- Вот с вами, например, иначе пропадет, - добавил он, мельком увидев усталую улыбку Карины в окне киоска.
- В холодильнике - не пропадет, - заметил Гамлет и задумался. Потом сказал: - Что ж, ты умеешь с мясом обращаться и, значит, человек хороший.
Он вновь задумался, словно заснул, но Карп его растормошил:
- О чем тут думать-то? Зови!
Гамлет очнулся и сказал:
- Сегодня моему отцу шестьдесят лет. Он тут неподалеку, мы его ждем с работы. Тебя, конечно, приглашаем. Когда закроемся, будем немного пировать. Наша хашлама, наше вино, наша зелень и твой шашлык, если, конечно, ты никуда сегодня не спешишь.
- Я совершено не спешу, - обрадовался Стремухин и спросил: - А что такое хашлама?
- О! - вместо Гамлета ответил Карп.
Стремухин был взволнован этим "О!" и тем, что в Бухте обрел гавань, и предвкушением застолья с чужими, новыми людьми, в чем уже чудились ему приметы вольного странничества, когда под звездами, за чашей и за тушей, садятся не знакомые друг другу люди, сошедшиеся вдруг и кто откуда, чтоб после, на рассвете, навеки разойтись неведомо куда, но, пока длится ночь, не иссякает разговор, один рассказ течет в другой, им отзываются признания, быть может, в самом сокровенном и наставительные мысли вслух, перебиваемые криком ночной птицы или внезапным хрустом ветки в темноте… Чтобы не быть в оставшееся до застолья время лишним, он вызвался помочь на кухне, а чтоб упрочить репутацию хорошего человека, умеющего обращаться с мясом, спросил рецепт приготовления хашламы.
- Вот сам ее и приготовишь, - ответил Гамлет, вручил ему передник и повел на кухню.
Гамлет пек клиентам свиной шашлык и между делом руководил Стремухиным, одобрительно косясь на его руки красными от дыма, мелко моргающими глазами:
- Барана порубил, как я сказал? Барана порубил. Так. Дальше режешь лук, крупно и кругло, но не колечками - кружочками; вот молодец, это хорошие кружочки; потом ты режь его, как хочешь, хоть тяп-ляп, но только крупно, ну а вначале - извини: на дно кастрюли надо класть красивые кружочки. И ты чего глядишь? Клади!.. Вот; между ними положи вон те кусочки курдюка и помни навсегда: без маленьких кусочков курдюка у нас не будет хашламы. Хорошее рагу, конечно, будет; ты, если хочешь, можешь кушать и рагу, пожалуйста, но помни: это - нет, не будет хашлама. Без курдюка нет хашламы. Вся тайна настоящей хашламы в особом, тихом, я хотел сказать, конечно, тонком запахе, какой дают кусочки курдюка; нет, много не клади, совсем немного положи… Вот молодец!
С восторгом послушания пластал Стремухин длинным кованым ножом лук, перцы, помидоры, укладывал их в кастрюле ровным слоем поверх баранины, щедро посыпанной паприкой, - так, слой за слоем, и наслаивал на мясо овощи, на овощи - мясо, и прерывал приготовление хашламы только затем, чтоб отнести на столики клиентов сработанные Гамлетом свиной шашлык, салат или печенную на шампуре картошку. Стремухина до колик забавляло, когда за столиками в нем видели официанта и поторапливали повелительно; ему понравилось, глаза потупив, перебирая пальцами передник, отвечать: "Телячий кончился, вы извините, был, да съели", "Из осетрины нет; нет, осетрины мы не держим; я вам еще раз говорю: из осетрины мы не жарим… Может, еще чего желаете?". Он так увлекся этой ролью, что молча, но всерьез стал возмущаться видимым бездельем хозяина кафе, который знай себе сидит за столиком и курит, нога на ногу и руки в боки, а ты готовь, а ты тут бегай как ошпаренный и разноси… Он возвращался к Гамлету на кухню и продолжал наслаивать на мясо, напудренное красным сладким перцем, лук, перцы, помидоры, перемывая косточки клиентам; перемывал им косточки и Гамлет, но с большим знанием людей. Так, стоило Стремухину заметить, что летчик явно отбивает у рыжего подружку, Гамлет ему спокойно возразил:
- Пилот - хороший человек, а этот рыжий дурачок не понимает.
