Содержание:
ВИТОЛЬД ГОМБРОВИЧ В ЛАБИРИНТЕ МНЕНИЙ - (вместо предисловия) 1
РАССКАЗЫ 1
Девственность 1
Банкет 5
Воспоминания Стефана Чарнецкого 6
Крыса 9
На лестнице черного хода 12
Приключения 16
Порнография - Роман 19
Информация 19
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 20
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 35
ИЗ ДНЕВНИКА 51
КОММЕНТАРИЙ К "ДНЕВНИКАМ" 66
ОБ АВТОРЕ 66
Девственность и другие рассказы.
Порнография.
Страницы дневника.
ВИТОЛЬД ГОМБРОВИЧ В ЛАБИРИНТЕ МНЕНИЙ
(вместо предисловия)
Писатель, завоевавший после второй мировой войны международную известность и безусловное признание у своих молодых польских коллег, для которых он - эмигрант с 1939 года - все же стал авторитетным мэтром, - Витольд Гомбрович начинал как типичный выходец из зажиточной шляхетской семьи. В литературных кругах было не принято поминать собственную родословную, но по этой самой причине он свое происхождение постоянно подчеркивал - выворачивать наизнанку узаконенные нормы поведения вообще характерно для его "метода". Гомбрович завершил курс права в Варшавском университете, затем изучал философию и экономику в Париже, но забросил многообещающую карьеру юриста сразу после литературного дебюта - сборника безумных новелл "Дневник периода возмужания" (1933). Не менее безумным оказался его роман "Фердыдурке" (1938) и пьеса "Ивана, принцесса Бургундии" (1938). Слово "безумный" здесь подразумевает лишь то, что Гомбрович будоражил читателя всякими дурачествами. И в самом деле, он вел игру, состоящую из бесконечных провокаций, и загонял читателя в угол, вынуждая его признавать самые неприятные истины. Склонный к философствованию, но совершенно чуждый всякого пиетета к университетской философии, Гомбрович и к литературе не испытывал особого почтения. Он презирал литературу как напыщенный ритуал и, даже обращаясь к ней, старался избавиться от всех ее предустановленных правил.
Чеслав Милош
"Независимая Польша: 1918-1939"
(в его "Истории польской литературы", 1969)
Не будем забывать, что Гомбрович писал в "Дневнике": "Я не верю в неэротическую философию". И если эротика - основа всего его творчества, то глубинная сущность эротики по Гомбровичу та же, что и у Жоржа Батая: в эротику замешаны ужас, распад, смерть и... святость - но лишь видимость святости. "Благочестие аб-со-лют-но необходимо: малейшие из самых маленьких радостей нельзя вкушать без благочестия", - говорит страшный и сардонический Леон в "Космосе". Было бы абсурдом сводить "Фердыдурке" к гомосексуальности, "Порнографию" - к эротическим опытам, "Космос" - к онанизму. Но гений Гомбровича самые абстрактные идеи воплощает в сопряжении с эротикой.
К. А. Еленьский
"Витольд Гомбрович"
("Три-квортерли", 1967, № 9)
Без сомнения, в маскараде Гомбровича немало от атмосферы 1930-х годов: "большие жесты" немого кино, дразнящий эротизм эстрадных ревю, беднеющие семьи, которые пока еще могут себе позволить содержать слуг. И интеллектуальная страсть к парадоксам...
Иржи Петеркевич
"Вилы и страх"
("Энкаунтер", 1971, март)
Гомбрович, не скрывая собственного имени, путешествует по своим романам в качестве рассказчика-взрослого, которого влечет к себе неоформленный, разомкнутый мир Юности. До тридцати лет в нас прибывает жизни, а после тридцати - смерти.
Юные существуют в своем особом времени, у них свой язык, отличный от языка старших.
В каждом из нас живет гадкий, неловкий, аморальный ребенок, который ковыряет в носу и обрывает мухам крылышки, пока благопристойно-взрослый экстерьер вежливо передает солонку.
