Снова не было сил говорить. Я жалел себя; если бы я мог, я бы катался по полу, я бы вопил, звал на помощь; на подушке я еле дышал, словно в агонии… сначала я рассказал об этом Дирти, потом Лазарь… у Ксении я должен был бы просить прощения, должен был бы броситься к ее ногам… Я не мог этого сделать, но я презирал ее от всего сердца. Она продолжала глупо стонать и скулить:
- Говори… Пожалей меня… говори со мной…
- …Босиком, дрожа, я двигался по коридору… Я дрожал от страха и возбуждения перед трупом… дошел до предела возбуждения… я был в трансе… Я снял пижаму… я… понимаешь…
Хоть и больной, я улыбался. Ксения передо мной опустила голову в нервном изнеможении. Она почти не шевельнулась… но прошло несколько нескончаемо-конвульсивных секунд, и тут она не выдержала, не удержалась, и ее тело бессильно распростерлось на полу.
Я бредил и думал: она отвратительна, вот он, момент, теперь я пойду до конца. Я с трудом подвинулся к краю кровати. Понадобилось долгое усилие. Я высвободил руку, схватил подол ее юбки и задрал. Она испустила страшный крик, но не шевелясь: ее колотила дрожь. Она хрипела, прижав щеку к ковру, открыв рот.
Я сходил с ума. Я сказал:
- Ты здесь, чтобы сделать мою смерть более грязной. Раздевайся: это будет как бы смерть в борделе.
Ксения приподнялась, опираясь на руки, она вновь обрела горячий и твердый голос:
- Если ты продолжишь эту комедию, ты знаешь, как она кончится.
Она встала, медленно пошла и уселась на подоконник; она смотрела на меня без всякой дрожи.
- Видишь, я откинусь… назад.
И в самом деле, она начала движение, которое, будь оно закончено, опрокинуло бы ее в пустоту.
При всей моей мерзости это движение причинило мне боль, ко всему тому, что уже обваливалось во мне, прибавилось еще и головокружение. Я поднялся. Я был подавлен; я сказал:
- Вернись. Ты же знаешь: если бы я тебя не любил, я бы не был так жесток. Может, я хотел больше помучиться.
Она неторопливо слезла с окна. Вид у нее был отсутствующий, лицо все увяло от страдания.
Я подумал: расскажу-ка ей о Кракатау. Теперь в моей голове образовалась утечка: все, о чем я думал, утекало. Хочу сказать что-нибудь - и тут же сказать уже нечего… Старуха служанка внесла на подносе завтрак для Ксении. Поставила его на столик на одной ножке. Одновременно она принесла мне большой стакан апельсинового сока, но десны и язык были так воспалены, что я скорее боялся, чем хотел пить. Ксения налила себе кофе с молоком. Я держал свой стакан в руке, желая выпить, но не решаясь. Она увидела, что я теряю терпение. Я держал стакан и не пил. То была очевидная бессмыслица. Заметив это, Ксения тотчас же решила забрать у меня стакан. Она бросилась ко мне, но с такой неловкостью, что, вставая, опрокинула и стол и поднос. Все рухнуло, зазвенела бьющаяся посуда. Если бы в эту секунду бедняжка могла хоть как-то реагировать, она запросто выбросилась бы из окна. С каждым мгновением ее присутствие у моего изголовья становилось все абсурднее. Она чувствовала неоправданность этого присутствия. Она наклонилась, собрала разбросанные осколки и положила на поднос: тем самым она могла скрыть лицо, и я его не видел, но догадывался, как искажает его тоска. Потом она протерла туалетным полотенцем ковер, залитый кофе с молоком. Я предложил ей позвать служанку, чтобы та принесла новый завтрак. Она не отвечала, не поднимала головы. Я видел, что она не способна попросить что-либо у служанки, но нельзя же было ей оставаться без еды. Я сказал ей:
- Открой шкаф. Увидишь жестяной ящик: там должны быть пирожки и почти полная бутылка шампанского. Оно теплое, но, если хочешь…
Она открыла шкаф и, повернувшись спиной, стала есть пирожки, потом, испытывая жажду, налила себе бокал шампанского и быстро его выпила, потом еще быстро поела и выпила еще один бокал, после чего закрыла шкаф. Потом окончательно навела порядок. Остановилась в растерянности, не зная, что еще сделать. Мне предстоял укол камфарным маслом, я сказал ей об этом. Она стала готовиться в ванной, сходила за всем необходимым в кухню. Спустя несколько минут вернулась с наполненным шприцем. Я с трудом перевернулся на живот и обнажил ягодицу, спустив пижамные брюки. Она не умела делать уколы и призналась в этом.
