В книгу вошли произведения современных французских прозаиков, авторов издательства Les Éditions de Minuit ("Полночное издательство"), впервые переведенные на русский язык: Ж. Эшноза, К. Гайи, Э. Ленуар, Э. Лоррана, М. НДьяй, И. Раве, Э. Савицкая.
Содержание:
Жан Эшноз - ЖЕРОМ ЛЕНДОН 1
Кристиан Гайи - ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ 5
Элен Ленуар - ПЕРЕДЫШКА 17
Эрик Лорран - В КОНЦЕ 36
Мари НДьяй - ХИЛЬДА 46
Ив Раве - В ЛОВУШКЕ 55
Эжен Савицкая - СЛИШКОМ ВЕЖЛИВЫЙ ДУРАК 63
Звезда первой величины 73
Примечания 80
ПОЛНОЧЬ: XXI ВЕК
Жан Эшноз
ЖЕРОМ ЛЕНДОН
Он же сошел и убил льва во рве в снежное время.
2 Цар. 23, 20
Все начинается снежным днем на улице Флёрю в Париже 9 января 1979 года. Я закончил роман, свой первый, но я о том не знаю, не знаю, напишу ли еще и другие. Все, что я знаю, - что один я написал и, если удастся найти издателя, будет здорово. Если бы этим издателем оказался Жером Лендон, было бы, конечно, еще лучше, ну да не будем мечтать. Слишком серьезное, слишком строгое и суровое издательство, средоточие литературных достоинств, слишком хорошее для меня, не стоит и пытаться. И посему я рассылаю свой роман по почте нескольким издателям, каковые, все до одного, его отклоняют. Но я продолжаю, я упорствую и, на той стадии, до которой дошел, будучи обладателем почти исчерпывающей коллекции писем с отказами, рискую накануне оставить экземпляр своей рукописи в канцелярии издательства "Минюи" на улице Бернар-Палисси - не питая ни малейших иллюзий, просто чтобы пополнить коллекцию. И, так как иллюзий я не питаю, то продолжаю наводнять копиями все редеющие ряды еще не охваченных издателей.
Итак, снежный день, далеко за полдень. Я только что оставил очередной экземпляр - я сделал пару десятков ксерокопий, что обошлось мне весьма недешево, а надо добавить, что в ту пору я сидел без гроша, - в офисе одного более или менее исчезнувшего в наши дни издательства, главная прелесть которого заключалась в том, что оно размещалось на улице Флёрю в доме, который некогда занимала Гертруда Стайн. Выхожу оттуда, плетусь по этой самой Флёрю к Люксембургскому саду и вдруг вижу Мадлен, она сообщает, что поздним утром мне домой звонил Жером Лендон, рукопись его, похоже, заинтересовала, и он хочет, чтобы я ему, как только смогу, позвонил. На часах четыре часа дня.
Я уже сказал, у меня нет ни гроша, никакой оплачиваемой работы, и как раз в тот день в пять неподалеку от площади Италии меня ждет свидание с человеком, который, хочется думать, способен взять меня на работу. Мы тогда жили в Монтрёе, и у нас был 4L . Мадлен оставляет 4L мне и возвращается в Монтрёй на метро.
С площади Италии звоню из телефонной будки в "Минюи". Попадаю на очень любезную даму, которая, похоже, в курсе моих дел. Не вешайте трубку, говорит она, я соединяю вас с месье Лендоном, генеральным президентом-директором издательства "Минюи". Она прямо так и говорит, это ее слова, и я не вешаю трубку. Потом я слышу его, да, он тут же заводит речь о моей рукописи, задает вопрос-другой, помню, он спрашивает о моем возрасте. Тридцать один год, говорю я. Отлично, говорит он, я вас жду. Проблема, говорю я, в том, что у меня в пять свидание по работе, но я могу попробовать его перенести. Нет-нет, говорит он, идите спокойно на свое свидание, а потом приходите в издательство. Это профессиональное свидание проходит не худшим образом, мне, по правде говоря, совершенно не до ответов на вопросы, но в конце концов меня, вроде бы, на работу берут.
К шести часам припарковываю машину в начале улицы Ренн. Дама на первом этаже, наверняка та самая, что говорила со мной по телефону, сообщает, что месье Лендон ждет меня в своем кабинете. Поднимаюсь по лестнице.
