На рынке было пыльно и многолюдно. Ужасно танцевала в пыли старая, грязная бомжиха, возле нее стояла молодая, хихикала и морщилась, трогая рукой опухшую щеку.
Мы ходили по рядам. Как всегда трудно и лень было гадать, спелый арбуз или нет. Молодой, равнодушно привязчивый азербайджанец вырезал и вытянул из его бока красную длинную пирамидку. Купили. Слепило холодное, болезненное солнце. Было грустное, тупое и неизрасходованное чувство в душе, и накрученный и не лопнувший шарик в простате.
– Не выручите двадцаточкой? – пробубнила молодая бомжиха.
Я оглянулся, она смотрела на меня, и в душе появилось это.
– Двадцаточку просит, Дим, – сказал я и засмеялся.
– А что такое? – испугавшись чего-то, спросил Димка.
– Отморозок дал колечко продать, а мы его потеряли, он теперь кердык башка нам сделает.
И она как-то ответила на это мое чувство. Грязная, вонючая бомжиха с флюсом.
– Поедешь с нами, дадим, – сказал я.
И Димка странно обрадовался нашей игре.
– Поехали, – согласилась она и позвала старуху: – Поехали, мать, слышь, это наши пацаны.
Та пошла с неохотой и недоверием, вскарабкалась на ступени трамвая уже перед самым отправлением. Народ косился. Димка с арбузом встал в стороне. Холодное, пыльное солнце билось меж людских голов. Старуха что-то шептала ей на ухо и косилась на меня.
– Да не колотись ты, это наши пацаны, я их знаю, – усмехнулась мне.
– А что за колечко-то?
– Обалденное колечко, с брюликом!
– А что так дешево? – "Грудь бултыхается… грязная… пуговиц нет".
– Отморозок украл где-то, сам побоялся продавать.
– А-а.
– А мы потеряли с этой мандой.
– Водку будешь с нами пить?
– Буду. И еще двадцаточку дашь, как договаривались.
– Дам.
Возле "Байкала" купили водки.
Молодая пошла с нами, а старуха осталась внизу. Сидим на кухне. Димка режет арбуз. Понял все. Он хочет сказать что-то прикольное, чтобы поддержать нашу прикольную игру.
– Ты, я все …озку расскажу! – орала снизу старуха. – Блядь!
Молодая вышла на балкон.
– Дим, будешь ее трахать?
– Можно, – неуверенно сказал он, будто боясь меня обидеть отказом.
Выпили еще. Она полоскала водкой рот и глотала.
– А мы братья с ним, – сказал я.
– Да ну? Не-ет, – сказала она. – Вы не похожи.
– Ну вот, все так говорят, а мы братья, да, Дим? – "Какие ногти грязные".
– Точно, – он хотел еще сказать что-то прикольное.
– А ты говоришь – не братья.
– Ну, вы же не похожие, че ты мне втираешь!
– Да как не похожие, да ты посмотри на нас.
– Тем более не похожи.
– У нас просто отцы разные.
– А-а.
– А он даже в Чечне служил, – показал я на Димку.
– Он вряд ли, не верю.
– Точно.
– Он молодой.
– Ну и что?! Слушай, а что я тебе все доказываю, на хрен мне это нужно?!
Димка засмеялся. Выпили еще.
– А я ведь не дождалась своего парня из армии. Он мне письма писал про любовь. Я ему отвечала, фотку послала ему. А потом другого встретила, другого парня, который уже отслужил. У нас свадьба была. А тот пришел и смотрел на меня, а я в фате и уже чужая невеста. А он стоял у порога и так смотрел на меня.
"Пиздит, как и все они".
– А ты где живешь?
– Там, на Михалковской, в старой кочегарке у Отморозка. Димка ушел. Мы еще выпили с ней.
– Старая сказала, что не скажет Отморозку, если я ей денег дам.
– Я тебе сорок дам, понимаешь?
Испугались глаза. Даже в этих глазах просквозило что-то женское.
– А я что, не поняла что ли, зачем вы меня сюда позвали? И ощущение этой своей женской, короткой власти и некой ценности.
– Хорошо, что поняла.
– А я сразу поняла.
Мы допили с нею бутылку.