- В таком случае, - сказал я, - ты причинишь мне боль. Лучше тещу попросить…
Без колебаний она вонзила иглу. Как нельзя лучше. Присутствие этой девицы, всадившей иглу в мою ягодицу, все больше приводило меня в замешательство. Мне удалось перевернуться: небезболезненно. Я совсем не стеснялся, она помогла мне натянуть штаны. Мне хотелось, чтобы она продолжала пить. Мне стало лучше.
- Хорошо бы, - сказал я, - тебе взять в шкафу бокал и бутылку, поставить рядом с собой и пить.
Она ответила просто:
- Как хочешь.
Я подумал: если она будет так и дальше, если станет пить, то я скажу "ложись" - и она ляжет, "вылижи стол" - и она вылижет… красиво же я умру… не было ничего, что не внушало бы мне отвращение - глубочайшее…
Я спросил у Ксении:
- Знаешь песенку, начинающуюся со слов: "Я мечтала о цветке"?
- Да. А что?
- Мне бы хотелось, чтобы ты мне спела. Я завидую тому, что ты можешь пить даже плохое шампанское. Выпей еще немного. Надо доконать бутылку.
- Как хочешь.
И стала пить большими глотками. Я продолжал:
- Почему бы тебе не спеть?
- А почему "Я мечтала о цветке"?
- Потому…
- Ну так какая разница…
- Ты споешь, правда? Я целую тебе руку. Ты так любезна.
Она покорно запела. Она стояла с пустыми руками, уставившись на ковер.
Я мечтала о цветке,
Никогда не вянущем.
Я мечтала о любви,
Никогда не гаснущей.
Ее серьезный голос поднимался от самого сердца и отрывисто произносил последние слова с тоскливой усталостью:
Увы, отчего же любовь и цветы
Недолго живут, словно наши мечты?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я снова заговорил с ней:
- Ты можешь еще кое-что сделать для меня?
- Я сделаю все, что ты захочешь.
- Хорошо бы ты спела передо мной голой.
- Петь голой?
- Ты выпьешь еще немного вина. Закроешь дверь на ключ. Я оставлю тебе местечко рядом с собой, в постели. А сейчас - раздевайся.
- Не стоило бы.
- Ты же обещала. Ты сделаешь все, что я хочу.
Я смотрел на нее, не говоря больше ни слова, словно любил ее. Она медленно выпила еще. Взглянула на меня. Потом сняла платье. Что-то почти безумное было в ее простоте. Она без колебания сняла сорочку. Я посоветовал ей взять в углу комнаты, там, где висела одежда, халат моей жены. Она быстро могла бы надеть его, если кто придет; чулки и туфли можно не снимать; платье и сорочку пусть спрячет.
Я повторил:
- Хочу, чтобы ты спела еще разок. Затем ляжешь со мной.
В конце концов я разволновался, тем более что тело ее оказалось красивее и свежее, чем лицо. А главное, в чулках ее нагота была грубой.
Я повторил, в этот раз очень тихо. То была своего рода мольба. Я склонился к ней. Дрожащим голосом я симулировал пылкую любовь.
- Ради Бога, пой стоя, пой очень громко…
- Ну, если хочешь, - сказала она.
У нее перехватывало голос, настолько волновали ее любовь и сознание, что она голая. Фразы песни заворковали в комнате, и все ее тело казалось пылающим. Казалось, ее сжигает какой-то бредовый порыв, ее опьяненная голова вздрагивала во время пения. О безумие! Она плакала, сумасбродно голая, идя к моей постели, которую я считал смертным одром. Она упала на колени, упала передо мной, чтобы спрятать в простыне свои слезы.
Я сказал ей:
- Ложись рядом и не плачь… Она ответила:
- Я пьяна.
Бутылка на столе была пуста. Она легла. На ней все еще были туфли. Она легла, уткнувшись лицом в валик, подняв зад. Как странно было шептать ей на ухо с горячей нежностью, какая обычно бывает только ночью.
Я очень тихо говорил:
- Не надо больше плакать, просто мне было нужно, чтобы ты обезумела, мне это было нужно, чтобы не умереть.
- Ты не умрешь, правда?
- Я больше не хочу умирать. Я хочу жить с тобой… Когда ты села на подоконник, я испугался смерти. Я думаю о пустоте окна… страшный страх… ты… а потом я… два мертвеца… и пустая комната…
- Погоди, я закрою окно, если хочешь.
- Нет. Не нужно. Останься рядом… еще ближе… Хочу чувствовать твое дыхание.
Она приблизилась, но во рту был запах вина. Она сказала:
- Ты весь горишь.
- Я чувствую себя хуже, я боюсь умереть… Я жил с навязчивым страхом смерти, а теперь… я не хочу видеть открытое окно… от него кружится голова… вот.
Ксения тотчас бросилась к окну.