От этой первой встречи я храню воспоминания в равной степени и путаные, и четкие. Месье Лендон - худой мужчина высокого роста, сухощавый от природы, с продолговатым суровым, но улыбающимся (правда, не всегда таким уж улыбчивым) лицом, с острым взглядом; короче, навязывающий окружающим робость; он с энтузиазмом рассуждает о моем романе, я же ничего не отвечаю, ничего не понимаю в этом энтузиазме. Он задает несколько вопросов о моей жизни, я боюсь сморозить в ответ глупость и едва отвечаю. Вы, конечно, любите Роб-Грийе, говорит он как о чем-то само собой разумеющемся, словно моя книга естественно проистекает из его воздействия. Я без лишних слов соглашаюсь, не признаваясь, что из всех его романов читал только "Резинки", да и то лет пятнадцать назад. Все это, по-моему, длится не слишком долго, от силы полчаса.
К концу нашего разговора он как-то странно на меня посматривает, чуть улыбаясь и покачивая головой, словно представлял себе автора этого романа совершенно иначе, не таким немым простофилей, который едва осмеливается на него смотреть. Я начинаю бояться, что, разочаровавшись в моей персоне, он пересмотрит свое решение. А впрочем, было ли оное решение принято? Похоже, да, поскольку к концу беседы он протягивает мне на подпись три экземпляра издательского договора. Я подписываю их не читая, как можно быстрее - из боязни, что он изменит мнение.
Выхожу оттуда с договором в руке, еще нет семи, "Монопри" на улице Ренн еще открыт, и я устремляюсь туда. Так как не может быть и речи о том, чтобы сложить договор и засунуть его в карман, покупаю, чтобы ну никак не попортить сей драгоценный документ, картонную папку, в которую с предосторожностями его и помещаю. Возвращаюсь в Монтрёй. Отворив дверь в дом, вижу, что Мадден болтает по телефону. Подаю знак, чтобы она не прерывала разговора, открываю папку, показываю ей договор, мы улыбаемся.
В последующие дни несколько раз вижусь с месье Лендоном, мы вместе обедаем; я не верю ни своим глазам, ни ушам, что нахожусь здесь, обедаю с этим человеком, вследствие чего ем очень мало, слежу за тем, чтобы хорошо держаться за столом. Он почти не делает замечаний по тексту - за вычетом нескольких ошибок, таких как знаменитое "после того как", вслед за которым французским каноном не допускается сослагательное наклонение, "уже" - déjà, - в котором я систематически пропускаю ударение над последней гласной, другие мелкие огрехи того же толка. Я почти ничего не говорю, говорит он.
Он часто, почти каждый день, звонит мне по утрам домой, для меня очень рано, я редко встаю раньше девяти-десяти часов. Кое-как ему отвечаю, и всякий раз, когда он звонит, так смущаюсь, что изо всех сил сжимаю в руке телефонную трубку, иногда даже боюсь ее сломать. Ну да в общем и целом и здесь тоже говорит в основном он, а я слушаю. Однажды во время встречи у него в кабинете он делает мне неожиданное предложение: Скажите, а вы не думаете, что для этой публикации, может быть, стоит взять другое имя? Смотрю на него, ничего не отвечая. Дело, видите ли, в том, что у вас в имени и фамилии, как бы это выразиться, имеет место своего рода зияние . Я по-прежнему ничего не говорю, я согласен, он в общем-то прав, но задумываюсь, как это могло бы зазвучать: Пьер Эшноз? Жак Эшноз? Альфред Эшноз? Да, кажется, это звучит лучше, но для меня этот вопрос совершенно неожиданен, я его обдумываю. Уж таковы мои имя и фамилия, я все про них знаю, но мне, пожалуй, все-таки хотелось бы их сохранить. С другой стороны, понимаю, что он имеет в виду, с точки зрения благозвучия он прав, но смена имени - все же весьма масштабная затея, просто так на такое не пойдешь. Поскольку я никогда не сталкивался с подобной проблемой, продолжаю смотреть на него, не говоря ни слова. Хорошо, хорошо, говорит он, не будем больше об этом.
Книга выходит из печати, по-моему, в марте. В день ее выхода я, само собой, шатаюсь по книжным, и, да, она тут как тут, на витринах и на столах. Спустя несколько дней покупаю "Монд" и вижу в углу страницы на издательской врезке свое лицо - впервые в жизни. Когда я упоминаю на следующий день об этом по телефону месье Лендону, он говорит: Да, мы дали небольшую рекламу, я вас специально не предупреждал, мне хотелось выяснить, узнаете ли вы об этом самостоятельно, мне было интересно, попадется ли она вам на глаза.
Идут дни, Жером Лендон по-прежнему звонит в Монтрёй почти каждое утро. Однажды в крайнем возмущении: вышел закон, отпускающий цены на книги. Вы не отдаете себе отчета, что происходит, говорит он, это просто июнь 40-го. Я во всем этом ничего не смыслю, но пытаюсь быть на высоте: Да, нелепо заявляю я, это действительно беспокоит. Так как он, очень взвинченный, отлично видит, что я в этом не разбираюсь, он бросает мне: Ну а вы, то, что вы делаете, это даже не Хайдеггер, вот. Я проглатываю, мы вешаем трубки.