– Я буду только с одним, понял!
– Подожди ты, я узнаю.
Димка напряженно стоял посреди комнаты.
– Дим, ты будешь ее трахать?
– Нет, Анварка, я, наверное, не буду, я только посмотрю на вас.
– Хорошо, Дим. А презерватив у тебя есть?
Он дал. Я заметил, что ему даже презерватив давать мне было неприятно.
– Пошли, – сказал я ей.
– А этот не будет?
– Нет.
– Только деньги сразу.
– Само собой.
– А чё он, не хочет, что ли?
– Не хочет.
Дал ей сорок тысяч. Она спрятала их. Потом стряхивала легкие кожурки одежды и снова перекладывала деньги, прячась от меня. Легла на спину и с легкой готовностью, обыденно раскрыла колени.
"Какие женские и блядские глаза. И тело такое же дешевое, запущенное, как и ее жизнь".
Завис над нею на руках. Несколько раз ударился об твердую кость лобка.
– Ох, ты, блядь козел… ох, ты блядь козел… скорее, а то Отморозок…
Хотелось разозлиться на нее, но это было бы смешно. А потом обнял ее сухое, воробьиное тело, прижался к ее жидким, шершавым грудям, словно жижа в целлофановых пакетах. Она цыкала языком, проверяя дупло зуба. Он входил в нее как бы между двух смятых и старых газетных листов с помойки. Он хотел выйти из меня. Он ощерился в страшной улыбке и протопал по этому коридорчику в кишку презерватива.
– ………………………, – радостно говорила.
– Бери… одевайся… – мышцы живота передернуло волной.
– ………………………, – радовалась она.
– Уходи, уходи, я сказал! – тошнота наполнила рот, прыснула, я оглянулся, куда бы слить, и сглотнул ее назад.
– ………………, – говорила еще в коридоре.
– Иди ты, иди, – я был голый и не стеснялся Димки.
– Дай мне еще десятку на такси! – сказала в дверях.
Сильно оттолкнул ее пятерней в темноту площадки.
– Увидимся, – сказала она с этой женской простотой и уверенностью из темноты площадки.
Захлопнул дверь, ткнулся головой в унитаз и еще раз вытолкнул его из глотки вместе с желудком и трахеей. Как будто сделал выкидыш изо рта. Потом упал на пол. Увидимся, бля.
Ночью позвонили, я услышал в трубке далекий голос Суходолова, я трезво сказал, что звонил ему, но попадал на Морокова, и перевел дух, чтобы еще…
– …передавал, что ты звонил…………, – говорил он что-то о встрече.
– Да, да, конечно, хорошо, надо встретиться, – я хотел, чтобы он скорее уже заканчивал разговор, еще раз перевел дух.
– …деле………тра……ника….сево… – говорил он.
А меня уже тошнило прямо на пол.
Я отбросил трубку и изо рта ударил фонтан. Я поливал комнату.
Снилось, что кто-то пьет очень много воды и не может напиться. Опять вспоминал Асель или видел ее во сне.
Проснулся от громких коротких гудков в трубке возле моей головы. Думал о смысле жизни. Видел себя, худого, морщинистого с пустыми мутными глазами, алкоголически пляшущие ноги в белых тапочках. Задумался о смысле и понял, что нет его. Все, что есть – это смысл и отсутствие его, для кого как. Даже писать не знаю зачем, для чего и кого это надо. Показалось, что земная жизнь, все, что вокруг – это лишний этап в моем существовании. Все бессмысленно, все книги похожи друг на друга, все фильмы об одном и том же. Все. Дожил до потери смысла.
"Кам ту Марракеш… Кам ту Марракеш…"
Моча пахла этой бомжихой. Вода в ванной и зубная паста тоже пахли ею. Вспомнил, что звонил Серафимыч, и скривил лицо. Плакать слезами не могу после армии.
В автобусе так сильно пахло бомжихой, что я все оглядывался, искал, может быть, где-то рядом сидит бомж, а я не вижу.
За окном в черном салоне легковушки заразительно и неслышно для меня захохотал водитель.
Дождь. Сижу в ЗАО "Горнопроходческих работ I". Старое здание на Малой Дмитровке. Они роют тоннели. Димка придумал для них слоган: …И БУДЕТ СВЕТ В КОНЦЕ ТОННЕЛЯ.