- Можешь его закрыть, но возвращайся… возвращайся скорее…
Все помутилось. Порой точно так же наваливается непреодолимый сон. Бесполезно говорить. Фразы уже мертвы, неподвижны, как в сновидениях…
Я пробормотал:
- Он не войдет…
- Кто "не войдет"?
- Я боюсь…
- Кого ты боишься?
- …Фраскаты…
- Фраскаты?
- Да нет, мне это снилось. Есть еще другой…
- Это не твоя жена…
- Нет. Эдит не может приехать… Слишком рано…
- Но что же за другой, Анри, о ком ты говоришь? Надо сказать мне… я схожу с ума… ты же знаешь, что я чересчур много выпила…
После тягостного молчания я возвестил:
- Никто не придет!
Внезапно с солнечного неба упала причудливой формы тень. Она извивалась, хлопая в проеме окна. Я весь сжался, дрожа. Это был длинный половик, сброшенный с верхнего этажа; какое-то мгновение я так и продрожал. В своем беспамятстве я поверил: вошел тот, кого я именовал "Командором". Он являлся каждый раз, когда я приглашал его. Ксения и сама испугалась. Как и я, она испытывала ужас перед окном, на которое только что садилась с мыслью выброситься из него. Когда в окно ворвался половик, она не закричала… она прижалась ко мне, свернувшись клубочком, вся бледная, глядя как сумасшедшая.
Я терял самообладание.
- Слишком темно…
…Ксения вытянулась вдоль меня… казалось, она мертвая… она была голая… у нее были бледные груди проститутки… угольно-темная туча чернила небо… она закрывала во мне небо и свет… рядом со мною труп, я что - умру?
Даже эта комедия от меня ускользала… то была комедия…
Рассказ об Антонио
1
Спустя несколько недель я даже забыл, что болел. Я повстречал в Барселоне Мишеля. Я внезапно оказался перед ним. За столиком "Криольи". Лазарь сказала ему, что я вот-вот умру. Слова Мишеля напомнили мне о жутком прошлом.
Я заказал бутылку коньяка. Я начал пить и наполнял стакан Мишеля. Скоро я стал пьянеть. О том, чем притягательна "Криолья", я знал уже давно. Очарования для меня здесь не было. Парень, переодетый в девушку, танцевал на сцене; на нем было вечернее платье с разрезом до самых ягодиц. По полу звонко рассыпалась чечетка испанского танца…
Мне стало в глубине души не по себе. Я смотрел на Мишеля. У него не было привычки к пороку. Неловкость Мишеля возрастала по мере того, как он пьянел; он ерзал на стуле.
Я вышел из терпения. Я сказал ему:
- Вот бы Лазарь на тебя взглянула… в этом притоне!
Он оборвал меня, изумленный:
- Но Лазарь часто ходила в "Криолью".
Я с наивным видом повернулся к Мишелю, как будто меня огорошили.
- Ну да, в прошлом году Лазарь жила в Барселоне и частенько захаживала ночью в "Криолью". Что тут странного?
"Криолья" действительно была достопримечательностью Барселоны.
Тем не менее я решил, что Мишель шутит. Я сказал ему об этом; шутка была абсурдна; при мысли о Лазарь мне становилось дурно. Я чувствовал, как во мне поднимается бессмысленный гнев, и старался его сдержать.
Я стал кричать, обезумел, схватил бутылку:
- Мишель! Если бы Лазарь была здесь, я бы ее убил.
Другая танцовщица - другой танцор - вышел на сцену под хохот и вопли. На нем был белокурый парик. Он был красив, отвратителен, смешон.
- Хочу ее побить, ударить…
Это было настолько абсурдно, что Мишель встал. Он взял меня за руку; он испугался - я выходил за всякие рамки. Он тоже был пьян. С растерянным видом он свалился на стул.
Я успокоился, глядя на танцовщика с солнечной шевелюрой.
- Лазарь! Да не она себя плохо вела, - воскликнул Мишель. - Она сказала мне, что, наоборот, это ты поступил с нею безобразно… на словах…
- Сказала так сказала.
- Но она на тебя не сердится.
- Не говори мне только о ее приходе в "Криолью". Лазарь - в "Криолье"!..
- Она приходила сюда много раз со мной; ей здесь было очень интересно. Она не желала уходить. Должно быть, ей было трудно дышать. Она никогда не пересказывала мне те глупости, которые ты ей говорил.
Я почти успокоился:
- Я расскажу тебе об этом в другой раз. Она навестила меня, когда я был при смерти! Она на меня не сердится! Это я никогда ей не прощу. Никогда! Слышишь? Ты наконец скажешь, что она делала в "Криолье"?.. Лазарь?..
