4
Ночь прошла тихо, незаметно. К счастью, у меня была отдельная комната, и я был избавлен от того, чтобы терпеть его сон... Открытые ставни явили денек с облачками в голубоватом и покрытом росой саду, а низкое солнце било сбоку стрелами лучей, и все было как будто срезано острием в геометрическом и продолговатом броске - перекошенный конь, конусообразное дерево! Смешно! Смешно и забавно! Горизонтали тянулись вверх, а вертикали шли наискось! В это утро я был как в лихорадке и почти что больной от вчерашней распаленности, от того огня и блеска - надо понять, что все это свалилось на меня неожиданно после свинских, подавленных, истощенных, серых или безумно перекошенных лет. Лет, пропитанных трупным запахом. В течение которых я почти забыл, что такое красота. И вот вдруг передо мной расцветает возможность жаркой весенней идиллии, с которой я уж было распрощался, и власть отвращения отступает перед замечательным аппетитом этих двоих. Я уже не хотел ничего другого! Мне надоели агонии. Я, польский писатель, я, Гомбрович, побежал за этим ложным огоньком, как на приманку - но что знал Фридерик? Необходимость убедиться, - знает ли он, а если знает, то что думает, что представляет, - стала неотвязной, и я больше не мог без него, или скорее с ним, но с неизвестным! А если спросить? Как спросить? Как все это изъяснить? Лучше оставить его в покое и следить - не выдаст ли он себя возбуждением...
Случай представился, когда после полдника мы сели вдвоем на крыльце - я начал зевать, сказал, что пойду сосну немножко, но, отойдя, притаился за шторами гостиной. Требовалась определенная... нет, не отвага... смелость... ведь это так походило на провокацию - впрочем, у него самого было много общего с провокацией, а значит, мои действия были своего рода "провоцированием провокатора". И вот это прятанье за шторой было с моей стороны первым явным нарушением нашего общежития, началом какой-то нелегальной фазы в отношениях между нами.
А впрочем, сколько уж раз случалось мне смотреть на него, когда он, занятый чем-то другим, не видел моего взгляда, но теперь я чувствовал, что делаю как будто какую-то подлость - потому что подлым становился он. Однако я все же укрылся за шторой. Он еще довольно долго сидел в той позе, в какой я и оставил его на лавочке: вытянул ноги и смотрел на деревья.
Зашевелился, встал. Начал медленно прогуливаться по дворику, обошел его раза три... потом свернул к шпалере деревьев, отделявших сад от парка. Я шел за ним в отдаленьи, но так, чтобы не потерять его из виду. И мне уже стало казаться, что я напал на след.
В саду была Геня, перебирала картошку - неужели он туда устремился? Нет. Свернул в боковую аллею, что вела к пруду, встал над водой и смотрел, а лицо у него - лицо гостя, туриста... Стало быть, прогулка его была лишь прогулкой - но только я было собрался отойти с родившейся во мне уверенностью, что все, что мне пригрезилось, было всего лишь моей фатаморганой (ибо я чувствовал, что у этого человека должен быть нюх на такие дела, и что если он в этом пока ничего не учуял, то стало быть, ничего такого вовсе и нет), как я заметил, что он возвращается к шпалере. Я пошел за ним.
Он ступал неспешно, задерживался, задумчиво осматривал кусты, его умный профиль как-то неопределенно склонялся над листьями. В саду тихо. Снова развеивались мои подозрения, но осталось одно, отравлявшее сознание: подозрение в том, что он сам себя разыгрывает. Как-то уж слишком нарочито передвигался он по саду.
Я не ошибся. Он еще пару раз сворачивал в разных направлениях - углублялся в сад - прошел немножко, встал - зевнул - осмотрелся... а она в ста шагах от него на соломе перед погребом картошку перебирает! Верхом на мешке! Мимолетно он зацепился за нее взглядом.