Потом на запись в "КРАФТ ВЕЙ" недалеко от станции метро "Алексеевская". Устал уже от подобострастных, проплаченно-радостных отчетов про 850-летие Москвы.
Потом надо было ехать к Юлии Алексеевне.
На улице Чехова проезжающая мимо легковая машина с зеркальными стеклами резко схватила мое отражение и уволокла с собой. Я растерялся и замер перед дорогой, как перед пропастью.
Шестнадцать
Я вдруг заметил, что на мне улыбающееся лицо.
Как хорошо, что он позвонил! Хорошо, что мы снова встретились. Ехал и все собирал улыбку на лице, прогонял ее, а она снова проступала изнутри. Смешно, что все-таки боялся, что Суходолов "голубой", задолбали, бля, советчики всякие и завистники. И как всегда не было денег угостить его Массандрой, что за жизнь, бля…
Был в ЗАО "Вторчермет" – тоже отчитались по 850-летию. Усталый возвращался в душном автобусе. Выпукло золотился пруд. Много купающихся. Так захотелось искупаться.
Сейчас приду домой, переоденусь, куплю баночку джин-тоника и тоже пойду купаться, как молодой француз. Выгреб рекламки из ящика, кроме них, там ничего и не было. Зашел в свою комнату в пещере, посмотрел на матрас и понял, что спать хочу больше чем купаться. Разделся и лег. Лежал и успокаивал бьющееся сердце. Считал до десяти и наоборот. Дрочил просто так, чтобы успокоиться и не думать ни о чем. Зазвонил телефон. Блин, надо было выключить!
– Анвар, ты чего сейчас делаешь?
– Дро… так, ничего, Ксения.
– Анвар, мне вырвали зуб, я сейчас отхожу от заморозки, может быть, встретимся?
– Ксения, как хорошо, что ты позвонила! Я так хотел искупаться, а пришел и спать лег.
– А, ну ладно, прости, что я… просто Гарник уехал на какие-то свои переговоры.
– Да нет, нет, обязательно встретимся, искупаемся. Я все лето хотел искупаться. Ты где сейчас?
– Я? Я не знаю, я спрошу.
Я засмеялся.
– Ну да, я же на "Водном" стою.
– Садись на семьдесят второй и доедешь прямо до "Байкала", я буду ждать тебя на остановке.
– А как ты думаешь, мне можно пить после анестезии?
– Давай встретимся и там решим.
Так было радостно на душе. Я немного полежал, слушая, как бьется сердце. Потом оделся. Подвернул снизу джинсы и босиком вышел на улицу, радуясь от этого, как городской мальчик в деревне. С радостным чувством в душе прошел мимо этой грустной заброшенной "Волги", купил в киоске две зеленые банки джин-тоника. Сидел на корточках возле остановки, ждал автобус и с радостью слышал за спиной лай собаки, звук плюхающихся тел, крики детей, тихое радио из открытых дверей машины, большое гудение города. Солнце жарко давило на веки, холодные банки джин-тоника стояли на земле передо мной. Подъезжали автобусы, выходили люди, смотрели на меня и, наверное, думали, что я жду свою девушку. С радостью покурил, но пить не стал. Появился длинный семьдесят второй. Она вышла из дальней двери и поразила меня своей красотой. Короткие черные волосы, черные, блестящие глаза и белое трикотажное платье до пят. Оно так облегало ее фигуру, и оказалось, что она худенькая и очень стройная.
– Ты сидишь тут такой пафосный, как хулиган.
– Так здорово, что ты позвонила, я б так никогда и не собрался купаться, наверное. А уже лето. Лето, а вот только казалось, блин, как время летит.
– Я, наверно, не буду пить, Анвар, мне же анестезию делали, еще как-то не так повлияет.
– Ладно, Ксень, надо подождать.
– Ой, смотри, Анвар, какой котя, прямо как наш Женька, – она проводила взглядом маленького мальчика с мамой. – А покажи, как ты показываешь, как наш Женька улыбается незнакомым.
Я замер, доверчиво и беззащитно посмотрел на нее и вдруг широко улыбнулся, будто защищаясь. Она счастливо засмеялась.
