* * *
У двери, где висела табличка, обещавшая возвращение менструации с помощью электрического тока, его приветствовало пенье "Германского хора". Сопровождал хор только расстроенный, дребезжащий рояль. Ни гобоя, ни английского рожка, ни меццо-сопрано, и все же музыка отдаленно напомнила Кедру малеровскую "Киндертотенлидер". Многие годы спустя, когда он впервые услыхал грохот воды в Порогах-на-третьей-миле, на память ему пришли песни, извергающиеся из "Гаррисона", будто семенная струя. Он постучал в дверь, с тем же успехом он мог бы заорать во всю глотку, его бы все равно никто не услышал. Кедр распахнул дверь и вошел внутрь – никто даже не взглянул в его сторону; "Германский хор" продолжал петь. Рояль был действительно единственным инструментом, стульев не хватало даже для женщин, так же как и пюпитров. Мужчины сгрудились в отдалении от женщин. Дирижер хора стоял подле рояля. Худой лысый мужчина без рубашки, но в грязно-белом стоячем воротничке (наверное, чтобы преградить дорогу ручейкам пота), глаза полузакрыты, как во время молитвы, руки отчаянно молотят воздух, насыщенный табачным дымом и вонью дешевого пива, напоминающей смрад, идущий от застоявшейся мочи. Хор покорно повиновался движениям его мельтешащих рук.
"Грозный или критически настроенный Бог, – подумал Уилбур Кедр, – давно бы поразил нас громом небесным". Он обогнул рояль и прошел в единственную открытую дверь. И оказался в комнате, в которой не было ничего – ни мебели, ни даже окна. Только еще одна закрытая дверь. Д-р Кедр распахнул ее и очутился в приемной: на столе газеты, в горшках живые цветы, окно, раскрытое настежь. Посетительницы – их было четверо – сидели парами. Газет никто не читал, цветами не любовался, в окно не выглядывал, глаза всех устремлены в пол. С его появлением ни одна не подняла головы. За конторкой с блокнотом и ящиком для денег сидел подтянутый мужчина и ел из миски что-то, похожее на бобы. Мужчина был молод, силен и ко всему безучастен. В рабочем комбинезоне и нижней рубашке с короткими рукавами, на шее, как свисток у тренера, ключ от ящика с деньгами.
Он тоже был лыс, как и дирижер, и д-р Кедр подумал, что, скорее всего, головы у них обриты.
Мужчина за столом, показавшийся Уилбуру хористом, пропускающим одну-две песни, не взглянув на вошедшего, произнес:
– Эй, тебе сюда нельзя! Пусть твоя дама приходит одна или с подружкой.
Хор пел, краем уха слышал Уилбур, что-то про дорогую матушку. Так, кажется, переводится mutterlein.
– Я врач, – сказал д-р Кедр.
Человек, продолжая есть, поднял глаза на д-ра Кедра. Певцы в передней комнате перевели дыхание, и в наступившей тишине Кедр отчетливо услыхал, как ложка быстро и ловко выскребает миску; за дверью кого-то вырвало: содержимое желудка с характерным звуком шлепнулось в металлический таз. Одна из женщин в приемной заплакала. Д-р Кедр не успел определить кто, как певцы, набрав в легкие воздух, снова запели. На сей раз что-то о крови Христовой, перевел про себя Кедр.
– Что вам угодно? – спросил мужчина за столом у Кедра.
– Я врач, хочу поговорить с вашим врачом, – объяснил Кедр.
– Здесь, кроме вас, врача нет, – сказал мужчина.
– Тогда я хотел бы предложить свои услуги. Медицинская консультация. Бесплатно.
Мужчина внимательно изучал лицо Кедра: казалось, хотел в нем почерпнуть ответ на услышанное предложение.
– Вы здесь не один, – произнес он после долгой паузы. – Ждите своей очереди.
Этим собеседники пока удовлетворились, и Кедр присоединился к ожидающим, сев между двумя парами, находившимися в комнате. Все увиденное так поразило его, что, узнав одну из пар, он не очень сильно удивился.