Зевнул. Ай-яй-яй, вот это уже было наиграно! Что за маскарад! Для кого? Зачем? И эта осторожность... как будто он не позволяет своей особе целиком отдаться тому, что он делал... но было видно, что его круженье направлено на нее, на нее! О... а сейчас он уходит в сторону дома, но нет, далеко зашел в поле, далеко, останавливается, осматривается, как будто это прогулка... но вот огромную кривую обходного маневра он целит на гумно, и теперь уже наверняка пойдет на гумно. Видя это, я понесся что было духу - через кусты, чтобы занять наблюдательный пункт за сараем, и пока я бежал, треща прутьями во влажных зарослях над канавой, где валялась дохлая кошка и где прыгали лягушки, я понял, что и заросли, и канаву я посвящаю в наши делишки. Забегаю за сарай. Он стоял там за навозной телегой. Неожиданно кони потянули телегу и он оказался напротив Кароля, который с другой стороны гумна, около колесного сарая, разглядывал какую-то железяку.
Тогда-то он и выдал себя. Обнаруженный внезапным передвижением телеги, он не выдержал открытого пространства между собой и объектом наблюдения - и вместо того, чтобы стоять спокойно, быстро сиганул за забор, чтобы его не увидали - и замер, учащенно дыша. Но это резкое движение выдало его, поэтому он, испугавшись, выскочил на дорогу, чтобы вернуться домой. Тут он столкнулся лицом к лицу со мной. И мы пошли навстречу друг другу по прямой линии.
Об отговорках не могло быть и речи. Я поймал с поличным его, а он - меня. Он увидел того, кто за ним следил. Мы шли друг на друга, и, признаюсь, мне сделалось не по себе, потому что между нами что-то должно было радикально измениться. Я знаю, что он знает, и он знает, что я знаю, что он знает - вот что плясало у меня в мозгу. Нас все еще разделяло приличное расстояние, когда он заговорил:
- А, пан Витольд, вышли подышать свежим воздухом!
Это было сказано театрально - это "а, пан Витольд" в его устах было игрой, он никогда так не говорил. Я тупо парировал:
- Действительно...
Он взял меня под руку - чего никогда раньше не делал - и сказал не менее округло:
- Что за вечер и деревья так благоухают! Так может нам вместе предаться милой прогулке?
Мне сообщился его тон, и я ответил менуэтной любезностью:
- О, разумеется, с превеликим удовольствием, меня это так увлекает!
Мы двинулись по направлению к дому. Но это шествие уже пересекло границы привычного... став чем-то таким, где мы, перевоплощенные, почти что торжественно, чуть ли не под звуки музыки входим в сад... и я подозревал, что нахожусь в когтях какого-то его решения. Что произошло с нами? Я впервые ощутил его как враждебность, причем - угрожавшую мне непосредственно. Он все так же, по-дружески, держал меня под руку, но его близость была циничной и холодной. Мы миновали дом (причем он постоянно восхищался "игрой светотени", вызванной заходом солнца), и я сообразил, что самой короткой дорогой, напрямик через газоны мы идем к ней... к девочке... а наполненный отблесками парк действительно был букетом и лучезарной лампой, черной от елей и сосен, разрастающихся, ощетинившихся. Мы шли к ней. Она смотрела на нас. Сидела на мешке и держала перочинный ножик! Фридерик спросил:
- Не помешали?
- Да нет. Я уж кончила с картошкой.
Поклонившись, он сказал громко и кругло:
- Так значит, можно просить, чтобы юная леди составила нам компанию в нашей вечерней прогулке?
Она встала. Отстегнула фартучек. Покорность... которая, впрочем, могла быть всего лишь вежливостью. Простое приглашение на прогулку, ну разве что в несколько преувеличенной, характерной для старых холостяков форме... но... но в нашем шествии к ней, в подходе для меня существовала некая непристойность, которую можно было бы определить так: "он забирает ее, чтобы с ней кое-что сделать", и "она идет с ним, чтобы с ней кое-что сделали".