Кастрюля наконец была полна, и Гамлет выверенным жестом сам влил в нее стакан вина. Затем, зажегши газ, поставил на плиту и подождал, пока кастрюля закипит. Как закипела, он, как мог, убавил под кастрюлей пламя и объявил Стремухину:
- Все. Часик ждем - и хашлама готова. Ты подыши пока.
Стремухин вышел наружу из-под провисшей закопченной клеенки, что заменяла кухне крышу.
…Ловя размытым взглядом идущий на посадку самолет, переговариваясь вяло с Гамлетом, который тоже вышел подышать, он мысленно увлекся возможностью взлететь. Снял с пояса передник, вытер им руки по-хозяйски и передумал. Он не признался сам себе в обыкновенном страхе высоты и объяснил себе свой мысленный отказ от полета уважением к измученному работой Гамлету, перед которым было бы неловко швырнуть на воздух тысячу рублей.
Самолет сел на воду у входа в заводь; дрожа и воя, подплыл к берегу; затих.
Гамлет сказал:
- Если ты хочешь, можешь пройтись со мною, это рядом. Если, конечно, не устал. Надо соседа пригласить на вечер, а то получится невежливо. Я и один могу сходить, но, думаю, с тобой вообще-то лучше. Вдвоем солиднее.
- Я не устал, но я не понял, почему со мной солиднее, - сказал ему Стремухин.
- Вообще-то он азербайджанец, но это не имеет значения.
Пилот подвел рыженькую к ее дружку и, резво развернувшись, бросился к воде. Нырнул, исчез и вынырнул на середине заводи.
- Идем, - сказал Стремухин Гамлету.
Гамлет повел его за стену ив, чьи ветви падали сплошным потоком в заводь. За ивами шумел другой пляж; меж голых тел носился пес и все пытался схватить мяч; на дальнем краю пляжа стоял в дыму мангалов павильон из свежевыкрашенных охрой досок. Неясная Стремухину, тягучая и недоуменная, как причитание над свежим трупом, мужская песня, сопровождаемая дребезжанием двух струн, текла, как горький мед, из павильона. Стремухин с Гамлетом вошли. В павильоне было накурено и полутемно. Он был полон голыми людьми, склонившимися над узорчатыми синими тарелками с печеным мясом; и редко на каких столах стояла водка - все больше маленькие, узенькие в талии стаканы с черным чаем. Единственный одетый мужчина, сидевший за дальним, придвинутым к стойке столом, увидев вошедших, поднял руки вверх. Когда Стремухин с Гамлетом приблизились, мужчина встал и не позволил себе сесть, пока не сели гости.
- Я Байрам, - сказал мужчина, протягивая Стремухину обе руки через стол. - Но, если хочешь, можешь звать меня Борисом.
Стремухин представился, ответив на оба его сильные и влажные рукопожатия.
- Не знаешь, свет - когда дадут? - спросил Байрам у Гамлета.
- Не знаю я, когда дадут, - ответил Гамлет. - Ты же их знаешь, может, и вовсе не дадут…
- Твоя динама много кушает горючего?
- Ох, много, много. Много больше, чем жигуль… А что поделаешь! Ведь холодильник нужен?
- Нужен.
- Лампочки вечером нужны?
- Нужны. Моя динама тоже жрет…
- Послушай-ка, Байрам, ты вечером свободен? Когда ты, я хочу спросить, здесь закрываешь?
Снаружи гавкнул пес. Байрам прикрикнул на него, невидимого, но тот не унялся - в ответ зашелся истошным лаем.
- Это шакал, а не собака, - вздохнул Байрам в сердцах. - Вы извините.
Встал, повернулся к стойке и тронул тумблер громкости музыкального ящика, из-за чего мужская жалоба на незнакомом языке усилилась, - и вышел на крыльцо. Вскоре пес смолк. Байрам вернулся в павильон не сразу. Вернувшись, сел за столик и, оглядев столы, сказал:
- Я, Гамлет, закрываюсь прямо сейчас. Этот шакал, мой пес, он - вещая собака. Он мне нагавкал: едут неприятности. Зачем нам неприятности, скажи?
- Нас это не касается, - ответил Гамлет. - Ты знаешь, Карп с неприятностями заодно.
