7
Вынырнув из башни, попадаешь во Внутренний Город. Воздух отрешенный, неподвижный, звуки умерли. Низкое тело собора придавлено могучим золотом: все красное и серое осталось за спиной, перед глазами только желтое и белое.
Из будки выдвигается замедленный солдат; крутит пропуск, на вопрос, где находится семнадцатый подъезд, гулко говорит не знаю и снова прячется в укрытие. Из воздуха сгущается еще один спокойный человек; он в современной мрачной форме, но почему-то кажется, что он в советском желтоватом полушубке с белым меховым воротником.
Человек приближается, с преувеличенным достоинством роняет:
– Честь имею.
И молчит, ожидая чего-то. Как метрдотель заслуженные чаевые.
Шомер вдруг теряется и суетится.
– Прошу прошчений, молодой человек. Ваш солдат сказал, не знает, где, а мне в семнадцатый.
– На то он и солдат, чтобы не знать. Вернитесь к торцу, и налево, третья дверь. Имею честь.
И желто-белая фигура растворяется, как сахар в чае.
8
Он поднимается в обычном старом лифте, продолжая думать о девицах; что же с этим миром происходит? раньше, при далеком Брежневе, выходили девушки с плакатами, их вязали, сажали в психушку; к ним он относился с уважением, хотя не понимал – зачем; но эти?! что они хотят сказать своим костистым задом? для чего устраивать стриптиз на Лобном месте? почему так несерьезно, господа?!
Вместе с ним в обшарпанной кабинке – двое. Молодой человек в модных джинсах, нежно-голубых, уверенно протертых на коленке, в тесном пиджаке с зауженными лацканами, рубашка в крупную полоску – ворот высокий, рвущийся вверх. И красивая девушка с восточной примесью, умело крашенная под блондинку – спокойный ум в презрительных глазах, в ушках опасно сверкают брильянты.
– Там тема, конечно же, есть, – говорит молодой человек.
Девушка чуть улыбается: ясно.
– Но в общем никуда не денемся, тему придется пройти, – добавляет он.
И она снисходительно кривит губы: ну, если делать нечего, пройдем.
9
От кремлевских коридоров ждешь дворянского роскошества, а в глаза бросается аскеза. Пол застлан светлыми зеленоватыми коврами, под ними проминаются паркетины. Стены крашены невнятной краской, на низком потолке советские плафоны, свет от них идет неровный, вялый.
Шомер открывает дверь в приемную.
За большим окном в надежных деревянных рамах – дутым самоваром выпирает купол. Секретарша треплется по телефону. Бросив быстрый взгляд на посетителя, звонко шепчет в трубку:
– Ладно, Валь, пока, клиенты. – И уже ему. – Теодор Казимирович? Шомер? Вам придется обождать, совещание еще не кончилось. Чаю, кофе?
– Принесите мне, барышня, чай. Благодарю вас.
При слове "принесите" секретарша чуть заметно вздрагивает, как домашняя кошка, которую решили приласкать чужие; при слове "барышня" – недоуменно вскидывает бровь. И нажимает кнопку селектора:
– Зеленый чай… секундочку… с лимоном? да, с лимоном.
На низкорослом столике разбросаны газеты и журналы: на старомодной полировке – сочный глянец. В небольшой хрустальной вазочке крохотные печенюшки и суфле… Он предельно собран, пытается заранее представить разговор, чтобы не попасть впросак. Наверняка беседа будет краткой, как игра в пинг-понг: подача-отбили, переподача, партия. Собеседник излучает смесь величия с высокомерием, он экранирован, эмоции просителя ударяются в глухую стену и отлетают в сторону…
Двойные двери неохотно раскрываются; из распаренного кабинета, не обращая ни малейшего внимания на Шомера, с явным облегчением выходят люди, похожие на скучных инженеров. Слышны обрывистые реплики, нашпигованные непонятными словами: вот тебе и геноцидный орган, проморгали!.. хоть съемку-то успели провести? так-так-так, Сереж, давай, звони на Первый… как зовут девчонок? во дают…
– Теодор! Казимирович! Шомер! – говорит секретарша в селектор, заглядывая в шпаргалку.
