Учитель
Даже Сталин делал добрые дела, говорит Учитель. В частности, он реабилитировал формальную логику. Ее даже некоторое время преподавали в школе, в десятом классе. После смерти Сталина логику в школе отменили. Но почему-то не отнесли ее к ошибкам периода культа личности. В университете на философском факультете сохранилась кафедра логики (правда, занималась она в основном диалектической логикой), в Институте философии сохранился сектор логики (правда, занимался он в основном критикой ограниченности формальной логики), а во многих институтах сохранился курс логики (правда, без экзамена). У нас в школе преподавал логику человек - не помню его имени, - который одновременно вел военное дело и конституцию. Был он совершенно безграмотный, в логике понимал меньше, чем самый тупой парень в нашем классе, но зато был добр, смел и любил выпить. Отметки он нам ставил не спрашивая. На уроках разрешал заниматься чем угодно. И только об одном просил - не шуметь до такой степени, чтобы услышал завуч или директор. На всех школьных вечерах он упивался до бесчувствия вместе с учениками. Школу он покинул вместе с нами. Причин тому было несколько. Отменили раздельное обучение. Отменили логику. Прислали квалифицированного учителя по обществоведению. А главная причина - на выпускном вечере хватил лишнего, произнес речь, в которой обозвал Сталина сволочью. И исчез. И после этого я о нем ничего не слышал. Странно, Сталина тогда уже не было, и его разрешали иногда поругивать.
Я относился к логике так же, как и все ребята в классе, а именно - с полнейшим презрением. И все же где-то в глубинах подсознания у меня копошилась некая смутная симпатия к ней. Я подозревал, что это - моя судьба, но усиленно гнал это подозрение прочь. Собственно говоря, я ощущал эту подсознательную симпатию не столько к логике, как таковой (я ее просто не знал, как и все прочее человечество), а к тем логическим анекдотам, которые нам иногда выдавал наш бухой учитель. Когда мы на первом же уроке заявили, что логика - вздор, он нам сказал следующее: Аристотель, открыв логику, на радостях велел зарезать шестнадцать быков, и с тех пор скоты логику не любят. Мы взвыли от ярости. Тогда он нам задал "логическую" задачку: в ресторан зашел человек, заказал сначала сто граммов водки и двести граммов сосисок, а затем двести - водки и сто - сосисок; приняв второй заказ, официант сказал посетителю, что тот, очевидно, пожарник. Как официант сделал такое умозаключение? Мы притихли. Вот видите, сказал учитель. А вы над логикой насмешки строите. Очень просто: посетитель был в каске пожарника. Мы заржали так, что через минуту в класс заглянул сам директор. Когда директор, успокоенный, ушел, учитель рассказал нам еще одну хохму. Доказывая ученикам силу логики, учитель логики дал им две посылки: "На постройку здания ушло десять тысяч кирпичей" и "В Африке водятся обезьяны" - и предложил из них вывести заключение о том, сколько лет ему, учителю. Класс затих. Но из заднего ряда поднялась рука самого отсталого ученика. Сорок восемь лет, сказал сей ученик. А как ты это установил? - спросил удивленный учитель. Очень просто, сказал ученик, у нас в доме живет один полуидиот, так ему двадцать четыре года. И мы после этой хохмы капитулировали. И ни разу не выдали учителя. Он частенько приходил на уроки пьяный, рассказывал смешные и страшные истории про войну или анекдоты, а то откровенно досыпал, уронив голову на классный журнал, и мы караулили, чтобы кто не засек его за этим занятием.
И вот этот нелепый (как тогда казалось нам) человек предопределил мою судьбу. После школы я подался на философский факультет. И к удивлению всех моих знакомых, поступил, хотя с политической точки зрения был зауряден. И таких, как я, в том году поступило довольно много - одно из необъяснимых упущений в очень жесткой системе приема в учебные заведения такого рода. И специализировался, само собой разумеется, по логике.
В Желтый дом я попал чудом. В качестве темы дипломной работы я выбрал закон исключенного третьего. Терциум нон датур - не правда ли, красиво звучит? И накатал диплом за один вечер и, как говорится, левой ногой. Не подумайте, что это - благодаря исключительным способностям. На два вечера у меня просто пороху не хватило бы. Но вопреки всякому здравому смыслу моя работа имела успех и была признана лучшей. На защите разгорелась жаркая дискуссия. Самые образованные, способные и передовые философы встали на мою защиту от нападок со стороны невежд, бездарей и мракобесов. Дискуссия развернулась вокруг вопроса о том, имеет упомянутый закон классовую природу или общечеловечен (как утверждал я). На защите присутствовали ребята из сектора логики Института философии во главе с Трусом. Они меня поддержали. Тут же на защите Трус сказал мне, что берет в сектор младшим научным сотрудником. Правда, Смирнящев тогда сказал мне, что мой диплом - чушь несусветная, но, поскольку я - "свой парень", он поможет мне устроиться в институт. Я с радостью согласился на институт, так как факультетская аспирантура мне не светила никаким боком.