Когда мы обедаем вместе, всегда в одном и том же ресторане, в "Сибарите", в который он ходит каждый день, разговоры идут преимущественно о литературе. Он пьет только воду. А вы? спрашивает он меня. По правде, говорю я, может быть, чуть-чуть вина. Ладно, говорит он гарсону, тогда мне бутылку "Бадуа", а ему бокал вина. Каждый раз я узнаю в "Сибарите" что-то новое: о Роб-Грийе, о Клоде Симоне, о Пенже, который перед тем, как встретиться с Лендоном, всегда набрасывает на клочке бумаги список тем, каковые хочет затронуть, о том, как Лендон в первый раз читал "Моллоя" и в приступе смеха едва не рассыпал листы рукописи в метро на станции "Ля-Мотт-Пике-Гренель" - эту историю я буду слышать часто, все мы будем слышать ее часто. Рассказывая однажды о своем семейном доме в Этрета, он предлагает мне приехать к ним на выходные: я настолько ошеломлен этой идеей, что таращусь на него, ничего не говоря. Не думает ли он, что его идея мне не по вкусу? Не спохватывается ли, с полным на то основанием опасаясь, что мое общество окажется скучным? Как бы там ни было, больше вопрос об уикенде в Этрета не встанет. Ну да я-то профан в издательском деле, не знаю в нем никого и ничего, я учусь. И среди прочего узнаю, что, когда автор обедает со своим издателем, платит всегда издатель. Ладно. Я этого не знал.
В любом случае Жером Лендон, судя по всему, и в самом деле верит в мой роман: знаете, говорит он, теперь, с этой книгой, вы, наверное, сможете поменять машину. Я нахожу его отъявленным оптимистом, но позже пойму, что, как правило, он таковым не является. Как, впрочем, и закоренелым пессимистом, речь идет, так сказать, о пессимизме деятельном, пессимизме боевитом. Итак, он, судя по всему, в роман верит, но через несколько недель после его появления кажется несколько разочарованным. М-да, говорит он, такое ощущение, что журналисты не очень-то торопятся поговорить о вашей книге. Ну да, говорю я. Но мне-то все это более или менее безразлично: главное для меня, что этот томик существует. Я еще не понял, что книга делается еще и для того, чтобы продаваться. И об этом тоже я узнаю позднее. Все изменится.
С коммерческой точки зрения роман оказывается полным провалом, какая уж там новая машина, но в один прекрасный день мне на новую работу на площади Италии звонят из издательства "Минюи" и сообщают, что я получил премию "Фенеон" и должен, отложив все дела, явиться в Сорбонну, чтобы ее получить. Чуть позже, возвращаясь после Сорбонны пешком в издательство, мы проходим по набережной мимо статуи Кондорсе, и Жером Лендон говорит: Во всяком случае эта премия, должен вам сказать, уже кое-что, она не совсем как другие, это не сделка между издателями. Хорошо, думаю я про себя, ну что ж, тем лучше.
Тем не менее, с "Фенеоном" или без него, так и не находится почти никого, кто написал бы о моей книге, продается всего пятьсот или шестьсот экземпляров, но какая разница: у меня есть издатель, и этот издатель - Жером Лендон, остальное не имеет значения.
С легким сердцем я быстро пишу посему другую книгу, каковую, не откладывая в долгий ящик, передаю ему - годом-другим позднее. Оставив рукопись на улице Бернар-Палисси, я уезжаю дожидаться реакции Жерома Лендона к своим родителям в Воклюз. Поскольку та заставляет себя ждать, в конце концов звоню ему по телефону. А, говорит он, это вы, нам надо будет повидаться. Я рискую спросить, не прочел ли он мою рукопись. Да, говорит он еще холоднее, и не нахожу ее удачной. Затем, поскольку я пытаюсь выяснить что-то еще, он обрывает диалог, заявляя, что переговоры по телефону обойдутся мне слишком дорого. Увидимся, когда вы вернетесь в Париж, удачного вечера. Неудачный, очень неудачный вечер.
Возвращаюсь в Париж. Звоню. Встреча назавтра за обедом. Не помню, по какой причине мы идем в тот день не в "Сибарит", а в китайский ресторан на улице Гозлен. Там Жером Лендон не ограничивается объяснением, почему плоха моя книга, но объясняет и как она плоха, а также почему и как я до этого дошел, почему и как обманулся, почему и как виновен в своей ошибке. В этом предприятии он совершенно замечателен. Он не только подтверждает, что не будет публиковать мою книгу, но и предупреждает, что устроит мне сцену ревности, если я попытаюсь издать ее где-либо еще. Ситуация кажется патовой, а то и матовой. В конце трапезы, когда на стол прибывает счет, движимый наивным чувством собственного достоинства, я тянусь было за бумажником - он испепеляет меня взглядом, платит. Если хотите, можно переговорить об этом еще раз, говорит он, но в конечном счете… (жест).