И кивает ему:
– Заходите! Иван Саркисович вас ждет. Кстати, вот и чай пришел.
Официант в затрапезной тужурке терпеливо пропускает гостя.
10
Владелец кабинета отстраненно машет: проходите, не стесняйтесь. А сам продолжает строчить, тыча пальцем в блескучий экранчик. Дорогой пуловер, черный, с бордовой полосой по краю рукава, горло захлестнуто правильным галстуком, в ленинский белый горошек. Начальник смугл, у него короткая прическа, красивая серебряная седина. Глаза непроницаемо закрыты темными очками. Сколько ему? сорок? сорок пять? за пятьдесят? не разобрать.
Продолжая внутренне настраиваться на разговор (так будет чересчур величественно… так – приниженно… по-стариковски… а вот, пожалуй, найден верный тон), директор вынимает из портфеля заготовленный приютинский альбом, и сканирует музейным взглядом этот безутешный кабинет. Несколько чистых столов без бумаг, стулья с тряпичными спинками, лакированные книжные шкафы… И над всей демонстративной стариной – авангардный портрет Президента. Болезненно-белый картон усеян тысячами буквиц, и сквозь них неохотно проступает лицо.
Иван Саркисович нарочно тянет время. Отвечает по селектору, нервно листает бумаги, время от времени снова водит пальцами по экранчику, как будто почесывает его. Но зачем тогда позвал? почему не оставил в приемной?
Шомер продолжает изучение. За спиной хозяина – стеллаж; на полку, с явным умыслом, поставлены два фото, им устроена очная ставка. На одной пожилой господин: ледяные умные глаза за круглыми очками, адвокатские ба́чки, бритый острый подбородок; в облике – спокойная решимость отмести препятствие. На другой лохматый Че Гевара, в узнаваемой беретке, с бесшабашным взглядом бунтаря; он ничего не смыслит в смерти, и поэтому заранее готов на все.
– А… чистеньким хочет остаться… – цедит в трубку Иван Саркисович и добавляет непечатную характеристику; сейчас лицо его облито холодом, как посмертная маска.
Про веселого барбудос ясно… но кто же этот ледяной профессор? Шомер надевает очки и по-стариковски тянет шею. Под фотографией написано, четко и крупно: Победоносцев. А, ну понятно, понятно. Хотя на самом деле не понятно ничего. Шомер не историк, он директор. Спроси его, кто был в Приютино на Рождество шестнадцатого года, всех перечислит без запинки: племянник старшего Голицына, который вскоре перейдет в католики, изрытый оспой Гнедич, клиническая дурочка Россет, которая желает слыть ученой дамой… Что пили? Клико одиннадцатого года по пятнадцати рублей бутылка, бешеные деньги, между прочим! А кто такой Победоносцев? Реакционный деятель эпохи Александра Третьего… или нет, пардон, Николая Второго? В общем, "Победоносцев над Россией простер совиные крыла". Ну, согласились, ну, простер. И что с того?
– Хотите спросить – не искрит? – заметив, что гость изучает фотографии, Иван Саркисович наконец-то бросает дела и, прихватив с собой экранчик, удобно садится напротив. Голосок у него молодцеватый, звонкий, но по должности ему положено разговаривать тихо и сипло, чтобы собеседник напрягался, так что приходится следить за собой.
Вообще-то Шомер спрашивать не собирался. Но возражать сейчас нельзя, и он предельно осторожно подтверждает:
– Вот именно, Иван Саркисович.
– Нет, не искрит! – Собеседник, откинувшись, быстро смеется. – Не искрит! Это ведь история! Она все стерпит! Кому, как вам, не знать.
И театрально смотрит сквозь очки.
Почему он так странно начал разговор? В чем его тайная цель? он смущает собеседника? проверяет его на излом? или просто стало скучно, и хочется немного поразвлечься? Но разве люди власти могут просто развлекаться? Шомер думал, власть устроена иначе. Она должна быть неотмирная и грандиозная; в отрешенной тишине, как в колбе, происходят непонятные реакции, разговоры все короткие, как выстрелы.