- Как хочешь, уважаемый; мое дело - предупредить.
- Спасибо… Я что хотел тебе сказать, да все никак не получается. Если ты вечером свободен, то сделай одолжение, приди к столу, я думаю, что к десяти. У моего отца сегодня юбилей.
- Сколько Ишхану?
- Шестьдесят.
- Спасибо, я приду.
Стремухин понял смысл лишь четырех последних реплик разговора и, чтобы нить его уже не упускать, решился потянуть ее к себе. Спросил, кивнув на музыкальный ящик:
- О чем же эта песня?
- О любви, - ответил ему Байрам, подумал и, прищурившись, добавил: - Если прислушаться, конечно… Она узбекская, мне кто-то говорил; я слов не понимаю. - Он встал из-за стола; пообещал, прощаясь: - Я в десять буду обязательно.
Стремухин вслед за Гамлетом вышел из павильона. Был светлый вечер. На пляже посвежело и поубавилось народу; забытый всеми волейбольный мяч болтался на волне у берега. Огибая ивы, Стремухин спросил:
- О чем он говорил? Какие неприятности?
- Он говорит, их пес ему нагавкал… - насмешливо ответил Гамлет. - Конечно, чушь, а может, шутит. Не этот пес ему нагавкал, который там, на пляже, гавкает, - тот пес ему нагавкал, что по мобиле вовремя звонит.
Стремухин сделал вид, что понял, и умолк надолго. Умолк и Гамлет.
При его приближении дремавший, словно бы приросший к своему пластмассовому стулу Карп открыл один глаз, приподнял бровь, сказал:
- Просили два свиных и два люля; одна картошка, два салата, но без лука. Вон те, - Карп безбровой бровью указал на столик с краю, за которым обосновалось покуда не раздетое семейство: жена и муж, оба в зеленых одинаковых рубашках и в белых одинаковых бейсболках, их пятилетний сын, задрав трусы, с истошным визгом бегал по воде вдоль кромки берега, не слыша криков матери: "Петюня, успокойся! Не замочи рубашечку!".
- Картошка, два салата, но без лука, - запоминая, повторил за Карпом Гамлет и, уходя на кухню, сообщил: - Борису позвонили; он говорит: к нам едут. Суббота, странно как-то…
- Нас это не касается, - ответил Карп. - Но это странно, тут ты прав.
Карп подобрал со столика мобильный телефон. Стремухин, вспомнив, что еще ни разу не купался, стал сбрасывать с себя одежду, пропахшую шашлычным дымом, на песок. Карп ворковал, прижав мобильник к уху:
- …Я это, я; уже не узнаешь? Ты где пропал? Забыл нас, пашешь все и пашешь, и о своем здоровье не заботишься, а то, смотри, ты только мне скажи заранее, дня за два, за три, - все будет, как всегда и в лучшем виде, и даже лучше, на сколько хочешь, пожелаешь человек… И слушай, тут одна азербайджанская сорока натрещала, что ты сюда послал кое-кого. Тебе виднее, но мне странно: суббота, выходной, погода, дети: тут пол-Москвы с Мытищами культурно отдыхают - а этак можно распугать всех навсегда и оскандалиться зачем-то… Что ты сказал?.. Ну, извини. Прости, я говорю…
Брезгливо, будто грязную салфетку, Карп бросил телефон на столик.
Входя в темнеющую воду, Стремухин помахал рукой пилоту. Тот, сидя без забот на крыле своего самолета и накренив его собой, болтал ногами над водой. Карп за спиной Стремухина кричал:
- Борис напутал или врет! Наш друг к нам никого не посылал, он вообще не на работе, он у себя на даче отдыхает! И нечего - ты слышишь? - гнать волну!
Гамлет из кухни не ответил.