Самой короткой дорогой, через газоны мы пошли на гумно; она спросила: - К коням идем?... Его цель, его неизвестные намерения пронизывали хитросплетения аллей и тропинок, деревьев и клумб. Он не ответил - а то, что он не дал никакого объяснения, ведя ее неизвестно куда, снова внушило подозрение. Ребенок... это ведь шестнадцатилетний ребенок... но вот уже и гумно, черная, покатая его земля, окруженная конюшней, овинами с рядком кленов у ограды, с торчащими дышлами возов около колодца... и ребенок, ребенок... но там, в колесном сарае, другой подрастающий ребенок, который, разговаривая с колесником, держит в руке железо, вокруг много досок, жерди и щепки, поблизости телега с мешками и запах мелкорубленой соломы. Мы подходим. По этому вздутому черному скату. Мы все втроем подошли и остановились.
Заходило солнце, и воцарился особый тип видимости, светлой, а в то же время темной, когда ствол, стык крыши, дыра в заборе равнодушно и отчетливо становились сами собой, явными в каждой своей детали. Черно-бурая земля гумна разлеглась до сараев. Он о чем-то вел разговор с колесником, неспешно, по-деревенски, с этой своей железкой, опершись о столб, поддерживающий крышу колесного сарая, и, хоть и перевел взгляд на нас, но разговора не прервал. Мы встали с Геней, и сразу эта встреча определилась в том смысле, что мы ее привели к нему, тем более, что все мы молчали. Даже более того, молчала Геня... и ее молчание высвобождало стыд. Он отложил железное колесо и подошел, но нельзя было понять, к кому он подходит - к нам или к Гене - и это создавало в нем какую-то двойственность, неуклюжесть, он мгновенно стал неясным, однако подошел к нам свободно и даже весело, молодо. Но из-за нашей общей неуклюжести молчание продлилось еще пару секунд... и этого оказалось достаточным, чтобы гнетущее и давящее отчаяние, тоска и все ностальгии Судьбы, Провидения заклубились над нами как в тяжелом, блуждающем сне...
Жалость, грусть, красота худенькой на нашем фоне фигуры - с чего они взялись, если не с того, что он не был мужчиной? Ведь мы ему привели Геню как женщину - мужчине, но он еще им не был... не был самцом. Не был господином. Не был властелином. И не мог обладать. Ничто не могло принадлежать ему, у него ни на что не было права, он был тем, кто должен был служить и подчиняться - его худоба и гибкость неожиданным образом усугубились на этом гумне рядом с досками, жердями; а она отвечала ему тем же самым: худобой и гибкостью. Они внезапно соединились, но не как мужчина и женщина, а в чем-то другом, в их совместной жертве, приносимой неизвестному Молоху, неспособные овладеть друг другом, но способные лишь жертвовать собой - и этот половой подбор между ними сделал крен в сторону какого-то другого подбора, в чем-то более ужасного, а в чем-то, возможно - и более прекрасного. Повторяю, что все это произошло за считанные секунды. А собственно говоря, ничего и не было: мы просто встали. Фридерик показал пальцем на его брюки, немного длинноватые и подметающие землю и сказал:
- Надо брючины подвернуть.
- Точно - согласился он. Нагнулся.
- Сейчас, минуточку, - сказал Фридерик.
Видно было, что ему нелегко сказать то, что он хочет. Он встал к ним как-то боком, посмотрел вдаль и приглушенным голосом, но очень четко, сказал:
- Нет, погоди, пусть она подвернет.
И повторил: - Пусть она подвернет.
Это было нагло - было проникновением в них со взломом, признанием того, что он ожидает от них возбуждения, мол, сделайте это для меня, вы этим мне потрафите, я так этого хочу... Их вводили в пространство нашего вожделения, нашей грезы. Их тишина клокотала мгновенье. И в течение мгновенья я ждал результата этого стоящего в сторонке бесстыдства Фридерика. Все, что происходило потом, проскользнуло гладко, было послушным и легким, столь "легким", что приводило к головокружению, как от бесшумно разверзающейся пропасти на ровной дороге.
