манят миражи. Мне надоело обманываться, но мираж всё-таки лучше, чем трясина, непроходимые заросли, лианы, которые опутывают тебя и душат. Ты видел сейчас Лиду? Видел, как она стучала по шкафу? Видел её взгляд? Разве в нём было снисхождение? Женщины беспощадны! И Вера была такой, и Лида, и эта девчонка Марина. Но я не хочу, не могу так думать обо всех. Я должен иметь надежду, мираж, верить, что где-то существует другая женщина. Пусть в Новосибирске! Пусть где угодно, но существует. Пусть только в моём воображении. Пусть только в моём воображении - женщина, не приносящая зла.
- А ты? Ты разве не причинял ей зла?
- Именно для того, чтобы не сделать этого, я и не поехал.
К счастью, дверь отворилась и улыбающаяся Алехандра прервала бессмысленный спор.
- Конечно, вы обсуждаете вечные вопросы. А мы ждём вас за стол.
А Лида, успевшая взять себя в руки, спросила спокойно, будто ничего не было:
- Отвели душу, мальчики?
В этом слове "мальчики" звучала не ирония, а та самая снисходительность, готовность к примирению, которой только что жаждал Сергей. И глядя на лысеющего друга, я подумал с болью, что есть в нём, без пяти минут деде, нечто подлинно мальчишеское, и не в нём одном, и, может быть, зря мы так много и однообразно толкуем об инфантилизме молодёжи, - не оглянуться ли на себя? Ведь оглянувшись, сплошь и рядом не молодость души видишь, а недозрелость, чахлое деревце, что переживает зиму за зимой, а не растёт, и всё молодым кажется, хотя дни его уже сочтены.
И в том, как Сергей, откликнувшись на призыв, стал быстро собирать конверты, чтобы снова водрузить их в свой мнимый, всем известный тайник, было что-то мальчишеское, и детская игра, и детская отходчивость. Он в самом деле отвёл душу, мимолётно прикоснувшись к взрослости, и вновь почувствовал себя прежним, за полвека выросшим всего лет на двенадцать-тринадцать редковолосым подростком.
Да, пожалуй, правильно поступил он, когда не поехал в Новосибирск.
Через несколько минут Сергей занял привычное место за столом и, приподняв бокал, начал говорить то, что говорил за новогодним столом всегда, с небольшими вариациями.
- Друзья! Память подсказала мне, что сегодня у нас в некотором смысле юбилей. Я вспомнил давнюю встречу здесь, в этой комнате, за этим столом много лет назад. Если не ошибаюсь, промчалось четверть века. Тогда мы были устремлены в будущее, теперь некоторые готовятся стать бабушками и дедушками. Отчасти это, конечно, грустно, однако в этом и великая сила жизни, её неумолимое, но прекрасное течение…
Про неумолимое течение он повторял, видимо, не случайно.
Оно беспокоило его и успокаивало одновременно.
- Поплывём же смело дальше. Встретим Новый год в надеждах нового этапа жизни. Ваше здоровье, дорогие дедушки и бабушки!
Не самым вдохновляющим был этот тост, но куда денешься? Поток-то несёт в самом деле.
Впрочем, далеко не на всех наводил он уныние. Не унывал, например, Коля, наш членкор. Теперь уже истинный, а не будущий, и к тому же перспективный. А так как перспектива обязывала, членкор Коля старался ей соответствовать и, приблизившись к первому, полувековому юбилею, возрастом не только не тяготился, но даже, можно сказать, несколько перефразируя классика, считал его цветущим, тем возрастом, "с которого по-настоящему начинается истинная жизнь".
Как подлинный учёный Коля не ждал, разумеется, милостей от природы и не полагался на убаюкивающий поток. Он решительно взял дело продления собственной жизни в собственные руки и навсегда покончил с курением и алкоголем, управлял своим организмом в духе новейших веяний, теорий и достижений. Участвовали тут все современные панацеи - и бег трусцой, и хатха-йога, и научно обоснованные благотворные диеты, якобы способствующие общей пользе. Втянулся в эти процедуры Коля с доверчивостью и энтузиазмом неофита и с искренним ужасом вспоминал теперь легендарное ведро с кипящими в смальце котлетами.