Слева от него рядом с бородавчатой матушкой безмолвно сидела литовка, у которой он не так давно принимал роды (первые в своей жизни). Хотя они упорно не глядели на него, Кедр одобряюще улыбнулся и кивнул. Литовка была месяце на пятом, такой поздний аборт был всегда опасен, даже при благоприятных обстоятельствах. И Кедр вдруг с ужасом понял, что не сможет объяснить им этого, они ведь говорят только по-литовски. И наверное, воспринимают его как акушера. К тому же он ничего не знает о ее первом ребенке, как растет, жив ли. Д-р Кедр нервно притопнул ногой и перевел взгляд на другую парочку – тоже, судя по всему, мать с дочерью, но обе гораздо моложе, чем литовки, и на глаз не определить, какая беременна. Ну хоть этот-то аборт будет проще! Дочь на вид казалась совсем девочкой, вряд ли беда стряслась с ней, но тогда за каким дьяволом мать притащила ее с собой? Что, она так остро нуждалась в компании или этот поход замышлялся как наставление? Смотри, мол, такое и с тобой может случиться!
А хор уже бился в истерике, захлебываясь в любви к Господу и трепеща перед слепой судьбой (verblendenen Geschike).
Уилбур Кедр вперился в закрытую дверь, за ней явно кого-то вырвало. В раскрытое окно влетела пчела и сразу же вылетела обратно; так ей показалось тут жутко, что, наверное, и цветы приняла за искусственные. Кедр заметил, что старуха литовка узнала его – более того, придумала новый способ демонстрировать бородавку, которая за это время слегка изменила цвет, да и волоски на ней подросли. Она пальцами мяла кожу вокруг бородавки до покраснения, казалось, бородавка вот-вот лопнет, как созревший фурункул. Ее беременная дочь не замечала омерзительного представления, устроенного матерью; ее взор иногда падал на Кедра, но она его явно не узнавала и сидела, уставившись в пол с типично литовским, по его мнению, выражением лица. Возможно, ее муж выбросил-таки ребенка в окно и она лишилась рассудка, подумал Кедр. На мгновение ему показалось, что хор в передней запел по-литовски, но тут донеслось что-то о сражении между "Gott und Schicksal" – явно между Богом и Судьбой, явно по-немецки.
Крик, прорвавшийся через закрытую дверь, перекрыл ликующие голоса, уверявшие, что Бог одержал победу. Девочка вскочила со стула, села, обхватив руками плечики, и в голос заплакала. Потом уткнулась в колени матери, пытаясь подавить рыдания. Значит, это она плакала. Значит, дочь нуждается в аборте, а не мать. Девочке на вид было лет десять – двенадцать, не больше.
– Простите, – обратился Кедр к матери, – я врач.
Он почувствовал себя актером, знающим силу своего таланта, но одной неудачной фразой погубившим свое выступление. "Я врач". Ну и что из этого следует?
– Так вы врач, – с горечью произнесла мать; Кедр обрадовался уже тому, что говорит она не по-литовски. – Чем вы можете нам помочь? – спросила женщина.
– Какой у нее срок? – вопросом на вопрос ответил Кедр.
– Месяца три. – В ее голосе послышались настороженные нотки. – Но я им уже заплатила.
– Сколько ей лет? – спросил Кедр.
Девочка подняла голову с материнских колен; убрала попавшую в рот грязновато-серую прядь русых волос.
– Мне уже четырнадцать, – проговорила она, словно оправдываясь.
– Четырнадцать будет на следующий год, – уточнила мать. Кедр встал и обратился к кассиру:
– Верните им деньги. Этой девочкой я буду заниматься.
– Я так понял, что вы пришли насчет консультации, – сказал кассир.
– Чтобы дать консультацию, – поправил его доктор Кедр.
– Можете кое-что и узнать, – заявил собеседник. – В оплату услуг входит задаток. А задаток не возвращается.
– Какой задаток? – осведомился Кедр.