И в самом деле, все герои Гомбровича способны совершать хорошие поступки лишь из страха перед дурными поступками. Абсолютная порядочность - это абсолютный маскарад.
Гэри Индиана
"Сердца как пята..."
("VLS", 1987, май, № 55)
"Порнография", написанная двадцатью годами позже, чем "Фердыдурке", - более традиционная и целостная вещь, совершенная по композиции и безукоризненно мрачная.
Гомбрович, этот апостол незрелости, с поразительной зрелостью подчинил и свои искания формы, и свои подсознательные комплексы принципам искусства, создав, как сказано в его собственном предисловии к английскому изданию, "благородный, классический роман..., чувственно-метафизический роман".
Не Пиррова ли это победа? Что если концептуальная стройность и драматургическая цельность "Порнографии" достигнуты за счет той честности, которая постоянно ощутима в сумбуре "Фердыдурке"? Ведь, проникая за воображаемый занавес, отделяющий его от военной Польши, и создавая за ним связное "классическое" действо, Гомбрович в определенном смысле прячется от нас; книга, подобная "Фердыдурке", существует в качестве фантастического комментария к реальному миру, в то время как "Порнография" - это мир в миниатюре, завершенный в себе и упакованный в свою завершенность как в целлофан.
Джон Апдайк
"Рассматривая Гомбровича"
("Нью Йоркер", 1967, 23 сентября)
Ничего общего с "порнографией" в традиционном смысле слова: всякий, кто немного знаком с клоунадами Гомбровича, сразу заподозрит подвох, едва бросив взгляд на заглавие. Во всем романе - ни одной реалистически изображенной сексуальной ситуации. Если можно говорить об интеллектуальной непристойности (которая здесь не исключена), то она и состоит в том, что роман не изображает ни одного естественного сексуального акта - ни между молодыми, ни между молодым и старым героями. Никакой сексуальной реальности. Весь секс в состоянии потенциального. Вот это-то Гомбрович и называет порнографией...
Ханс Майер
"Взгляды Витольда Гомбровича"
(в его книге "Очерки современной литературы", 1962)
Ни одна вещь Гомбровича не доставляет такого наслаждения, как "Дневник". Это самое объемное и протяженное во времени его сочинение: более 750 страниц, написанных в течение четырнадцати лет. Когда Гомбрович публиковал "Дневник" в номерах "Культуры", многие читатели приняли его за документальное произведение, за дневник писателя, который откровенно рассказывает о себе. Но даже случайному читателю быстро открывается, что "Дневник" нельзя приравнять к расширенной статье в биографическом словаре. Его рассказчик стилизован, он лишь приодет под Гомбровича, но не тождествен писателю.
И все же "Дневник" оставляет ощущение такой интимности, которая почти что несовместима с печатным станком. В этом смысле перед нами как бы догутенберговское произведение: оно обращается к читателю точно так же, как некогда обращался к своим слушателям сказитель в мрачных интерьерах средневековых покоев.
Ева Томпсон
"Витольд Гомбрович"
(монография; Твейн Паблишерс, 1979)
РАССКАЗЫ
Девственность
Нет ничего более искусственного, чем описания молодых девиц и те изысканные сравнения, к коим прибегают в этом случае. Уста как вишня, грудь как розочки, о, тогда б достаточно было купить в магазине немного ягод и цветов! Если б у губ и в самом деле был вкус спелой вишни, кто б тогда осмелился любить? Кто бы тогда соблазнился карамелькой - буквально сладким поцелуем? - Но тсс, довольно, тайна, табу, не будем больше о губах. - Через призму чувств локоть Алиции виделся то белым, гладким, девственным заострением, плавно перетекающим в более теплые тоны плеча, то снова, когда рука безвольно опущена - округлой сладкой ямочкой, тихим закутком, боковым алтариком ее тела. В остальном Алиция была похожа на любую другую дочь отставного майора, воспитанную любящей матерью в пригородном cottage . Как и другие - она временами задумчиво поглаживала локоть, как и другие - рано научилась водить носком туфельки по песку...