Она молча наклонилась и подвернула ему брючины, он не шелохнулся, и тишина их тел была абсолютной.
Поражало обнаженное пространство гумна, с торчащими дышлами телег с решетчатыми бортами, с треснувшим корытом, с недавно латаным сараем, светившим пятном в буром окружении земли и древесины.
Тут же Фридерик сказал: - Пошли!. Мы направились к дому - он, Геня и я. Теперь это становилось и бесстыдно и явно. В результате такого возвращения наш приход в колесный сарай приобрел свой особый смысл: мы пришли для того, чтобы она подвернула ему брючины, а теперь мы - Фридерик, я, она - возвращались. Показались окна дома, два ряда окон, вверху, внизу, и крыльцо. Мы шли молча.
За спиной у нас послышалось, как кто-то бежал по газону, нас догнал Кароль и пошел рядом... Запыхался от бега, но уже приноровился к нашему шагу - и шел спокойно. Это жаркое вторжение в нас на бегу все лучилось энтузиазмом - что ж, значит, ему понравились наши игры, он присоединялся - и моментальный переход с бега на молчание нашего возвращения означало, что он понимает необходимость такта. А вокруг все явственнее становился тот подрыв бытия, каким была приближавшаяся ночь. Мы двигались в сумерках - Фридерик, я, Геня, Кароль - как какая-то странная эротическая комбинация, какой-то жуткий чувственный четырехугольник.
5
- Как все это было? - рассуждал я, лежа на расстеленном на траве пледе, лицом к влажному холоду земли. - И что, собственно, произошло? Значит так, она подвернула ему брюки, а сделала это, потому что в принципе могла это сделать, наверняка, ничего такого, обычная услуга... но ведь знала, что делает. И знала, что делает - для Фридерика, для его удовольствия, значит, она соглашалась, чтобы он получал от нее удовольствие... От нее, вернее, не от нее самой... а от нее с ним, с Каролем... Ах, вот как! Значит ей было известно, что вдвоем они могут возбуждать, соблазнять... по крайней мере Фридерика... и Кароль тоже знал, ведь он принял участие в этой игре... Но тогда они не были так наивны, как могло бы показаться. Про себя они знали, что аппетитны! И могли иметь опыт в таких делах, несмотря на свою - что поделаешь - неумную молодость, поскольку молодость лучше, чем пожилой возраст, разбирается в этом, а они как раз были специалистами по стихии, в которой пребывали, обладали преимуществом на своей территории юного тела, юной крови. Но в таком случае почему в непосредственных отношениях друг с другом они вели себя как дети? Невинно? Если не были невинными по отношению к третьему?! Если по отношению к третьему они были столь изощренными! А что меня беспокоило больше всего, так это то, что третьим был не кто иной, как Фридерик, он, такой осторожный, такой сдержанный! А тут вдруг шествие через парк, напрямик, как вызов, как начало операции - шествие с девушкой к парню! Что это было? Чем это могло быть? И не я ли все это спровоцировал - подсматривая за ним, я выявил его тайную страсть, он сам и все его тайны были замечены - и теперь зверь его тайной мечты, выпущенный из клетки, соединился с моим зверем, начал рыскать! И так получилось, что мы вчетвером стали сообщниками de facto, молча, в неизвестном деле, где любое объяснение нельзя было бы проглотить из-за того, что стыд сдавливал горло.
