И не только кровать. Все ее друзья по заточению: кресла, и стулья, и тахта, и стол, и шкаф, и буфет - тоже были завернуты в саваны из старых простыней. Никто ими не пользовался и никто их никогда в глаза не видел - кроме бабушки Тони, которая время от времени появлялась там, чтобы "пройтись тряпкой", а заодно убедиться, что ни один из ее "заключенных" не распутался, не запачкался и не сбежал. Но раз в год, в честь праздника Песах, стулья все же извлекали из этой тюрьмы и переносили в "столовую", и по такому случаю мне то и дело удавалось заглянуть в бабушкино святилище, потому что начиная с восьмого в моей жизни праздника Песах меня сочли достаточно взрослым и ответственным и призвали помогать взрослым в подготовке к празднику.
Я хорошо помню первый из этих необычных дней. Я стоял за бабушкиной спиной, весь волнение и любопытство. Она вставила ключ в замочную скважину, повернула, открыла и сказала:
- Разрешается войти, но не смей ничего трогать.
Я вошел. Первый раз в ее прославленных запретных комнатах. Сейчас, написав эти слова, я припомнил и последний раз - тридцать лет спустя, когда мы вернулись домой с ее похорон, - но тогда, в тот первый раз, она была еще жива и, как я уже сказал, сама открыла запертую дверь, достав ключ из кармана.
Тишина, прохладная, сумрачная и призрачная тишина дохнула мне в лицо. Этот воздух так долго был неподвижен, что стекал по коже, как вода. Все окна и ставни были закрыты наглухо. Тряпицы, которые защищали их ручки, расползлись от дряхлости и стали похожи на прозрачные кружева. Все здесь было прозрачным, бескровным, увядшим и стерильно чистым. До того чистым, что два солнечных луча, пробившиеся сквозь щели в ставнях, не высвечивали в воздухе ни единой пылинки, как высвечивали их каждое утро в других комнатах дома, - лишь два световых пятна тоскливо дрожали на противоположной стенке.
Бабушка Тоня стащила простыню с одного из стульев, что стояли с углу. Неожиданно обнаженный, ослепший от света, он растерянно замигал своими деревянными глазами.
- Ты сможешь донести его до столовой? - спросила она.
- Да, - сказал я.
- Сам, один?
- Да.
- Подними его. Не тащи мне его с ножками по чистому полу и не кроцай мне стенку.
Бабушкин иврит отличался щедрым словесным богатством, былинной напевностью и неистребимым русским акцентом. Но была у него еще одна особенность - все глаголы в ее речи были направлены на нее. Это ей тащили стулья по чистому полу, это ей пачкали дочиста отдраенные мощеные дорожки, это ей "кроцали" побеленные стены. Что же до самого "кроцать", то это наш давний семейный глагол, который и сегодня то и дело выныривает из словаря наших выражений. Он произведен от слова "кроцн", который в языке идиш означает как "царапать", так и "чесаться", но у нас в семье его употребляют только в отношении царапин на стенах.
Язык призван описывать множество разных миров - как мир конкретной реальности, в котором он живет и где им пользуются, так и миры воображаемые, пугающие или влекущие, в которых говорящие или пишущие хотели или не хотели бы жить. Во многих реальных домах того реального времени стены коридоров, столовых и кухонь красили масляной краской до высоты в полтора метра от пола, потому что это позволяло их мыть. Бабушка Тоня выполняла заповедь мытья стен неукоснительно и каждодневно, и царапина на стене была в ее глазах таким злодеянием, которое требовало специального названия, - отсюда кроц.
Осторожно-осторожно, старясь не кроцнуть ей стену и не сделать ни единого кроца, я донес ей стул в нашу "столовую" и поставил ей этот стул там. Стул испуганно огляделся по сторонам, смущенный своей неожиданной наготой, свободой и ярким светом, внезапной открытостью и необычной близостью к простым, обыкновенным стульям, принесенным с веранды и из кухни. Для тех-то и свет, и общество людей, и взгляды, и прикосновения были привычны, и они, как утверждала мама, только и делали, что непрерывно и весело сплетничали при встречах о разных задницах, с которыми им довелось за последнее время пообщаться. А этот несчастный, хоть и радовался исходу на свободу и простор, заранее знал уже, что вся его свобода - на один-единственный вечер и что встретится он с одной-единственной задницей, потому что сразу же после трапезы его продрают большой щеткой, протрут мыльной водой, высушат досуха, снова обернут старой простыней и возвратят в темницу - на целый год, до следующего праздника исхода на свободу.
Глава 5
Я уже упоминал, что в бабушкином доме были две душевые - старая и новая. В новой был только душ, но в старой была также настоящая ванна. Когда семья еще жила вся вместе, этой ванной пользовались по назначению, но потом, когда дети выросли и каждый завел собственный дом, ванная комната тоже была заперта навечно.
Дело в том, что ванные - объясняла мне мама, - это очень хитрые и опасные помещения. Хотя их безусловное назначение - чистота, они на самом деле ужасно пачкучие. В них пачкается буквально все - плитки, пол, краны, шланг, даже стены. Не нужно большого ума, чтобы понять: в душ люди идут, чтобы смыть грязь, иначе зачем бы им туда идти? И когда такой грязный человек входит в душ, он обязательно оставляет там ту грязь, которую хотел с себя смыть. Пока он там, с него капает на чистый пол мутная вода, его грязные ноги ступают на чистые плитки, он так и норовит повсюду наследить и повсюду оставить грязные пятна. Кому это нужно?