- Как мы, однако, неразумно обращались со своим здоровьем! - сокрушался он, подсчитывая задним числом отнятые излишествами невосполнимые дни жизни.
Игорь только усмехался, слушая эти и подобные сентенции, особенно когда Коля всерьёз доказывал, что мы переоцениваем молодость и что именно в средние годы, как он именовал свой возраст, и начинается та "истинная жизнь", над которой совершенно напрасно иронизировал Фёдор Михайлович Достоевский.
- Юность - слепая эйфория. Юношеская радость - бессознательное следствие механического брожения зарождающейся сексуальности, всего лишь.
Из дальнейшего следовало, что сам он ныне постигает высшие, разумные радости, результат целенаправленных жизненных усилий, и может позволить себе с гордостью окинуть пройденный путь и полюбоваться близкой уже сияющей вершиной. Решающий бросок к вершине Коля готовился совершить в лучшей спортивной форме и, с удовольствием похлопывая себя по измученному научным голоданием животу, цитировал Фамусова:
"…не хвастаю сложеньем,
Однако бодр и свеж, и дожил до седин,
Свободен, вдов, себе я господин".
Это было верно. Коля, конечно, имел основания гордиться - и звания достиг высокого, и авторитета, а про квартиру, дачу и машину и не говорю. И свободой пользовался. Большой путь прошёл, большой, ничего не скажешь. И женщин своих довёл до высшего качества. Последняя, та, что он на новогодний вечер привёл, была прямо-таки образцово хороша, знала это и непрерывно сияла победительной и ослепительной улыбкой. Правда, рассматривать её долго было утомительно, хотелось хоть малейших отклонений от образца заметить, а их не было.
- Слушай, Колька, - подтрунивал Игорь. - где ты эту бабу взял, из лаборатории?
- Какой лаборатории? - не понял членкор.
- Да она синтетическая, по-моему. Вся по стандарту мер и весов изготовлена. Старым способом такую не сделаешь.
- Не волнуйся, девушка натуральная, - заверил Коля.
- А ты её внимательно рассматривал? Фабричной марки нигде не обнаружил?
- Зачем ей марка! И так видно, что девушка фирмовая, - самодовольно отшучивался членкор. - В старину технология надёжно разрабатывалась.
- Всё-таки присматривайся! Вдруг не на Знак качества, а, как Атос, на лилию нарвёшься.
Игорь относился к членкору слегка иронически. И не потому, конечно, что его раздражала, как некоторых, неуязвимая Колина карьера, вечный попутный ветер, а самого Игоря ветры не баловали. Способности друга никто из нас под сомнение не ставил. Однако очень уж заметно стало, как Коля быстро возвышается в собственных глазах, проникаясь самоуважением и чувством непогрешимости в своих поступках. И с этой точки зрения шутливое предостережение Игоря было бесполезным. Ослепительная улыбка синтетической девушки Колю явно не утомляла, он уже проглотил крючок, и она умело выбирала леску.
- Побей меня бог, - сказал мне Игорь, глядя на них со стороны, - он на ней женится.
- А как же свобода?
- Свобода - всего лишь осознанная необходимость.
- Необходимость обзавестись такой куклой?
Игорь засмеялся.
- Ты разве членкор? Откуда тебе знать, что необходимо человеку в твоём положении? И вообще… Она наверняка хорошо смотрится в машине за рулём или в ванной на фоне чёрного кафеля, да и в других местах в доме.
Я вспомнил далёкое "У меня для этой самой штуки…"
- Всё возвращается на круги своя. На новом витке спирали.
- Смотря сколько витков жизнь отпустила.
Будто перекликаясь с нами, Сергей завёл в гостиной любимого Окуджаву:
Кавалергарда век недолог,
И потому так сладок он.
Труба трубит, откинут полог,
И где-то слышен сабель звон.
- Я часто вспоминаю Олега, - сказал я. - Неужели он навсегда сгинул?
Игорь наклонил голову:
- Навсегда.
- Ты и раньше был уверен, что он не вернётся. Почему?