– А ты знаешь, мы однажды с Гарником ругались, не однажды, мы теперь всегда ругаемся, а он лежал в кроватке, и мы что-то замолчали, знаешь, как передышка. И вдруг он говорит: "Папу жалко". Мы даже испугались: кто это сказал?
Я засмеялся.
– Почему папу, а не маму? Может быть потому, что он мальчик, как ты думаешь, Анвар?
– Не зна-аю.
Мы обошли пруд, сели в траве. Я открыл банку.
– Интересно все-таки, можно мне пить или нет, как ты думаешь?
– Думаю, что уже можно.
– Почему?
– Анестезия, это же не антибиотик, понижающий давление, правильно?
– Думаю, да.
– Тогда можно. Спиртное опасно только вместе с понижающим давление препаратом, точно.
– Думаешь?
– Точно, я прямо почувствовал сейчас, что можно и ничего не будет.
– Тогда выпью. Ты будешь виноват, если я умру, и наш Женька останется сиротой.
– Не дай бог.
– Не дай.
Мы стукнулись с ней тонкой жестью банок и выпили. Тонкие пальцы ее казались морщинистыми, как у многих брюнеток.
Холодный, радостный и приятный запах новогодней елки. Я крутил банку в руке.
– Так надоело, Анвар, эти любовные романы переводить! Мне кажется, что у меня из-за них зуб разболелся.
– Да?
– Ладно, если б были французские, а то ведь американские.
– А сколько они тебя платят?
– Шестьсот долларов. А где Гарник может быть, как ты думаешь?
– Он же что-то про итальянцев каких-то говорил, что он будет насчет дизайна их торговой марки говорить.
– Вкусный этот тоник, я именно Greenalls люблю, Анвар.
– А я только его и беру, Ксения.
– Ой, смотри, Анвар, какая маленькая котя!
– Кто?
– Девочка, маленькая, как наш Женька.
– Где ты их видишь всех?
– Да вон же.
– А, там. А где Женька?
– С бабушкой, на даче. Я тоже хотела уехать. Анвар, а ты Асельку любил?
– Я… я тут зимой так напился, что понял, что я все-таки очень сильно ее любил, Ксения.
– А она тебя любила?
– Иногда, кажется, что любила, а иногда, кажется, что нет.
– Прости.
– Нет ничего, уже проходит. Да, проходит. Время – лучший доктор, говорят.
– Хорошо, что у вас детей не было.
– Славу богу, Ксения. Если можно так говорить.
– Тебе тогда совсем плохо было бы, да, Анвар? Ты бы скучал по сыну?
– Точно, Ксения, э-эх…
– И не говори, Анвар.
Вода блестела ртутью, и гладь пруда казалась дырявой, эти дыры переливались с волны на волну, растягивались во все стороны.
– Я не буду купаться здесь, Анвар, тут какая-нибудь зараза плавает. А они еще и детей здесь купают.
– В "МК" смотрел, Ксения, этого пруда не было в числе запрещенных для купания.
– Да? Анвар, а ты кого в детстве больше любил, маму или папу?
– Смешно, Ксения, у меня в детстве всегда спрашивали: а ты кого больше любишь, папу или маму?
– Да? А у меня нет. У меня же папы не было.
Я закурил.
– Ты, наверное, любишь эти сигареты, я заметила, что ты их всегда куришь.
– А-а, они для меня все на один вкус, я вообще хочу бросить это дело.
– А можно я у тебя закурю сигаретку?
– Ты чего, Ксения?
– Захотелось.
Я щелкнул зажигалкой.
– Противно. А я ведь раньше курила. Можно, я загашу?
– Га-аси, Ксения.
– А я ведь раньше толстая была.
– Я помню, когда вы с Гарником познакомились.
– Что, очень толстая?
– Ну не так, чтобы очень, сейчас ты другая.
– А меня парень бросил, он оказался "голубой", я была в депрессии. А потом Гарника встретила в вашей общаге. А ведь ты первый пригласил меня на танец.
– Но, а он подскочил, как испанский мачос, отстранил меня, и вы начали такие страстные испанские танцы танцевать под "Джипси кингс". Бамболео-о, бамболео-о…
Она счастливо засмеялась, глаза ее блестели.