Да ну вас всех, сказал себе Стремухин, закрыв глаза и осторожно погружая тело, затем лицо в прохладное тепло воды. Как будто женские ладони сомкнулись на его затылке; в упавшей отовсюду тишине вода запела дальним и глубоким голосом. Стремухин медленно открыл глаза, расправил руки и поплыл, руками разымая и лицом расслаивая бесчисленные складки плотных красных занавесей, прошитых сверху вниз и наискось оранжевыми, белыми и золотыми нитями. Но скоро воздух, запертый в груди, стал тверд, как камень; Стремухин, головой боднув, подался вверх, и воздух вырвался на волю. Хлебнув воды, и выплюнув ее, и отдышавшись на ее поверхности, Стремухин лег на спину. Перед глазами было небо без облачка на нем, уже не синее, почти и непрозрачное. Оно, казалось, набухало тяжелым светом вечера, и опускалось вниз от тяжести, и падало с возникшим, словно ниоткуда, гулом. Гул быстро стал невыносим, Стремухин запаниковал и забарахтался, нырнул с усилием - и вовремя, иначе б голову его снесла слепая морда аквабайка. Как только гул над головой стал рыхл, он вынырнул, отплевываясь в ужасе и матерясь, увидел краем глаза дугу тугого буруна и заполошными саженками заторопился к берегу. На мелководье встал на дно и выбежал на сушу, придумав на бегу убийственное хлесткое словцо, которое, как он победно чувствовал, должен был с радостью услышать и подхватить весь многолюдный пляж, но, обратясь к воде, тотчас забыл словцо: заглохший аквабайк, подобно дохлой, вздутой рыбе, качался кверху брюхом на волне; его хозяин-аквабайкер беспомощно цеплялся за него, барахтаясь, пытаясь безуспешно перевернуть его и взгромоздиться на него, чтобы уплыть подальше от позора. Благостный смех разобрал Стремухина, и его смеху вторил пляж. Пилот сказал:
- Заколебали. Рыба дохнет, уши глохнут, да и вообще опасно.
Разогреваясь, Стремухин пробежался взад-вперед, потом размяк и мокрым животом упал на теплый песок, лицом - на свою скомканную рубашку. Спросил по-свойски:
- Гамлет, как там хашлама?
- Совсем немного, - отозвался тот из кухни. - Минут пятнадцать-двадцать, и я картошку сверху положу. А там еще каких-то полчаса, ты не скучай… Карина, дай же человеку выпить, а то он совсем скучает!
Шаги Карины зашуршали по песку. Стремухин приподнял голову и увидел широкие лодыжки женщины, обутой в пляжные сандалии. Ногти с облезлым лаком растрогали его. Карина наклонилась, обдав его запахом дыма и сладких духов, установила ровно на песке, чтоб не упал, пластмассовый стакан. Сказав: "Попей вина и отдыхай", - она ушла.
Стремухин приподнялся на локте, взял стакан и одним махом выпил красное вино. Он огляделся. Пара рыжих малолеток сидела молча за пустым столиком; оба смотрели неподвижно в одну точку, но точки были разные. Бритоголовые подростки на песке о чем-то очень нервно, недовольно, но негромко препирались меж собой. Стремухин вновь спрятал лицо в рубашку. Из тьмы вплывали в его слух их голоса, разбавленные разнообразным и монотонным шумом пляжа и отдаленным шумом катеров:
- Ты позвони ему.
- Ему нельзя самим звонить, запрещено. Сказано, ждать!
- Кто он такой, чтоб запрещать и говорить?
- Поговори…
- Нет, Кок, мы тут изжаримся и только. Может, мы сами?
- Я тебе дам, сами. Мы не шпана…
- Да ладно, не шипи, но я скажу: если звонка не будет полчаса - пошел он на хер со своим звонком!
- А ну без мата, я сказал!..
- Да он хоть знает, как тебе звонить? Он, может, потерял твой номер? Может, твоя мобила не берет его звонок?
- Он ничего не потерял. Моя мобила все берет. И у него есть все наши мобилы, если что! Он знает твой, и твой, и твой, и все другие наши номера. Он знает все что надо. И если не звонит пока, значит, положено.
- Он же сказал тебе: примерно в полседьмого. А сколько сейчас, ты посмотри.
- И нечего смотреть. Ждите и все.
- По-моему, Чапа прав, лучше не ждать, и лучше нам самим, а то от скуки сдохнем. Мало ли что с ним, может, он забыл!
- Он ничего не забывает, я тебе сказал! И не потерпит, чтобы кто-то самовольно, как шпана… И я не потерплю, ты понял?
- Да ладно, напугал! И ты чего все оскорбляешь: шпана, шпана… Получишь по е. лу - и поймешь, кто здесь шпана, а кто и не шпана… И не хера, бля, корчить из себя…
- Не материться, я сказал! Мы кто? Мы что - как те? Мы грязь?