Игорь снял очки, которые стал недавно носить, и протёр стёкла носовым платком.
- Олег умер. Я знаю. Но не хотел никому говорить.
- Что ты знаешь?
- Хорошо. Тебе расскажу.
- А Лиде? Детям? - поразился я.
- Им - нет.
- Но ты же обязан сказать им, если знаешь.
- Когда я расскажу, ты поймёшь, что говорить не стоит. Так лучше. Для них.
Мы хотели уединиться, чтобы поговорить, но помешал Вова. Собственно, он просто разглагольствовал за столом о несолидности отдельных людей, однако Игоря слова его задели и остановили.
Вова, бывший рыбак, порядком располневший и представительный, занимал солидное положение в облздраве. Правда, поговаривали о нём разное, в основном нелестное, а попросту, что бесплатную нашу медицину люди, окружающие Вову, превратили в платную, и даже такую, что не каждому по карману. Но Вова держался твёрдо, отвергая обывательские сплетни и подробно разъясняя, откуда берётся беспардонная клевета. Именно на эту задевавшую его тему он сейчас и распространялся и неожиданно и Игоря задел.
- Уровень сознательности отдельных людей ещё низкий. Заболел человек, а доброхоты ему шепчут: неси давай, иначе лечить не будут. По невежеству шепчут, а тот слушается и несёт. Сам. Никто у него ничего не вымогает.
- Однако берут? - спросил Игорь.
Вопрос Вове не понравился, но он виду не подал, вздохнул только:
- Не все святые, к сожалению. Да и как докажешь какому-нибудь Фоме неверующему, что врач и так свой долг выполнит, без его "благодарностей"? Мы недавно с одним завотделением разбирались, а он нам: это психотерапия, говорит, больной себя чувствует увереннее.
Вова засмеялся и заключил серьёзно, сворачивая тему.
- Ну, мы этому "психотерапевту" всыпали, конечно, по первое число… От заведования отстранили.
Но свернуть тему не удалось.
- Я знаю, о ком ты говоришь, - сказал Игорь, - он теперь не хуже должность занимает.
Удар пришёлся не в бровь, а в глаз. Вова покраснел, как рак:
- Что ты этим сказать хочешь?
- С координацией движений у вас неважно, видно. Правая рука не знает, что левая делает.
Вова вскипел:
- Я, конечно, не хирург. Нам по живому резать противопоказано. Мы с людьми разбираемся. Если мы ампутировать начнём, кто работать будет? Думаешь, к тебе придраться нельзя? Тебе не несут?
- Случается.
- Ага! - обрадовался Вова. - И ты их, конечно, в шею? Или не всегда?
Он был готов завестись ещё больше, но новая супруга, прозванная когда-то Олегом "вдовой" и сохранившая этот титул, несмотря на то, что все три её мужа благополучно здравствовали, вмешалась, чтобы утишить страсти:
- Владимир! Зачем заострять? Игорь - прекрасный специалист, он спасает людей, а если что и взял, так дал много больше.
За последние годы "вдова" совершила счастливую метаморфозу, а именно - успокоилась в жизни. Нашла Вову и успокоилась. И он её тоже нашёл. Говорят, только раньше существовали супружеские пары, подобные сиамским близнецам, и не в том грубом смысле, что "муж и жена - одна сатана", а в смысле полной душевной гармонии. Сейчас, конечно, время другое. Супружескую жизнь гораздо больше борьба самолюбий характеризует, чем единство душ. Однако наши друзья - "вдова" и Вова - эту мрачную тенденцию счастливо преодолели. Много пострадали они на жизненных дорогах, ища друг друга, но зато уж нашли и объединились напрочь, думаю, до конца дней, потому что зимнюю дачу строят, а это признак надёжный. Так что взаимопонимание у них полнейшее. Вот и сейчас: стоило супруге сделать замечание, как Вова её немедленно понял и тон сменил, хотя соль на рану и попала. Но он сказал примирительно:
- Я не обидеть тебя хочу, я упрощать не хочу. Легче всего человеку ярлык наклеить - "взяточник", "мздоимец", но нужно же и объективные обстоятельства учитывать.