По законам уголовного жанра, если ты "очковый пацан", надо вытереть о полотенце сапоги, а потом небрежно бросить его в угол, тогда я был бы этими сидельцами освобождён от нелепого и мучительного в своей простоте опыта приёма присяги. А теперь на меня с вожделением смотрели десяток неумытых, весело ощеряющихся рож.
– Ну-ка, Кашлак, поверни его к стенке!
Маленький горбатенький уродец по воровской кличке "Кашлак" сноровисто спрыгнул с верхних нар, вихляющейся походкой подошёл ко мне и сунул сухеньким кулачком в спину:
– Становись!
Я хотел от него отмахнуться, но десяток рук уже распяли меня, уткнув лицом в стенку. Ещё не предполагая дальнейших действий этой гоп-компании, я всей сущностью почувствовал за спиной неотвратимый ужас: что будет?..
Вдруг словно бревном ударило меня по становой жиле.
В полном параличе я рухнул на пол. Боли не чувствовалось, но руки и ноги отказывались служить. Хотелось броситься к двери и звать на помощь, но встать я не мог. Крика тоже не получилось, только жалобный писк, словно маленькому котёнку наступили на хвост.
Одобрительный гогот заставил меня с огромным трудом подняться:
– За что?
– Было бы за что, тебя бы на перо посадили, как Жар-Птицу.
Кто-то освободил мне место на нарах:
– Садись с нами!
Потом кто-то поднёс мне кружку горячего чая, горького, как настой коры дуба:
– Глотни чифиру! У нас обычай такой – присяга. Тебя никто не тронет. Прописку уже прошёл. Теперь ты – пацан свой! Не ссы!
Я, прихлёбывая вечное пойло уголовников и прочих насельников подобных мест, со слезами на глазах стал рассказывать свою историю, только со вчерашнего вечера, постеснявшись показать перед этими людьми прошлую глупость игры в барина.
– А нам сюда стукнули, что ты своего подельника, как барана, из-за денег зарезал. На волчару тамбовского ты не тянешь. Но дело тебе точно пришьют, мля буду! – человек, который угостил меня чифиром, смачно сплюнул на пол, коснувшись переднего сверкающего золотом фикса ногтём большого пальца. – Шурепа дела шьёт, как по выкройке. У него всегда будешь виноватым. Он тебя, что ли, захомутал?
Я рассказал, как на меня здесь хотели повесить вскрытие контейнера с какими-то тряпками, а теперь вот убийство приписывают.
– Ну, раз приписывают, то припух ты окончательно. За убийство в целях наживы тебе, пацан, вышка ждёт. К стенке поставят – и с ангелами туда… – фиксатый длинным указательным пальцем в синей наколке показал, куда меня понесут ангелы.
Я совсем упал духом. Все поры моего тела заполнил животный страх. Теряя сознание, я стал сползать на пол.
– Пацан, ты чего? Может, как малолетку, пожалеют. Вышак сроком отмажут. Знаешь, как в песне: "Идут на Север срока огромные…" – затянул, как над покойником, фиксатый.
Кто-то плеснул мне в лицо холодной водой:
– Не ссы! Первые десять лет тяжело, а потом легче будет!
Так начался в подмосковном СИЗО мой новый день, который лучше бы не наступал.
Нашлись свободные нары, и ужас пережитого сразу повалил меня на лопатки. Я как провалился в чёрный холодный омут.
Разбудил меня строгий командный голос:
– Подъём, сучара! – передо мной стоял неизвестный милиционер в синих щекастых галифе, поигрывая в руке увесистой чёрной палкой на длинном шнуре. – Пошли!
Милиционер привёл меня в большую комнату, где за столом сидел человек в штатском:
– Фамилия, имя, отчество, год рождения?
Всё началось сначала, только мне больше не грозили ни "слоником", ни "комариком". Штатский разговаривал спокойно, но весь его вид простого мужика почему-то вселял в меня ещё больший ужас, чем сам Шурепа.