Но, собственно, ему какая разница. У Шомера сейчас одна задача – поймать волну и отозваться на нее по-женски, влюбчиво. Тогда есть шанс добиться своего. Вот она, пошла, опасная, неровная, надо будет быстро реагировать и каждую секунду ждать подвоха.
Шомер напрягается, вздувает вены, старательно глушит акцент:
– Да, я знаю, но… как бы это вам сказать… история. А то, что вы работаете – не история?
О, кажется, попал в десятку. Иван Саркисович слегка порозовел от удовольствия.
– История. Еще какая.
Шомер, как хорошая охотничья собака замирает и уходит в нюх. Только бы не упустить едва заметный след, не сбиться. Бесшумно ползем через заросли, ждем скорострельной команды фас. И чуем: остро, как разрыв-трава, пахнет свежий след. Здесь нужно замереть и сделать стойку, а потом рвануть наперерез. После тонкой аккуратной лести нужно столь же аккуратно возразить.
– Но если бы… Я так скажу, позволите?
– Позволю.
– Фотографии, оно, конечно, хорошо. Их можно смотреть, пить кофе, все, так сказать, окай. А если бы все это было в жизни? Сейчас, современно? Вы бы этим господам… товаришчам… по-прежнему благоволили?
Иван Саркисович закидывает голову, издает трассирующий смех; он доволен; Шомер снова угадал, попал в десятку.
– Какой высокий штиль! Благоволите… А выговор такой откуда? С Буковины? Интересно. Так вот, Теодор Казимирыч, возвращаясь к вашему вопросу (который ты из меня родильными клещами вытянул; Шомер улыбается как можно обольстительней)… Конечно, я бы Че Гевару посадил. Тут без вопросов. И причем надолго. Чтобы не смущал. А Победоносцев, будь он при делах, посадил бы меня.
И для убедительности повторяет:
– Да. Наверняка.
– Вас-то за что? – от души изумляется Шомер. И сам себя осаживает: мягче, дорогой директор.
Хозяин кабинета саблезубо улыбается.
– Уж Константин-то Петрович нашел бы причину. Он толковый был мужик, умел. Например, за то, что не считаю православие такой уж суперской религией.
– А какую считаете?
Иван Саркисович брезгливо морщится. Не сказав ни слова (извините, обождите, пауза), резко отвлекается от разговора. Откинувшись на спинку стула, закладывает ногу за ногу и снова бойко барабанит в свой экранчик, сам себе улыбается, хмыкает, кривит губы. Его здесь словно бы и нет, есть только механическая кукла, умело заменяющая человека. А может быть, наоборот: на самом деле только он и есть, а вместо Шомера – расплывчатая тень на фоне большого окна, незаштрихованный контур.
Через несколько минут, еще внезапней, Иван Саркисович встряхивает головой, сбрасывая посторонние мысли, и недовольно произносит:
– Ну-ну. Вы, кажется, о чем-то спросили?
(Теодор, готовься, ты на минном поле.)
– Я, тскть, ничего, мы про церковь говорили, но это так, между делом.
– Да, конечно, в какую хожу. Ни в какую. Я агностик. А вы, Теодор Казимирыч?
Зачем? Зачем он это говорит?! Что за концерт разыгрывает перед простым директором усадьбы?
11
В четыре явилась Натуся. Полненькая, крепенькая, в серебристой невесомой шубе и со скрипучим пупсом на руках; пупс кряхтел и корчился, мучительно выдавливая газы. Влада испытала краткий приступ зависти; ей забеременеть никак не удавалось, а так хочется мелких потискать…
– Натуся!
– Владочка!
И обе в унисон, друг другу:
– Хорошеешь!
После ритуального объятия Влада решилась спросить:
– А это кто у нас?
– А это у нас Максимьян.
– Кто?!
– Максимьян, я сама это имя придумала – мне нравится!
– И когда же ты успела?
– Все сейчас узнаешь, погоди.