Как бы там ни было, звоню ему через несколько дней, домогаясь нового свидания, каковое он с откровенной скукой и назначает. Но я просчитал свой ход: зная, что он ожидает, что я буду обжаловать дело отвергнутой книги, я тщательно воздерживаюсь от всякого о ней упоминания. Ограничиваюсь тем, что рассказываю о наметках следующей, которую собираюсь написать: довольно-таки запутанная история параллельных и одновременных расследований и т. д. Он ничего не говорит, он надувает губы, он смотрит на меня со снисходительностью, он говорит: Мне кажется, вам будет трудно осилить подобный замысел. Но в конечном счете… (жест).
И почти уверен, что именно в тот день, просто не вижу другого такого, он, завершая беседу, бросает мне простенькую фразу: Вы не входите больше в издательство "Минюи". Понятное дело, подобные высказывания не забываются. Итак, я встаю, и ухожу, и мы не видимся и не общаемся в ближайшие два с половиной года.
И вот, на протяжении двух с половиной лет я пишу свою скромную историю параллельных и одновременных расследований. Дважды за это время получаю от него весточки, в которых он спрашивает, как обстоят дела с романом, о замысле которого я ему рассказывал. Но всякий раз не отвечаю, у меня собственная гордость. Весенним днем 1983 года я наконец заканчиваю свой роман. И, как четыре или пять лет назад, прихожу, чтобы оставить его в канцелярии издательства "Минюи", - как можно незаметнее, по стеночке. К несчастью, дама на первом этаже меня не забыла. Да поднимитесь же к месье Лендону, говорит она, он будет рад вас видеть, он там с Роб-Грийе. Тщетно протестую, она настаивает, я поднимаюсь. Роб-Грийе, довольно сердечно: А, вы принесли рукопись. Замечательно, нам их не хватает. Лендон, напротив, ледяным тоном: Вам таки хватило смелости прийти, не договорившись о встрече. Я снова как могу возражаю, но он меня не слушает и, взяв рукопись двумя пальцами, бросает ее на угол стола с тем из своих взглядов, который гласит: вам напишут. Я, естественно, не задерживаюсь, я отлично вижу, что все решительно и бесповоротно пропало; возможно, меня простят, если я признаюсь, что в тот вечер чудовищно напился.
И все равно чудовищно подавленным, непривычно поздно валяясь поутру в постели, поднимаю я через день телефонную трубку, и что же, это Лендон. Ну и как оно? возглашает он игривым тоном. Да так себе, говорю я хмурым голосом. Да ну? с энтузиазмом удивляется он. И что же не так? Вы видели, какая выдалась прекрасная погода? Париж сегодня великолепен, вы что, еще не выходили? И вправду, за задернутыми шторами, похоже, сияет солнце, но перед подобной извращенностью так не хочется отвечать. Знаете ли, продолжает он, словно боится, что забудет об этом сказать, она действительно хороша, ваша книга, ей-богу. Очень мне нравится. Как насчет пообедать, скажем, завтра?
Назавтра, в "Сибарите", он не один. Тут и его дочь Ирен, которая займется вместе с ним моей книгой, которая все более и более будет заниматься теми, что последуют, и вообще всем остальным. Следующие обеды этой весною очень и очень веселы, Лендон знает уйму презабавных еврейских историй, он их замечательно рассказывает, но однажды его рассказы пойдут на убыль, потом сойдут на нет. Семью годами позже, в Будапеште, Роб-Грийе пожалуется в моем присутствии, что Лендон не рассказывает больше, как прежде, то, что он, Роб-Грийе, называет антисемитскими анекдотами. Да нет, то были не антисемитские анекдоты, а просто-напросто забавные еврейские истории. Помню пару-другую особенно забавных и мог бы вам их рассказать, да как-то не хочется.
Довольно часто возникает впечатление, что, если ему нравится рукопись, Жером Лендон предлагает сменить ее название. И он как раз таки в сомнениях по поводу названия той книги, которую только что одобрил. "Чероки", сомневается он, что поймут под этим люди? В конце концов, когда Анри Косс ставит ему на вид, что "Сей" вывело в бестселлеры опус под названием "Чесапик", каковое вряд ли способно сказать людям больше, нежели "Чероки", он сдается.