– Допустим, половина, – сказал он.
– "Eure ganze Macht!" – пел хор.
"Да будет воля твоя", – перевел Уилбур Кедр. Студенты-медики обычно неплохо знают немецкий.
Зловещая дверь, наконец отворилась, и в приемную осторожно выглянула престарелая пара, похожая на чем-то озадаченных бабушку с дедушкой; они были похожи друг на друга, как многие супруги, долго прожившие вместе. Сейчас их лица выражали вместе смущение и любопытство. Оба были маленькие, сгорбленные, за их спинами на больничной койке под простыней лежала женщина, неподвижная, как кукла, с открытыми, но невидящими глазами. Таз, куда ее рвало, стоял на полу, на расстеленном полотенце, прямо у нее под рукой.
– Он говорит, что он врач, – сказал кассир, не глядя в сторону старичков. – Говорит, что пришел дать бесплатную медицинскую консультацию. Говорит, чтобы этим дамам вернули деньги. Говорит, что сам позаботится о юной леди.
По тому, как седенькая старушка по-хозяйски расположилась или, точнее, утвердилась в дверном проеме между приемной и операционной, Кедр понял: именно она здесь главная; седовласый старичок, судя по всему, был ее ассистентом. Старушка идеально смотрелась бы в уютной кухоньке, где пекутся вкусные пирожки и куда то и дело прибегают соседские ребятишки.
– Доктор Кедр, – представился он, кланяясь с чуть излишней официальностью.
– Значит, доктор Кедр, – безо всяких эмоций произнесла старушка. – Ну что ж, знаете, как говорят, делай дело или слезай с горшка.
Эту специалистку звали в округе "миссис Санта-Клаус". Не она придумала эту поговорку, не она писала и ту записку. Дочь миссис Уиск написала ее сама, перед тем как пойти сюда. Она хорошо знала, что ей грозит: после визита к миссис Санта-Клаус можно протянуть ноги.
Д-р Кедр меньше всего ожидал увидеть кого-то вроде миссис Санта-Клаус. Он был уверен, что, встретившись с любым потрошителем женщин, будет хозяином положения. Он и сейчас еще пытался им стать. Зашел в операционную, взял со стола первое, что попалось под руку, так просто, для самоутверждения. Это оказалось всасывающее устройство – банка, соединенная коротким шлангом с ножным насосом. Банка удобно легла в его ладонь, и он тут же вообразил, где еще она могла бы столь же удобно устроиться. К его вящему изумлению, миссис Санта-Клаус тут же привела в действие ножной насос. Кровь с силой хлынула к порам ладони, но он успел вовремя оторвать банку, отделавшись лишь кровавым волдырем чуть выше запястья.
– Ну как? – агрессивно осведомилась миссис Санта-Клаус. – Что же вы нам посоветуете, доктор?
Женщина под простыней, как бы торопя ответ, потянула Кедра к себе; лоб ее был липкий от пота.
– Вы не понимаете, что делаете, – сказал д-р Кедр миссис Санта-Клаус.
– По крайней мере, я хоть что-то делаю, – со спокойной враждебностью произнесла старушка. – Если вы умеете лучше, почему не делаете? – спросила она. – Если и правда умеете, почему бы вам не научить меня?
Женщина под простыней все еще была не в себе, но силы уже возвращались к ней. Она села и стала себя ощупывать; почувствовала руками свое платье и окончательно осознала происходящее.
– Пожалуйста, выслушайте меня, – обратился к ней д-р Кедр. – Если у вас будет температура или сильное кровотечение, немедленно идите в больницу. Немедленно.
– Я думала, вы меня пришли консультировать, – вмешалась миссис Санта-Клаус. – Мне-то что вы посоветуете?
Кедр не слышал ее. Вернулся в приемную и велел матери с девочкой идти с ним. Но мать все волновалась из-за денег.
– Верни им деньги! – распорядилась миссис Санта-Клаус.
– Задаток не возвращается, – упрямо повторил кассир.