Милиционер в синих галифе вывел меня на улицу, где ждал крытый автозак, задняя дверь которого была гостеприимно открыта.
– Полезай!
Автозак тронулся. Сопровождающий милиционер уселся рядом, но через зарешеченную стенку, спокойно раскуривая папиросу. На мой вопрос: "Куда везут?" ответил: "Куда надо, туда и везут!"
Ехали долго и тряско.
Уже в решётчатое окошко ко мне внимательно и с подозрением стала приглядываться ночь. Сопровождающий милиционер, уткнув голову в чёрную шинель, спал, нахохлившись, как старая зловещая птица. Редкие посёлки на дороге щедро разбрасывали по болотам жёлтые краплёные карты, а мы всё ехали и ехали.
Что мне оставалось делать? Последние проблески надежды появились тогда, когда мы стали въезжать в город со стороны западной окраины, увязшей в чернозёме.
Вот приедем, я всё расскажу! Всё! Никого я не резал!
Да, только теперь прошило меня с головы до пяток: а кого зарезали? Дядю Лёшу, что ли? – почему-то у меня сразу встала мысль о нём. – Может, по пьянке подрался с кем?…
Про дядю Мишу и подозрений никаких не возникало. Дядя Миша есть дядя Миша! Он за меня заступится, расскажет всё, как было.
Я приободрился и стал с любопытством посматривать сквозь решётку на улицу с домами, больше похожими на сельские избы.
Тамбов.
Да, это мой город. Вернее сказать, город моих детских каникул, которые я каждое лето проводил здесь, под присмотром сестры моего отца, бездетной тёти Парани. Мои родители её почему-то называли Панночка. Хотя панночка – это из Гоголя, про незадачливого бурсака Хому Брута.
Вспомнив озорную и страшную сказку про Хому Брута и ужасного Вия, мне почему-то стало весело и хорошо: я никого не убивал, не резал, не грабил, я всего лишь неудачно покуролесил в Москве, о чём будет, что рассказать школьным приятелям. Вот сейчас привезут меня в отделение милиции, я там всё разложу по полочкам: и как получал деньги за работу, и как провожал до столицы племянницу лесничего, студентку одну, артистку, с каникул. Как она мне хотела показать Москву. Разве это преступление? А что было – про то умолчу. Скажу: потерял деньги, шёл пешком по рельсам, остановился у стрелочника, а он меня сдал в милицию. В чём моя вина? Скажите, и я вам отвечу?..
Машина тем временем остановилась возле большого углового здания на улице Советской, с большими горящими окнами на всех этажах. Областное Управление Внутренних Дел.
Это здание я знал и раньше. Мы как-то со своим тамбовским другом Муней подсмотрели, как сюда под вооружённым конвоем вели нашего дворового соседа дядю Вову, как потом оказалось, вора в законе, а тётя Параня всё вздыхала: уж очень он был уважительный и солидный мужчина, надо же!..
Два щелчка в замке – и дверь широко распахнулась. Слава Богу, приехали!
Первым на землю спрыгнул конвойный, потом мне строгим голосом было приказано выходить.
Оглядываясь по сторонам, я легко выпрыгнул из машины и сам было рванулся к двери – хотелось поскорее рассказать большому начальнику, что я ни в чём не виноват, что я никого не убивал, что я чист перед законом, но тут же резкий удар по почкам осадил меня на землю.
– Руки! – рявкнул конвоир, и мои запястья сразу оказались в тесных наручниках. Как это так ловко удалось милиционеру? Я не успел простонать – "Ы-ыы!", а уже в железе!
Ухватив за спиной наручники, милиционер приподнял меня с земли, выворачивая ключицы, как на средневековой дыбе.
– Вперёд!
Я, согнувшись пополам, мелко-мелко перебирая ногами, шёл, куда вёл меня конвойных дел мастер. Ткнув головой в стенку, приказал мне стоять и не шевелиться, потом тихо постучал в дверь и робко приоткрыл.