– Анвар, давай пойдем к вам, позвоним, может быть, он уже дома?
– Сейчас, я искупаюсь, я весь день хотел искупаться.
– Ну не знаю, Анвар, как ты не боишься?
Я разделся. Обняв себя руками, вошел в воду по щиколотки, оглянулся. Ксения сидела на корточках и мелкими глотками отхлебывала из банки. Вода показалась грязной и липкой. И как-то холодно стало.
– Мне кажется, что ты права была насчет воды, Ксения. Не буду купаться, расхотелось, – я одевался, пощипывало щиколотки.
Наверное, так и не придется искупаться в этом году.
– Анвар, а давай еще купим выпить?
– Точно, давай, я сам хотел тебе предложить. Иду и думаю, может ей еще предложить выпить?
– Не надо, я сама куплю, у меня есть деньги. Только я не буду джин.
– И я, надоедает этот вкус. Всякий специфический вкус надоедает.
– Ага. Может, "Хванчкару" купим? Ты пил ее?
– Нет, – серьезно сказал я. – Но, говорят, вкусная. Очень. Советую.
Летом квартира не казалась такой страшной, как зимой. Я варил пельмени, разгонял наглых тараканов. Она сидела в моей комнате склонившись, приобняв трубку. Удивительно, как женщина может быть красива и грациозна во всем, даже когда звонит по телефону, даже когда на нее никто не смотрит.
– Ксения, а давай стол поставим напротив телевизора, будем пить и смотреть "Андеграунд".
– Что ты говоришь? Давай…
– Окно откроем, будто у нас там персиковый сад… Та-ак пельмешки-мельмешки, вино-шмино, стол-шмол, сделаем все, чтоб культурно-мультурно посидеть…
– Мне есть еще нельзя, наверное?
– Почему?
– А сколько времени прошло?
– Да уже часа три, точно, прошло… блин, как же время летит!
– Где же он может быть?
– Появится, лазит где-нибудь, хоть делом занялся. Ты просто привыкла, что он всегда рядом.
– Ну да, – обрадовалась она. – Точно. Вот почему. Ты это хорошо объяснил.
В дверь позвонили. Она вздрогнула. Димка был такой нарядный и модный, точно заскочил в дом с летнего карнавала. Туфли с узкими, квадратными мысками, черные джинсы "Версаче", ремень с железными пластинками и серебристая рубашка в клеточку – все поддельное.
– Пьете? – сказал он и посмотрел, будто ища третьего. – Хорошо. Я прямо как чувствовал. Я сейчас приду.
И ушел.
– Он смешной такой, так волосы аккуратно зачесаны, эти круглые очки, как отличник, – сказала Ксения. – И видно, что он такой хорошенький и послушный был в детстве. Его, наверное, мама очень сильно любила.
– У него тоже отца не было… Ксения, ты знаешь, как он поет, даже странно… Лучше бы он вовсе не пел!
– Можно я еще позвоню?
– Здесь мужик один, он сидел в тюрьме, так он даже плакал, что за воздействие такое?
– Ни за что бы не подумала, что Димка в тюрьме сидел!
– Нет, я говорю, мужик сидел, который здесь живет.
– Так и не появился Гарник. Может, я номером ошиблась, еще раз?
Вернулся Димка с двумя бутылками "Хванчкары".
– Дим, ты че, совсем что ли, зачем две-то?
– Да? А я все думал, может, три взять? Анварка, вот увидишь, мало будет! У меня сегодня настроение такое какое-то.
– Ксень, а ты знаешь, что Димка грузин?
– Не-ет.
– Смотри у него какие руки волосатые.
– Дим, ты грузин?
– Грузин.
– Ни за что бы не подумала.
– Ох, я так люблю этот момент, ребята! – Димка показал на экран. – Вот смотрите, он сейчас ей скажет: "Твои руки тако бели, тако нежни…" Анварка, сделай громче!
– А где пульт?
– Блин, я сейчас свой принесу! – Он убежал и вернулся с большим пультом от "Грюндика".
– "Твои руки тако бели тако нежни…"
– Блин, я сейчас назад перемотаю. А она скажет: "Лажешь, лажешь Марко".