В брюках, под юбкой, четыре колена, (молодых), ее-его колени... После обеда появился обещанный позавчера Вацлав. Видный мужчина! Еще бы: высокий и элегантный господин! Наделенный довольно заметным носом, но тонким, с подвижными ноздрями, глазами-маслинами и густым грудным голосом, а подстриженный усик нежился под этим чутким носом и над полной пунцовой губой. Тот тип мужской красоты, который нравится женщинам... поскольку они восхищаются как внешней статью, так и аристократической утонченностью деталей, например, нервными руками с длинными пальцами и тщательно обработанными ноготками. Ну кто, скажите, мог засомневаться в его породистой ноге, с высоким подъемом, в желтом облегающем ботиночке, ну а в его ушах - складненьких и небольших? Разве не были интересны и даже прелестны эти залысинки, делавшие его вид еще более интеллектуальным? А белизна кожи, разве это не белизна трубадура? Несомненно, эффектный господин! Неотразимый адвокат-победитель! Изысканный юрист! Я физически возненавидел его с первой же минуты ненавистью, смешанной с отвращением, захваченной врасплох собственной внезапностью и сознающей свою несправедливость - ведь он был полон шарма, был comme il faut. Однако неразумно и несправедливо цепляться за такие мелкие несовершенства, как, скажем, некоторая припухлость и закругленность, слегка проступающая на щеках и ладонях, блуждающая в области живота - ведь и это было пикантным. А может, меня раздражала чрезмерная и сладострастная изощренность частей тела, губы - слишком пригодные для смакования, нос - слишком тонкий для обоняния, пальцы - слишком способные в осязании - вот ведь что делало его героем-любовником! Не исключено, что меня обескураживала невозможность обнажить его - поскольку это тело требовало воротничка, запонок, носового платка, даже шляпы, было телом в ботиночках, обязательно требующим галантерейных дополнений туалета... но кто знает, не коробило ли меня больше всего проявление кое-каких недостатков, как, например, намечавшаяся лысина, или падкость на атрибуты изящества и шика. Телесность обычного хама имеет то громадное преимущество, что хам не обращает на нее никакого внимания, вследствие чего она не колет глаза, даже если она и противоречит эстетике, но когда мужчина следит за собой, пестует плоть, подчеркивает ее и копается в ней, носится с нею, тогда каждый дефект приобретает убийственную силу. Однако, откуда во мне такая чувствительность к телу? Откуда эта страсть стыдливого и неприязненного подглядывания как бы из-за угла?
Несмотря ни на что я должен был признать, что приезжий ведет себя неглупо и даже весьма достойно. Не чванится, говорит немного и не слишком громко. Весьма обходителен. А обходительность и скромность были как следствием его прекрасного воспитания, так и врожденными чертами его неповерхностной натуры, которая отражалась во взгляде и, казалось, возвещала: я тебя уважаю, и ты меня уважай. Нет, он вовсе не был самовлюблен. Он знал свои недостатки и наверняка хотел стать другим - но он самым культурным и разумным образом, достойно был собой, и получалось так, что мягкий и нежный на вид, по сути своей он был неуступчивым, и даже ожесточенным. А вся его телесная культура шла отнюдь не от слабости, а была выражением некоего принципа и вероятнее всего - принципа морального, который он рассматривал в качестве своей обязанности по отношению к другим, но в то же время это было отражением некой породы, стиля, причем отражением очень ярким, весьма определенным. Он, видимо, стоял на страже таких своих принципов, как утонченность, предупредительность, деликатность, и защищал их тем сильнее, чем больше история восставала против них. Его прибытие вызвало ряд изменений в нашем мире. Иполит, похоже, вошел в колею, перестал бормотать и расстался с горькими мыслями, как будто ему позволили достать из шкафа свои давно ненадеванные костюмы, и он щеголял в них с наслаждением - громогласный, радостно-гостеприимный, истый провинциальный шляхтич. - Ну, как там? Что там? Водка согревает, водка охлаждает, водка никогда не помешает! Хозяйка тоже затанцевала в своих полувоздушных сетованиях и, беспрестанно перебирая пальчиками, раскинула шаль своего гостеприимства.