– Введите! – сказали за дверью и я очутился в ярко освещённой просторной комнате, один на один с человеком, похожим на пожилого учителя, сидящим за столом и обложенным бумажными папками.
И комната, и этот учитель, и его гражданская одежда вселяли в меня какое-то успокоение. Не может быть, чтобы учитель стал рубить член на пятаки или запускать в штаны "комариков"…
Человек, сняв очки, с удивлением уставился на меня, потом поднялся со стула, обошёл меня кругом и велел сесть на табурет возле стола. Табурет стоял от стола на некотором расстоянии, и я, чтобы приблизится к столу, попытался ногами, так как руки были в наручниках, придвинуть его поближе, но табурет словно сросся с полом.
– Сидеть спокойно! – сказал человек и открыл одну из папок.
Всё началось так же, как при Шурепе: фамилия, имя, отчество, год рождения, где проживаешь, работаешь, учишься?
Человек не глядя в мою сторону, быстро записывал что-то в папку, потом, внимательно посмотрев в глаза, нажал кнопку в столе.
Вошёл тот же конвойных дел мастер. Козырнув, отрапортовался.
– Сержант, снимите с него наручники и сопроводите в одиночный изолятор. Скажите, чтобы покормили.
– Есть, сказать, чтобы покормили! – весело ответил сержант, нажимая на слово "покормили".
Щелчок за спиной, и, взмахнув затёкшими руками, я почувствовал себя после железной хватки наручников, крылатой птицей.
– Смотри, не улети! – теперь, после указаний человека в очках, тихонько толкнул меня в спину сержант. – Иди!
Камера оказалась узкой, плохо освещённой, с голым дощатым топчаном в углу, и насквозь пропитанная карболкой.
Такой резкий запах у нас присутствовал в школьном туалете. Смешанный с табачным дымом лихих малолетних курильщиков, он щекотно пощипывал глаза.
Глаза слезились и теперь, да только не от карболки.
Я огляделся. В углу, на небольшом возвышении, вырезана в ржавом железном листе гулкая дыра, в которой там, в глубине, слышно, как, журча, источалась вода.
В окошко, лязгнув затвором, сержант подал алюминиевую миску с посиневшей от холода пшённой кашей, кусок хлеба и кружку тёплого чая.
Голод не тётка, и даже не сестра. В одно мгновение проглотив запоздалый ужин, я поставил порожнюю посуду в окно и только теперь окончательно успокоился: не могут же меня посадить в тюрьму, если я совершенно не виноват. Одно жалко, что родители будут волноваться – в школу пора, а меня дома всё нет и нет…
Сырой стылый воздух, вечный спутник подобных мест, всю ночь стоял у изголовья дощатого топчана, не давая повода расслабиться и впасть в забытьё. На какой бок ни повернись, всюду зябко.
Утром в окошке снова появилась алюминиевая миска с той же пшённой кашей, только теперь тёплой и от этого совсем жидкой, почти что суп, только без следов масла.
Еда – какая ни на есть, а всё же пища. И я, не набалованный домашними разносолами, быстро, в один заход, прямо через край, выхлебал всё до крупинки и уставился в окошко в ожидании чая. Но вместо чая в двери появился вчерашний сержант и резким кивком головы показал на выход.
Есть что-то обречённо-трагическое у человека с руками за спиной: кажется, что вот-вот выстрелят между лопаток или ударят ломом…
Коридоры, коридоры, коридоры; узкие, выкрашенные одной и той же ядовитой грязно-зелёной краской, больше похожие на подземные лабиринты, пустынные в бесконечных поворотах. Наверное, в каждого проходящего здесь вселялась тоска и безнадёга: приведут и засудят. Обязательно засудят!
Вот уже и в моей груди холодной сосущей змейкой поселилась парализующая тревога: вдруг следователь попадётся такой, который сразу подпишет мне смертный приговор. Вышку. Перед кем потом оправдаешься?..