Романтика безысходности
Я все время живу в полубредовом состоянии, не считая тех случаев, когда приставка "полу" излишня. Почему так? С медицинской точки зрения я вполне здоров. Даже слишком здоров, как шутят обычно осматривающие меня врачи. Медицина тут бессильна, говорит Он, ибо болезнь твоя - историческая. Ты есть дитя двух эпох: кровавой, но романтичной ленинско-сталинской и сопливой, но сравнительно благополучной хрущево-брежневской. Согласен с предыдущим оратором, говорит Поэт. Ты есть воплощенная тоска по исчезнувшей романтике. А что такое романтика, спрашиваю я. Никто этого не знает, говорит Поэт. Это - особое состояние души. Скорее всего, это - от Бога. Поэзия, между прочим, тоже не может быть без романтики. Она тоже от Бога. По крайней мере, моя исходит из этого источника. Если твоя, с позволения сказать, поэзия от Бога, говорит Он то какой же должна быть идущая от Дьявола?! Изящной, красивой, изощренной и техничной, говорит Поэт. Она есть соблазн, и потому она нуждается в красотах. А то, что идет от Бога, не нуждается в приукрашивании, ибо это прекрасно само по себе, без эстетических критериев. Ибо это - не для славы и гонорара, а для души и от души. Вот послушай:
Как Глас Небес приказ звучит:
Товарищи, Москва за нами!
Не опозорим наше знамя!
Труби атаку, трубачи!
И я из ножен рву клинок,
В бока коня вонзаю шпоры,
И... просыпаюсь под забором,
Бесчувствен, грязен, одинок.
Кстати, пора вставать на самом деле. Сейчас дворник появится, милицию вызовет...
Террорист
Террорист был мужчина лет пятидесяти, с утонченно интеллигентным лицом, очень робкий и застенчивый. По образованию инженер, имел кучу патентов на изобретения (я их видел собственными глазами). Разговор у нас с ним сначала не клеился (мы устроились на малой лестничной площадке на ободранном диване). Он все время оглядывался по сторонам, умолкал при приближении сотрудников (а они без конца сновали туда-сюда), делал какие-то туманные намеки. Мне это надоело. Поскольку наступил обеденный перерыв, я предложил ему отправиться со мной в какую-нибудь забегаловку. По дороге он мне и шепнул, что я (по его наблюдениям) заслуживаю доверия и он хочет посвятить меня в страшную тайну величайшего государственного значения: он нашел способ взорвать Кремль, когда наши руководители съедутся туда на какое-нибудь сборище, лучше - если на партийный съезд. Я сначала остолбенел от изумления. Потом сказал ему, что его идея заслуживает самого серьезного внимания, но что ее надо всесторонне обдумать, чтобы наверняка получилось. Но почему его выбор пал на наш институт, а в институте - на меня? Террорист сказал, что наш институт он выбрал потому, что он расположен недалеко от Кремля, что в нем удобно сосредоточить взрывчатку перед посылкой (?!) ее на Кремль и средства доставки, что с четвертого (фактически - с пятого) этажа нашего дома удобно наблюдать за Кремлем и управлять доставкой взрывчатки в нужное место. Выбор на меня в институте пал потому, что стоило ему появиться на площадке и раскрыть рот, как ему указывали на меня. И он почуял во мне единомышленника.
Мы разыскали закусочную на улице Кропоткина (кажется, анархист был и не отвергал бомбочки?!), съели какую-то ерунду и договорились о следующей встрече, на которую Террорист (как я его прозвал для себя) обещал принести подробнейший план операции. А для начала дал мне обширный список литературы, прямо или косвенно касающейся покушений и современных технических возможностей на этот счет. Я сразу же по этому списку заказал в научном кабинете штук двадцать книг из Ленинской библиотеки и Фундаментальной библиотеки по общественным наукам. Лидочка (девочка, принимавшая мой заказ в кабинете) вытаращила на меня глаза и спросила, уж не собираюсь ли я... Я сказал, что хочу взорвать Круглый бассейн. Недели через две, однако, стали поступать отказы из библиотек. И я смог получить только такую литературу, из которой было ясно, что большевики теоретически отвергают индивидуальный террор. И две проблемы встали передо мною: как быть, если ты не большевик, и что делали большевики практически?