– Верни им все, вместе с задатком! – гневно приказала старушка.
Она тоже вышла в приемную проследить, чтобы кассир вернул деньги. Затем повернулась к д-ру Кедру и тронула его за плечо.
– Спросите у нее, кто отец, – сказала она.
– Меня это не касается, – отрезал Кедр.
– Верно, – согласилась старушка. – По крайней мере в этом вы правы. А вы все-таки спросите. Любопытная история.
Кедр снова как не расслышал. Тогда миссис Санта-Клаус обратилась к матери с дочерью.
– Скажите ему, кто отец, – приказала она.
Дочь зашмыгала носом и стала тихонько поскуливать, но миссис Санта-Клаус смотрела только на мать.
– Рассказывай, – властно повторила она.
– Мой муж, – прошептала женщина и добавила, словно требовались какие-то пояснения: – Ее отец.
– Слышали? Ее отец! – Миссис Санта-Клаус взглянула на д-ра Кедра. – Понятно?
– Да, понятно, благодарю вас, – сказал д-р Кедр и поддержал тринадцатилетнюю пациентку за плечи – та начала с закрытыми глазами оседать на пол.
– Та же история примерно с третью всех девочек-подростков, – саркастически проинформировала Кедра миссис Санта-Клаус. Тон у нее был такой, точно в этом случае виноват был именно он. – Каждая третья беременна от отца или брата. Изнасилование, – пояснила миссис Санта-Клаус. – Кровосмешение, понимаете?
– Да, благодарю вас, – повторил Кедр, увлекая девочку за собой и дернув за рукав мать, чтобы та поторапливалась.
– Делай дело или слезай с горшка! – крикнула им вслед миссис Санта-Клаус.
– Сраные коновалы! – вторил ей кассир. – Какой от вас толк!
Хор продолжал петь. Кедру почудилось, что он уловил слова "vom keinen Sturm crschrecket" – не убоимся бури.
В пустой комнате, отделявшей хор от абортов, Кедр и мать с дочерью нос к носу столкнулись с той самой женщиной из-под простыни. Ее все еще шатало, взгляд блуждал, платье приклеилось к потной спине.
– Прошу вас, запомните! – воззвал к ней Кедр. – Если повысится температура, будет сильное кровотечение… – И тут он увидел женские трусики, приколотые к плечику платья. Этот знакомый эполет, видимо, служил эмблемой "Гаррисона-2", чем-то вроде ленточки за отвагу.
Судя по всему, женщина и не подозревала, что ее трусики находятся не там, где им положено. Кедру представилось, что Южный район наводнен шатающимися женщинами с трусиками на плече. Неустранимая метка, как та давняя буква "А", выжигаемая женщине на груди в пуританской Новой Англии.
– Подождите! – крикнул Кедр, схватив женщину за трусики.
Она явно не собиралась ждать, дернулась, пытаясь освободиться, английская булавка раскрылась и уколола Кедра в руку. Когда женщина ушла, он машинально сунул трусики в карман пиджака и забыл про них.
Он провел мать и дочь через переднюю комнату, обычно сотрясаемую хоровым пением, но сейчас у исполнителей был антракт, скрашенный кружкой пива. Худой лысый дирижер только-только уткнулся в шапку пены, как в комнате появился д-р Кедр с женщинами: дирижер поднял глаза; белая пена образовала пышные усы над верхней губой и сверкнула на кончике носа. Дирижер повернулся в сторону Кедра, воздел руку с пивной кружкой и возгласил тост. "Возблагодарим Господа! – выкрикнул он. – И впредь приходите на помощь заблудшим душам, док!"
– Данке шен, – дружно поддержал его хор. Разумеется, не мог этот хор петь малеровские "Песни об умерших детях", но именно они тогда ему слышались.
* * *
"В других местах на земле, – запишет Уилбур Кедр уже в Сент-Облаке, – высоко ценится способность действовать без долгих размышлений, но оптимальным образом. Здесь, в приюте, время на размышления наверняка будет больше".