Но довольно об этом...
Жизнь взрослеющих девиц не сравнить ни с жизнью инженера или адвоката, ни с жизнью хозяйки дома, жены и матери. Взять хотя бы тоску и шум в крови, такие же постоянные, как и тиканье часов. Давно уже кто-то заметил, что нет ничего более необъяснимого, чем быть привлекательным. Нелегко уберечь то существо, закон бытия которого - соблазнять, но Алицию зорко стерегли канарейка Фифи, майорша-мать и пинчер Биби, которого она держала на поводке во время послеобеденной прогулки. Интересен был сговор домашних животных в деле охраны Алиции. "Биби, - пела канарейка, отгоняя недобрые мысли, - Биби, собачка, стереги хорошенько нашу хозяюшку. Служи на задних лапках! Служи на задних лапках! Следи за зонтиком: он такой ленивый, пусть хорошенько заслоняет от солнца нашу любимую хозяюшку!"
Как-то в один погожий августовский вечер, на закате, Алиция прохаживалась по аллее садика, забавляясь тем, что концом зонтика делала в гравии маленькие круглые ямочки. Садик, небольшой, но милый, был окружен каменной оградой, заросшей вьющимися розочками; какой-то бродяга разлегся под солнцем, на гребне ограды, отколупнул кусок кирпича и кинул в Алицию. Камень ударил ее по лопатке, она пошатнулась, чуть не упала и уж впору ей было закричать, как она заметила, что преследователь не выказывает ни гнева, ни радости, а только другим обломком кирпича снова метит ей в спину. Лицо грубияна выражало лишь лень полуденной сиесты, равнодушие и цинизм. Алиция легко улыбнулась ему дрожащими от боли губами, после чего бродяга слез с ограды и исчез - она же вернулась домой, повторяя:
- Улыбнулась...
- Алиция! Алиция! - позвала госпожа S., ее мать, - полдник, Алиция!
- Иду, мама, - ответила Алиция.
- Почему ты так шумно пьешь, дитя мое? Где это видано, чтоб так пили чай?
- Это потому, мама, что он очень горячий, - сказала Алиция.
- Но Алиция, не ешь хлеб, если он упал на пол.
- Это я такая экономная, мама.
- Смотри как Биби служит и просит хлебушка с маслом. Постыдись же быть эгоисткой, дитя мое - о-о зачем ты наступила собачке на лапку? Какая муха тебя сегодня укусила? Что случилось?
- Ах, я такая рассеянная, - мечтательно произнесла Алиция, - Мама, а почему мужчины ходят в брюках, ведь ноги есть и у нас? А почему, мама, у мужчин короткие волосы? Мужчины стригутся потому что... что... должны, или потому что так хотят?
- Им бы не пошли длинные волосы, Алиция.
- А почему, мама, мужчины хотят, чтобы им пошло?
И говоря это, она украдкой прятала в рукав серебряную ложечку, с которой пила чай.
- Почему, - говорила госпожа S. - А почему ты себе завиваешь кудряшки? Неужели затем, чтобы мир стал прекрасней и чтобы солнышко не жалело для людей своих лучей? - Но Алиция уже встала и вышла в сад. Достала из рукава ложечку и какое-то время смотрела на нее в нерешительности. - Я украла ее, - шепнула она изумленно. - Украла! Что же мне теперь с ней делать? - И закопала ее под деревом. Ах, если бы в Алицию не попали камнем, она никогда не украла бы ложечку. Женщины, может, и не любят крайностей во внешних проявлениях жизни, но внутренне, если захотят, они смогут вычерпать ситуацию до дна.