Ловко скинув шубку, Натуся, подхватила запеленатого Максимьяна и отнесла его на стол в гостиной. Развернула одеяльце, звонко сорвала липучки на пахучем памперсе, с материнской гордостью продемонстрировала пипу:
– Вот какой я богатырь!
Богатырь смотрел на Владу непонятным взглядом – внимательным и в то же время отрешенным; на толстом лбу и горячих щечках ветвились сеточкой сосуды, тонкие, как прожилки на листьях. Младенец сморщил мордочку, захныкал, слишком натурально, слишком бойко – и до Влады наконец дошло, что пупс ненастоящий.
Она осторожно, брезгливо нажала пальцем на резиновый живот, ожидая мертвенного холода, но ощутила непонятное тепло. Искусственный младенец с подогревом. Он осторожно и счастливо захихикал, складочки на теплом животе наморщились и задрожали.
– Щас написаем, – влюбленно прошептала Ната.
И на отвернутый пахучий памперс полилась фонтанчиком струя.
Натуся со звериной ловкостью мамашки приподняла младенчика за пятки, протерла влажной салфеткой промежность, подложила сухой подгузник, по пути не уставая говорить: Владочка, теперь такая мода, с детьми спешить еще не хочется, ну ты сама никуда не торопишься, а уже пора быть и ласковой и нежной, называется игрушка реборн, или, если по-простому, борн; идею завезли, как полагается, из Лондона, но конкретно Максимьяна сделали в России, на заказ.
– Ты себе не представляешь, какие у нас мастера, дешевле раза в три, а то и больше, а сделано – сама смотри, один в один живой. Я теперь всех кукольников знаю, и в Москве, и в Питере. Ну, солнышко мое, поспи. Да? Мы поспим?
Они расположились в будуаре; Натуся сияла кофейными глазками, жизнь била из нее ключом, и она не притворялась томной и таинственной, как положено обычному астрологу; среди прочего, ее ценили и за это, а не только за удачные прогнозы.
– Что, Владочка, мы готовы, приступим?
– Не томи, показывай!
Из черной вязаной сумки с белым домашним барашком Натуся достала старинную папку с тяжелой бронзовой застежкой, вынула бумажные листы, вручную склеенные в таинственную карту, со всякими кругами и квадратами, эллипсисами, стрелками, синими и красными латинскими словами; разложила карту на столе.
– Значит, смотри. Видишь эту фазу?
– Вижу, как не видеть.
– Здесь твоя траектория. Так? А здесь – силовые поля.
Познакомились они с Натусей на Рублевке, в доме знаменитого часовщика Варжапетяна. Вардван любил рассказывать, что начинал на Курском, в привокзальной лавке, а вот кому чинить – ремонты делать; он ловко вставлял окуляр на длинном обувном шнурке, склонялся над женскими часиками, и с профессиональной страстью гинеколога копался в золотистом тикающем тельце… Этот окуляр он хранит до сих пор. А жена Варжапетяна Маня увлекалась мистикой. По понедельникам в ее гостиной собирались начинающие каббалисты, с красными браслетами из шерстяных веревочек, и под руководством мудрого наставника осваивали правила нумерологии.
Однажды Маня подвела ее к Натусе:
– Влада! ты не веришь ни во что, я знаю. Но давай попробуем хотя бы раз! разреши, я закажу Натусе космограмму и расчет натальной карты – увидишь: звезды сами говорят!
Влада согласилась, – но не потому, что понадеялась на звезды, а потому что ей понравилась Натуся, прыгучая, как мяч из каучука; разговаривая с ней, хотелось улыбаться. Эта свежая, земная женщина не может верить в абсолютную космическую ерунду. Пообщаемся, попьем чайку, подружимся – наверняка она признается, что тоже ни во что не верит, просто нужно как-то деньги зарабатывать.
Но, во-первых, оказалось – может. А во-вторых, скептически начав проглядывать бумажки, Влада ощутила странный жар; щеки разгорались, сердце билось; она читала расшифровку собственной судьбы, стенограмму скрытых черт характера. И про знак Тельца с поправкой на Сатурн в Водолее (люди, склонные к закрытости и в то же время к авантюризму). И про податливость, соединенную с амбициозностью. И про секстиль Венера-Марс, который указывает на готовность внезапно изменить привычкам, отдаться новому чувству.