После того случая он стал в Бостоне знаменитостью. Но долго это не могло продолжаться. Кедр привел мать с девочкой к себе в больницу. С его слов дежурный врач записал в журнале:
"Девочка тринадцати лет. Таз узкий. Мягкие ткани повреждены в ходе двух тяжелых досрочных родов, в результате чего образовались множественные рубцы. Это ее третья беременность, ставшая следствием изнасилования и инцеста. Показано кесарево сечение, которое, принимая во внимание физическое и психическое состояние ребенка (ибо она еще ребенок), представляет опасность для жизни. Ввиду вышеизложенного мною принято решение произвести аборт".
– Вы это серьезно? – переспросил дежурный.
– Да, – кивнул Уилбур Кедр и, обращаясь к сестре-анестезиологу, добавил: – Приготовьте все для аборта.
Операция заняла не больше двадцати минут; искусное обращение Кедра с эфиром всегда вызывало зависть у его коллег. Он применил набор расширителей с Дугласовыми наконечниками, а также две кюретки – среднего и малого размера. Разумеется, у девочки не было ни рубцов, ни поврежденных тканей. Это была ее первая, а не третья беременность, да и таз, невзирая на хрупкое телосложение, был не такой уж узкий. Эти вымышленные детали, коими Уилбур Кедр снабдил дежурного врача, должны были придать его отчету большую убедительность. В результате никто в Бостонском родильном доме ни разу не оспорил решения Кедра сделать этот аборт, никто никогда даже не упоминал о нем, но д-р Кедр почувствовал: что-то вокруг него изменилось.
Он заметил, как стихают разговоры при его появлении. Ощутил некую общую отчужденность; не то, чтобы его намеренно избегали, но не стали никуда приглашать. Обедал он в одиночестве в соседней немецкой таверне, ел свиные ножки с кислой капустой. Однажды вечером выпил даже пива и вспомнил отца. Эта кружка пива стала в его жизни первой и последней.
В те годы жизнь Уилбура Кедра, казалось, была подчинена закону единственного раза: одна кружка пива, один половой акт, один аборт. Исключением был только эфир. Новость о появлении еще одного благодетеля, безопасного, в отличии от миссис Санта-Клаус, распространилась по Южному району с быстротой молнии.
Первой к нему обратилась высокая тощая женщина с кошелкой и бельевой сумкой, подошла к нему, точно материализовалась из воздуха, когда он пил у тележки с фруктами свежеприготовленный апельсиновый сок.
– Он еще не дергается, – прошептала она на ухо Уилбуру Кедру. – Сколько это будет стоить? Не дергается, клянусь вам.
Они преследовали его повсюду. Просыпаясь среди ночи в Южном отделении, он каждый раз задавал будившему его коллеге один и тот же вопрос: "Разве сегодня моя очередь?" И получал столь же неизменный ответ: "Она говорит, что вы ее лечащий врач".
Как истинный уроженец штата Мэн, Уилбур Кедр раньше всегда смотрел людям прямо в глаза, теперь же все больше вниз или в сторону; собеседникам приходилось ловить его взгляд, в этом он больше не отличался от жителей мегаполиса. Вместе с каталогом хирургических инструментов он получил по почте экземпляр книги миссис У. X. Максуэлл "Женщина-врач – женщинам Америки". До конца 187… года миссис Максуэлл руководила гинекологической больницей в Нью-Йорке. "Автор основала эту больницу не только для беременных женщин, – писала миссис Максуэлл. – Она твердо убеждена, что ввиду немилосердного отношения общества к заблудшим и оступившимся эти несчастные должны иметь некое прибежище, приют, где могли бы беспрепятственно поразмыслить над своим горьким прошлым, навсегда с ним проститься и укрепить свою решимость более мудро поступать в будущем. Душа настоящего врача не бывает излишне милосердной!"
Разумеется, Уилбур Кедр сознавал, что Южный район изобилует примерами немилосердного отношения к заблудшим и что в глазах этих заблудших он и есть прибежище от суровой реальности.