Тем временем в дверях дома показался полный мужчина, майор S., и сообщил: - Алиция! Завтра приезжает твой жених, вернувшийся из путешествия в Китай!
Обручение Алиции произошло четыре года назад, когда она вступала в свою семнадцатую весну. - Позволите ли вы, - мямлил молодой человек, - прошу Вашего соизволения, чтобы эта ручка была моей. - Как это? - спросила она. - Прошу Вашей руки, Алиция, - пробормотал молодой поклонник. - Надеюсь, вы не хотите, чтобы я отрезала себе руку, - вымолвила наивная девушка, заливаясь однако румянцем. - Так ты не хочешь быть моей невестой? - Хочу, - ответила она, - но при условии, что дашь мне слово никогда не претендовать ни на одну из частей моего тела, это бессмысленно! - Восхитительно! - воскликнул он, - Вы сами не представляете, как вы очаровательны. Упоительно! - И весь вечер он повторял, блуждая по улицам: - Она поняла это буквально, она подумала, что я... хотел взять ее руку, как берут кусок торта. Я готов пасть на колени!
Без сомнения, был он весьма видным молодым человеком с белой кожей и пунцовыми губами, духовная же его красота ни в чем не уступала красоте физической. Как же богат и разнообразен дух человеческий! Одни строят свою нравственность на благородстве, другие на сердечной доброте, а у Павла альфой и омегой, подножием и вершиной была девственность. Именно она составляла суть его души и около нее вились все его высокие наклонности. Шатобриан тоже считал девственность чем-то совершенным и восхищался ею, говоря: Итак, мы видим, что девственность, которая возвышается с самого низшего звена в цепи естества, растет вверх до человека, от человека к ангелам, а от ангелов -к Богу, в котором и теряется. Бог сам великий затворник во вселенной, вековечный юноша миров.
Если Павел и полюбил Алицию, то потому, что ее локоть, ручки, ножки, может от природы, а может вследствие родительской опеки, были более девственны, чем это обычно встречается, и потому, что она показалась ему самой девственностью.
- Девственница, - думал он. - Она ничего не понимает. Аист. Нет, это слишком прекрасно, чтобы об этом думать, разве что - стоя на коленях.
А проходя мимо городской бойни, добавил: - Может она считает, что и маленьких телят приносит аист?.. Жаркое из телятины - прямо на стол мамы?.. О, как это возвышенно! Как же ее не любить?
Как же не любить Создателя? Непостижимо! Сколь славна природа, что в этой долине слез вообще возможно нечто такое, как девственность. Девственность - а стало быть отдельная категория существ замкнутых, изолированных, пребывающих в неведении, отгороженных тонкой стенкой. Они дрожат в тревожном ожидании, глубоко дышат, соприкасаются, не углубляя отношений - отрешенные от всего, что их окружает, закрытые на ключ от непристойности, опечатанные, и это не пустая фраза, не риторика, а самая настоящая печать, нисколько не хуже всех прочих печатей. Головокружительное соединение физики и метафизики, абстрактного и конкретного - из мелкой, чисто телесной подробности вытекает целое море идеализма и чудес, находящихся в разительном противостоянии с нашей грустной действительностью.
Она ест жаркое из телятины и ничего такого не знает, ни о чем не догадывается, невинно ест, и так во всем - с утра до вечера. Как-то раз она вместо "паук" сказала "паучок": "паучок поедает мушек". О, чудо! Невинная и в гостиной, и в столовой, и в своей комнатке за белой занавеской и в кло... Тсс! Жуткая мысль! - Зубы стиснул, а все лицо нервно дрожит. - Нет, нет, - шептал он, - этого она вообще не делает, она этого не умеет, иначе не было бы Бога на небесах. - Однако он понимал, что лжет. - Но в любом случае это происходит вне ее - ведь она тогда мыслями не присутствует - а так как-то, машинально, само собой...
Да, однако - что за ужасная мысль!