При следующей встрече я изложил Террористу свои трудности и проблемы. Он сказал, что такую литературу теперь можно достать только в частных собраниях или по особому разрешению. Но он мне кое-что постарается раздобыть. Что же касается большевиков, то они не гнушались никакими средствами. Практически они были самой беспринципной организацией в истории, благодаря этому и захватили власть. Я усомнился в теоретической целесообразности индивидуального террора и в практической его реализуемости. В самом деле, что изменится оттого, что мы шлепнем одного-двух руководителей? Усилятся репрессии, и только. Террорист сказал, что репрессии, само собой, усилятся. Но и руководители будут побаиваться мести. И вести себя будут приличнее. И почему одного-двух? Их можно теперь десятками и сотнями шлепать. Внушительнее будет. Потом их можно шантажировать угрозами расправы и вынуждать реформы, улучшающие жизнь народа. Я возразил, что у нас любые реформы глохнут в толщах бюрократической и косной системы управления. И начальники просто бессильны улучшить жизнь народа. Он сказал, что все равно какие-то улучшения будут. Хотя бы оживление некоторое. Во всяком случае, террор оправдан как священная месть. А что касается практических возможностей, ему смешно слышать это. Живем в век научно-технической революции и не можем изобрести взрывных устройств, подходящих для наших (уже наших!) целей??!! Смешно! Американские студенты, говорят, сделали атомную бомбу домашними средствами. А он с парой надежных ребят сконструирует такую штучку!.. Проект у него готов. Но об этом потом. Для начала можно решить более простую задачу, допустим - взорвать Мавзолей. Взорвать, разбросать листовки. Мол, либо улучшайте условия жизни людей и давайте послабления, либо мы будем... Я возразил, что если нам дадут послабления, то на улицу нельзя будет выйти, - разденут, изобьют, зарежут. И жратва из магазинов совсем исчезнет. Все пойдет по блату и из-под полы. Он обиделся на это и исчез на довольно большой срок.
Мои размышления
Большую часть времени я размышляю. О чем? Разумеется, о себе самом. Конечно, я при этом размышляю и кое о чем другом, например - о бытие, о Вселенной, о планете, о государстве, о коллективе, о Генсеке, о Шефе КГБ и многом другом. Но об этом всем я размышляю по схеме "я и бытие", "я и Вселенная", "я и Генсек"... Иногда я делаю вид, будто я вообще думаю не о себе и не о другом в отношении ко мне, а другом как таковом (о другом в себе и для себя). Но чем больше я при этом стараюсь отвлечься от своего "я", тем назойливее оно дает о себе знать. Тогда я отбрасываю всякую маскировку самоанализа. И происходит нечто странное: именно в этих редких случаях мне удается подумать о чем-то другом (а не о себе самом) объективно. Вот задачка для психологии!
Что ты, собственно говоря, такое есть? Здесь "ты" есть мое обращение к самому себе, а не к кому-то другому. Ты - типичный советский человек. Ты считаешь наш образ жизни наилучшим из возможных, хотя ненавидишь и презираешь его всей душой. Как мыслитель ты убежден в том, что человеку отныне и навеки предстоит сражаться за лучшую жизнь именно на той социальной основе, какая утвердилась у нас. Как обыватель ты хочешь хотя бы чуточку, хотя бы на короткое время чувствовать себя так, как будто ты живешь в условиях западной демократии. Ты коммунист, ибо веришь в то, что коммунизм есть светлое будущее всего человечества. Но ты антикоммунист, ибо мечтаешь бороться против наступающего коммунизма и радуешься его неудачам. Почему так? Да потому, что ты есть живое существо, а жизнь есть борьба с грядущей смертью. Мысль эта не новая, надо полагать. Но я ее изобрел сам. И вообще мне легче все открывать заново самому, чем узнавать это от других.
О романтике
Все дело в том, говорит Поэт, что нас лишили настоящей романтики и навязывают ложную. Настоящая романтика есть не образ жизни, а состояние души. Причем это состояние не имеет внешних причин и не сводится ни к чему другому. Оно приходит вдруг и в самый неожиданный момент. Вот так, например:
Светился и гремел экран...
В бока коней врезались шпоры,
И бил тревогу барабан,
И шли в атаку гренадеры.
Живых и мертвых груды тел
Сошлись, сплелись в смертельной драке.
Но равнодушный зал пустел,
И жались пары в полумраке.
К рукам приплавились клинки,
На помощь раненые звали.
Шептали в зале пустяки,
Другие просто так зевали.