– Владочка! – Натуся постучала пальчиком по схеме. – Ближайшая неделя меня тревожит. Вот эта черточка, смотри, связана с Плутоном в восьмом доме…
Реборн закряхтел и завозился; Натуся отложила карты и пошла покачать малыша.
12
Ближе к вечеру – по снегу расползались розовые тени – Влада вспомнила, что не включила телефон.
Проявились пропущенные эсэмэски… ааа! Так вот он кто! Тот странный чувачок, который ей звонил, когда переключились номера. Ясно-понятно. И ведь какой терпеливый. Поговорили – пауза – отправил эсэмэс – молчок на две недели – и опять прорезался… Опытный охотник, заранее развешаны флажки, не перепрыгнешь… Хорошо: она ему подарит шанс сыграть в забавную игру.
ау а скайп у нас имеется?
Хоть посмотреть, как выглядит.
Долгая уклончивая пауза. Что-то он обдумывает, крутит в голове.
имеется но камера чего то барахлит
перейдите за другой компьютер
Опять полумолчок. Чего-то парень, видно, не додумал. В ответ он предлагает:
мб в чате пообщаемся?
что не хотите на меня смотреть?:-)
а я вас уже видел
интересненько когда
не скажу
это я уже слышала причем от вас почините камеру потом валяйте адрес
Какое увлекательное дело: беспечный флирт! Действует, как веселящий газ. Утреннее Колино гнобление не то чтобы забыто и развеялось, но потихоньку начинает испаряться. Вы шашкой в дамки, а мы вам подстроим битое поле, заранее займем диагональ… И там уже увидим, кто кого.
Проходит полчаса, и собеседник неохотно принимает предложенные ею правила:
я починил, давайте адрес
13
– Я, Иван Саркисович, профессиональный атеист.
– Атеист? Как интересно. А что, они еще остались? Мне, видимо забыли доложить (смешок). Ладно, бог с ним, с вашим богом, лучше договорим про фотографии. Но не про те: про эти.
Иван Саркисович подается вперед и быстрым борцовским движением хватает заготовленный Шомером альбом.
Шомера бросает в пот, вот старый идиот, промешкал:
– Это вам!
– Ну конечно, а кому ж еще?
Начинает бурно перелистывать.
– Красота… все на своих местах… основатель… наследники… жены… а это кто? Неужто вы?
Иван Саркисович вскидывает голову, внимательно глядит сквозь черные очки, то ли изучает, то ли издевается.
Шомеру становится совсем тоскливо; это все их юная пиарщица, бездельница, тусовщица уговорила – Теодор Казимирович, надо, вы лицо музея, очень важно, будущие спонсоры и всякое такое… пигалица крашеная, мелкая соплячка! Хорошо, что он ее уже уволил. Но теперь позорьтесь, господин директор.
Он отвечает тихо и подавленно, как на допросе:
– Я…
– Слааавно, слааавно. Что, давно снимались? Как-то вы не очень здесь похожи. Слушайте, фотографа гоните в шею, это я вам говорю, свет ставить совершенно не умеет, где здесь объем? Я спрашиваю: где объем? Все плоское, по центру тени, баланс не взят… А вот и справочка биографическая; слааавно. Родился… ага… награжден… И что же, ничего плохого за душой? Прямо-таки нечего скрывать? Совсем-совсем? Сплошные ангелы?
Кровь у Теодора отливает от лица. Что он имеет в виду, этот непонятный человек в очках? На что намекает? Что такое знает про него, про Шомера?
– Вы как-то побледнели, Теодор Казимирович? Вам нехорошо? А! Вы, наверное, подумали, я намекаю на хозяйственные нарушения? Чего-чего, а этого не опасайтесь. Не мой вопрос, я не по этой части!
Иван Саркисович похлопывает двумя пальцами по плечу, намекая на незримые погоны.
– Я совсем наоборот, я как вы, работаю по красоте! Знаете такое выражение?