– Стоять! Лицом к стене! – резкий голос сержанта разом припаял меня к холодной кирпичной кладке.
Снова тихий стук в дверь и, как мне показалось, весёлый голос изнутри: "Войдите!" или "Введите!" – я так и не разобрал.
Снова короткий толчок в спину и вот я опять один на один в просторной вчерашней комнате с человеком в очках, так похожим на доброго учителя.
В этой абсурдной игре, в которой я неожиданно очутился, мне выпал невозвратный счастливый билет. Следователь оказался настолько любопытным, что долго и внимательно расспрашивал о моей мальчишеской жизни: как учусь в школе, что читаю, с кем дружу?
Но особенно он был внимательным, когда я стал рассказывать ему о своей работе в лесу, с дядей Мишей. Тогда он, перестав ходить по кабинету, уселся за стол и начал что-то писать в папке с бумагами. Каждая мелочь его страшно интересовала.
Вот он достал из стола в бумажном пакете тот самый финский нож с наборной, зовущей сжаться ладонь, рукояткой. Этот нож мне часто приходилось держать в руках, поигрывая лезвием, острым и весело сверкающим на солнце.
– Узнаёшь? – спросил меня следователь.
– Дяди Мишин нож! – обрадованно привстал я со стула. – Я им всегда чистил картошку, хлеб резал. Дядя Миша мне доверял…
– Нет твоего дяди Миши. Убили вот этим! – Следователь снял очки, подув на стёкла, тщательно протёр их газетным листом, посмотрел на свет, бросил скомканную газету в урну у ног, и снова надел, превратившись в старого учителя.
При его словах ужас прошил меня насквозь:
– Дядя Миша? Дядя Миша?!
Нет, я не плакал, только что-то оборвалось у меня внутри. Оборвалось и навсегда покинуло мягкое, большое, весёлое и беззаботное. Так покидает тело счастливый сон при внезапном пробуждении. Наверное, это было детство…
– Ты ему кто? – спросил добрый учитель, подняв на меня глаза.
Кто я был дяде Мише? Друг? – нет. Товарищ? – тоже нет. Напарник по работе? – может, быть. Хотя – то, и то, и то, назови я, было бы верным.
– Мы с ним вместе жили у Лёшки Лешего.
– У кого, у кого?
– У Лешего. Лесника бондарского.
– А, Алексея Ивановича…
– Да, у Алексея Ивановича.
– Ну, рассказывай, рассказывай всё по порядку.
Я стал говорить про всё, что было в лесу: и как мы рубили брёвна, и как отдыхали, и что ели, и как лесник привозил нам продукты…
– А ещё кто-нибудь вам в лесу не встречался? Может, на огонёк приходил?
Конечно, приходила тётка Марья, но я об этом говорить не стал. Потом меня осенило: как же, а тот бродяжка в лесу, который хотел у меня отобрать бензопилу, и который грозился нас "сделать"! Вот он-то и мог зарезать дядю Мишу!
Когда я вспомнил про это, следователь даже очки положил на стол, весь подавшись ко мне:
– Так, так, так! А ну-ка, расскажи подробнее, где он тебя встретил?
Я рассказал и подробно описал место, где меня встретил лесной бандит.
Следователь поднял трубку и срочно вызвал к себе кого-то. Потом, посмотрев на меня, велел сержанту проводить в камеру и хорошо накормить.
…На этом всё и кончилось. Правда, мать долго плакала, а отец только густо дыми цигаркой, когда я рассказывал про дядю Мишу.
О Москве я даже и не заикался.
Только один раз похвалился товарищам, как я обедал в "Арагви". Но, кто поверит?
А в школе меня наградили грамотой от МВД за помощь в поимке особо опасного преступника, недавно сбежавшего из мест заключения. Настоящего грабителя и убийцы дяди Миши. Спящего зарезал, подонок! Деньги ушли, а отпечатки пальцев на финке остались…
–//–