Сощурив яростно глаза
И ощутив гусара дерзость,
Я эскадрон направил в... зал.
Руби, ребята, эту мерзость!
Возможно, ты прав, говорю я. Но тут есть одно существенное обстоятельство, которое ты не учитываешь. Дело в том, что я никогда не сидел верхом на лошади, если не считать того, что в детстве меня родители сфотографировали верхом на пони в зоопарке. И кроме кухонного ножа, никакого оружия в руках не держал. Но ты же офицер запаса, удивляется Поэт. Я по политической части, говорю я. Прекрасно, говорит Поэт. Значит, ты Комиссар. Я не комиссар, говорю я, а политрук. А точнее - поллитрук, как острит Добронравов.
Идейные течения
В первые же дни пребывания в Желтом доме я обнаружил наличие многочисленных мелких "творческих" группок, которые не столько "творили", сколько "вытворяли", то есть поносили друг друга и возвеличивали себя как единственных представителей передовой мировой науки. В секторе логики на десять человек было три такие группки. Одна группка (главная, в нее входило пять человек) звала работать на уровне мировой логики, хотя никто из членов группы не знал толком ни одного иностранного языка и не был способен решить ни одну логическую задачку даже в пять шагов доказательства. Они сыпали иностранными именами и специальными терминами, но даже на примитивные вопросы не могли дать вразумительных ответов. Возглавлял эту группу параноик Смирнящев. Он и его правая рука Вадим были непременными участниками всяких комиссий, советов, симпозиумов и регулярно ездили за границу. Ходили слухи, что они стукачи. Но такие слухи ходили обо всех. И даже обо мне, когда стало известно, что меня берут в Желтый дом.
Вторая по важности группа состояла из двух человек, хотя это была группа диалектической логики. Сначала меня это обстоятельство крайне удивило: диалектическая логика у нас часть государственной идеологии, а формальная логика - лишь нечто допускаемое из милости и из учета международной обстановки, и такое несоответствие! И за границу диалектических логиков не пускали. И печатали неохотно, правда, диалектические логики сектора были необычайно глупы, бездарны и невежественны, но все-таки они были представителями "высшей логики, дающей самое глубокое, полное и всестороннее учение о правилах мышления". Потом я понял, в чем дело: диалектической логикой занималась вся многотысячная армия советских философов, а эти два дегенерата просто были представителями этой армии в формальной логике, которая хотя всячески раскланивалась перед диалектической логикой, но была себе на уме, и за ней нужен был глаз да глаз.
Была в секторе еще третья группа, состоявшая из одного человека - Учителя. Эта группа демонстративно презирала диалектическую логику и считала, что "мировые и эпохальные достижения современной логики" суть такая же липа, только в современной форме, и потому в логике все надо переделывать заново. Я, естественно, примкнул сразу же к этой группе, поскольку не имел никакого желания двигать вперед диалектическую логику и делать новый вклад в мировую современную (математическую, символическую) логику. Вот переделывать - другое дело. Тут можно вообще ничего не делать. Но я ошибся, ибо единственный член этой группы был и единственным серьезно работающим сотрудником в секторе.
Заведующий сектором был вне групп и над группами. Он был добрый, умный, образованный человек, стремившийся к одному: чтобы в секторе был мир и чтобы сектор был на хорошем счету. Научными делами в секторе фактически заправлял Смирнящев, а организационными - Вадим. Сначала мне было непонятно, почему Смирнящев и Вадим так пекутся о своем руководящем положении в секторе: подумаешь, какое дело - быть вождем малюсенькой группки! Но и в этом я ошибался. Дело в том, что руководство сектором давало возможность заправлять всеми логическими делами в стране. Все совещания, издания, заграничные поездки, присуждение степеней и званий и т.п. решительным образом зависели от нашего института, а в институте - от нашего сектора. Иначе говоря, даже наша (казалось бы, такая ничтожная) сфера бытия являла собой типичный советский образец организации управления, распределения деятельности и получения жизненных благ. Например, чтобы улучшить жилищные условия, надо прослыть крупным ученым, получить должность старшего сотрудника, защитить кандидатскую или даже докторскую диссертацию, напечатать кучу статей и монографию и т.д. и т.п. Это сотни и тысячи действий, и каждое из них так иначе восходит к правящей мафии нашей области науки (если позволено будет так выразиться!), а в этой мафии есть свое руководящее ядро. Я не сразу разобрался в этой системе, она прикрыта всякого рода привходящими обстоятельствами - приятельскими отношениями, лицемерной заботой о благе науки, совместной защитой от нападений извне (особенно - со стороны диаматчиков).