- Да хватит вам… Ждать значит ждать. Мы ж не мешки таскаем - отдыхаем!.. Еще пивка?
- Уже не лезет… А, давай!
- Открой и мне.
Они умолкли, дав простор иным шумам: шипенью открываемых пивных жестянок, шлепкам ослабших волн, уж полчаса как поднятых большой и медленной баржой там, где-то на большой воде, и лишь сейчас достигших заводи; потокам музыки, все еще хлещущим из магнитол автомобилей, приткнувшихся у пляжа в тени сосен, из отдаленных павильонов и киосков; звону мяча и непонятным, пусть и близким, частым и резким, будто выстрелы, хлопкам где-то за соснами; как только раздавалась трель свистка, хлопки, как по команде, умолкали.
Стремухин отлежал живот, перевернулся, тихо охнув, на спину и сел. Увидел заводь: там еще барахтался бедняга аквабайкер, не в силах оседлать свой аквабайк; потом Стремухин поглядел на столик с малолетками: они уже смотрели друг на друга, но ни она, ни он молчание нарушить не решались, как если бы нарушить его первым означало признать свою неправоту.
Она решила сдаться и сказала:
- Что, так и будем?
Рыжий не ответил; он покраснел и отвернулся.
- Не хочешь говорить со мной - ну, просто расскажи чего-нибудь. Случай какой-нибудь из жизни. Или сказочку.
Стремухин испытал неловкость и закрыл глаза.
Рыжий сказал:
- Я мало знаю сказочек. Когда-то знал, да все куда-то делись.
- Ты напрягись и вспомни, для меня… Ну хорошо, не для меня; для нас.
Рыжий напрягся. Он трудно, словно на подъеме в горы, задышал, стараясь вспомнить что-нибудь, похожее на сказочку, и вновь внезапно ощутил прилив горячей крови к коже, вновь устыдился и еще больше покраснел. Он исподлобья посмотрел в глаза подруге - они не думали смеяться и, не желая никого в себя впускать, подернулись подобием дремоты. Она ждала. Лишь бы начать, подумал рыжий, да и начал:
- Жил-был давным-давно один совсем счастливый человек.
- Один?
- Точнее, два совсем счастливых человека…
- Продолжай.
- Да, жили они в городе…
- В деревне.
- В деревне, но и не совсем в деревне - недалеко от города… И вот однажды тот счастливый человек сказал другому человеку…
- Другой.
- Ты не перебивай. Сказал: мне нужно в город за покупками. А та ему и говорит: что ж, поезжай. И не забудь купить конфет, мороженого, спрайта. Отправился он в город на автобусе…
- Нет, он поплыл на корабле.
- На корабле… Верней сказать, на лодке. Не перебивай.
Рыжий умолк. Прислушался к себе, надеясь продолжение услышать, но не услышал ничего. Сказал, оттягивая время:
- А в это самое время…
- Ну дальше, дальше, дальше, продолжай, - поторопила его рыженькая и передразнила: - А в это самое время…
…Синий автобус марки "ПАЗ" шел в направлении окраины по Олимпийскому проспекту города Мытищи. Окна автобуса, заросшие снаружи жирной пылью, были к тому же изнутри задернуты рогожками; свет проникал в салон лишь сквозь переднее стекло. Девять мужчин молчком сидели в полутьме салона. Девять пар глаз скупо помаргивали в круглых прорехах трикотажных масок. Мужчинам было душно ехать в масках, они бы предпочли надеть их в деле, но командир велел им ехать в масках: не по уставу или по необходимости, скорее в целях воспитательных: чтобы никто из них не вздумал вдруг почувствовать свою отдельность. И сам он тоже ехал в маске, но втайне сознавал свою отдельность, как это и пристало командиру. То есть Кромбахер, как его звали меж собой мужчины в масках, был убежден, что в головах у них у всех сейчас должны быть одинаковые мысли, всего верней, осколки таковых, подобные слепым осколкам зеркала, разбившегося прежде, чем зеркало успели втиснуть в раму. Своими собственными мыслями Кромбахер любовался - и словно бы со стороны. Они со стороны ему казались снимками чудесной фотокамеры, повисшей на космической орбите.