Я не мог себе представить Лазарь - здесь - перед таким скандальным зрелищем. Я сидел в оторопи. У меня было чувство, что я что-то, о чем знал секундой раньше, забыл и должен непременно вспомнить. Хотелось говорить откровеннее, громче; было ощущение полного бессилия. Я был уже почти совсем пьян.
Мишель, озабоченный, становился все более неловким. Он весь вспотел, бедняга. Чем больше он размышлял, тем больше ничего не понимал.
- Я хотел выкрутить ей руку, - признался он.
- Как это?
- Однажды… здесь…
Во мне все клокотало; я готов был взорваться. Мишель, среди общего гама, разразился смехом:
- Ты не знаешь ее! Она требовала, чтобы я всаживал ей в тело булавки! Ты ее не знаешь! Она невыносима…
- А зачем булавки?
- Хотела потренироваться…
Я крикнул:
- Тренироваться? В чем?
Мишель хохотал.
- В выдерживании пыток…
Он вдруг снова стал нескладно-серьезным. Казалось, он торопится, вид у него стал дурацкий. Его бесило:
- И вот еще что ты должен непременно знать. Лазарь чарует всех, кто ее слушает. Она кажется им неземной. Здесь есть люди, рабочие, которые от нее просто с ума сходили. Они ее боготворили. А потом они встречали ее в "Криолье". Здесь, в "Криолье", у нее был вид призрака. Ее друзья, сидя с ней за столом, приходили в ужас. Они не могли понять, как это она здесь. Как-то раз один из них, не выдержав, стал пить… Он был вне себя; он сделал то же, что и ты: заказал целую бутылку. Он пил и пил. Я подумал, что он бы с нею переспал. Он наверняка мог бы ее убить; скорее он хотел бы сам умереть за нее; но ни за что он не предложил бы ей переспать с ним. Она его соблазняла, и он никогда не понял бы меня, если бы я сказал, что она уродлива. Но в его глазах Лазарь была святой. И должна была ею оставаться. Это был молоденький механик по имени Антонио.
Я сделал то же, что и молодой рабочий: осушил стакан, и Мишель, пивший обычно медленно, последовал моему примеру. Его охватило чрезвычайное возбуждение. Передо мной, в слепящем свете, была пустота, что-то необычайное, выходившее за рамки нашего разумения.
Мишель отер пот с висков. Он продолжал:
- Лазарь разозлилась, видя, что он пьет. Она пристально посмотрела на него и сказала: "Сегодня утром я дала вам подписать бумагу, и вы подписали не читая". Говорила она без всякой иронии. Антонио ответил: "Ну и что?" Лазарь возразила: "А если бы я дала вам на подпись кредо фашистов?" Антонио в свою очередь впился в Лазарь глазами. Он был заворожен, однако вне себя. Он ответил степенно: "Я бы вас убил". Лазарь сказала: "А у вас есть в кармане револьвер?" Он ответил: "Да". Лазарь сказала: "Выйдем". Мы вышли. Они хотели свидетеля.
Мне стало трудно дышать. Я попросил Мишеля, уже обессилевшего, продолжать. Он снова вытер пот со лба:
- Мы пошли на набережную, туда, где ступеньки. Пробивалось утро. Мы шли молча. Я был растерян, Антонио - в страшном возбуждении, но пришибленный выпивкой, Лазарь - рассеянна, спокойна, как мертвец!..
- Но это была шутка?
- Не шутка. Я им не мешал. Не знаю, почему было тревожно. На берегу Лазарь и Антонио спустились до самой нижней ступеньки. Лазарь приказала Антонио вынуть револьвер и приставить дуло к ее груди.
- Антонио сделал это?
- Он тоже стал рассеян. Он вынул из кармана браунинг, взвел курок и приставил дуло к груди Лазарь.
- А потом?
Лазарь спросила: "Вы не выстрелите?" Он ничего не отвечал и оставался минуты две в неподвижности. Наконец сказал "нет" и убрал револьвер…
- Это все?
- У Антонио был измученный вид; он побледнел, а так как на улице было холодно, то он стал дрожать; Лазарь отобрала револьвер и вынула патрон. Патрон находился в стволе, когда револьвер был приставлен к ее груди, и тогда заговорила с Антонио. Она сказала: "Подарите его мне". Она хотела сохранить патрон на память.
- Антонио отдал?
- Антонио сказал: "Как хотите". Она положила патрон в сумочку.
Мишель замолчал: ему было исключительно не по себе. Я подумал о мухе в молоке. Он. готов был то ли смеяться, то ли вспылить. Он положительно напоминал муху в молоке или же плохого пловца, который глотает воду… Он не выносил алкоголя. Под конец он чуть не расплакался. Под звуки музыки он причудливо жестикулировал, будто отмахивался от какого-то насекомого:
- Можешь себе представить более абсурдную историю? - снова спросил он.
Его жестикуляция была вызвана потом, стекавшим со лба.