Зимой все мы мылись в доме, но летом - только снаружи. Взрослые пользовались дворовым душем, который бабушка Тоня называла шикарным, хотя он представлял собой попросту жестяную трубу, прикрепленную к стене коровника, а дети купались в "корыте", о котором я еще расскажу. С годами в церемонии этого семейного мытья появились усовершенствования: возле брудера для цыплят построили "прачечную", и оттуда шла горячая вода - плод тяжких стараний большого самоварного бака. Огонь, поднимавшийся по его внутренней трубе, согревал воду, проходившую между двойными стенками. На первых порах пламя в этом баке подкармливали ветками и высохшими кукурузными кочерыжками, но позже на нем установили специальное устройство, из которого капля за каплей подавался керосин. Я и сейчас могу вызвать в памяти особый звук этого пламени - этакий глухой, таинственный рев, не похожий ни на какие другие звуки, пугающий и завораживающий одновременно.
Как и в других домах деревни, у бабушки тоже была в доме комнатка, которая служила туалетом. Но название названием, а бабушка не поощряла использование этой комнатки по назначению. Одна из наших семейных историй (в некоторых из версий) рассказывает, что, когда мой будущий отец, ухаживая за моей будущей матерью, впервые посетил наш дом в мошаве, он по наивности направился было в упомянутое место, но обнаружил, что там царит безукоризненная чистота, унитаз плотно закрыт крышкой, на крышке расстелена газета, на газету положена деревянная доска, на доске лежит еще одна газета, а на ней стоит плоская кастрюля, "чудо", в которой остывает сливовый пирог.
Тут самое время разъяснить два обстоятельства. Первое состоит в том, что бабушка Тоня прекрасно готовила все, связанное со сливами, - ее сливовый пирог и сливовое варенье были истинными произведениями искусства. С другой стороны, мой отец был из тех, кого мошавники насмешливо именовали "тилигентами" или даже "тилигнатами" - этими презрительными прозвищами они наделяли всякого рода городских "очкариков", которые пишут и читают книги, вместо того чтобы делать руками что-то полезное. Однако некоторые из этих "тилигентов" были также людьми по-настоящему интеллигентными, так что мой будущий отец сразу понял, что нужник его будущей тещи не предназначен для удовлетворения базовых человеческих нужд. Поэтому он сдержался, не совершил задуманного было злодеяния, но зато посягнул на бабушкин пирог и, умяв добрую его половину, с невинным видом покинул оставшийся неиспользованным туалет. Это происшествие, понятно, не улучшило его отношений с бабушкой, но об этом я расскажу немного позже.
У меня тоже была история с этой комнаткой. Как-то раз, когда мне было лет пять, а может, четыре и я гостил в бабушкином доме, она увидела, что я направляюсь к ее туалету, и строго спросила, куда это я собираюсь войти.
- Сюда, - показал я на закрытую дверь, не понимая, в чем проблема.
- Тебе по малому делу или по большому?
- По малому.
Она облегченно вздохнула, объявила, что малую нужду вполне можно справить во дворе, осторожно, но весьма решительно подтолкнула меня к выходу (при малом росте в ней была большая сила), вывела наружу и объяснила, что возле коровника есть старый нужник, еще с тех времен, когда они с дедушкой жили в бараке, но я могу также использовать канаву для стока навоза или полить струей дедушкин особенный цитрус - о котором тоже речь еще впереди.
- И не иди мне во двор с пустыми руками, - вложила она мне в руки маленький пакетик с мусором. - Если ты уже идешь во двор, так возьми с собой вот это и выбрось мне там, где навоз от коров.
Бабушка Тоня терпеть не могла мусор - ни в доме, ни возле него. Она не терпела присутствие мусора, даже если он был уже собран и брошен в предназначенное для него мусорное ведро. Поэтому каждый, кто шел в направлении двора, получал от нее очередную порцию домашней грязи, завернутую в газету или в старый бумажный пакет из деревенского ларька, и, вручая эту ношу, она обычно добавляла к ней требование:
- А обратно захвати мне несколько яичек от кур.
Эти "Не иди с пустыми руками" и "Обратно захвати" были ее постоянными указаниями, напоминавшими, что нечего шляться без дела, разгуливать по полям и глазеть на цветочки - есть хозяйство, которым нужно непрерывно заниматься, есть куча дел по дому и всегда есть что вынести, принести, захватить, выбросить, взять или отдать.
Я взял ей мусор, и пошел ей во двор, и по дороге полил ей тот особенный цитрус, который вывел дедушка Арон. А бабушка вернулась в дом, поспешила к двери туалета, проверила ручку, до которой я только что дотронулся, протерла ее своей большой наплечной тряпкой, снова обернула положенным лоскутком и плотно прикрыла дверь.
Таким я помню особенный стиль ее речей и таким - ее дом. Первый - с непременным "мне" после каждого глагола, второй - с "задней дверью", с крытой входной верандой и построенной вокруг скамьей, с кухней, и со столовой, и с коридором, покрашенным масляной краской, и с запертыми комнатами. Я не раз спрашивал маму, что скрывается за всеми этими дверьми и зачем все эти тряпки на дверных ручках, и она объясняла:
- Здесь у бабушки душевая, в которой нельзя принимать душ, здесь туалет, которым нельзя пользоваться, а здесь спальня, в которой нельзя спать, и столовая, в которой нельзя есть, а здесь, - останавливалась она у двери старой ванной комнаты, той "святая святых", где стояла настоящая ванна, - здесь живет бабушкин пылесос, свипер.
- Свипер? - переспрашивал я с надеждой и радостью, потому что мама произносила слово sweeper в точности, как ее мать: "w" она произносила, как "v", потом углубляла английское "double е" до русского "ии" и поднимала дрожащий кончик языка к нёбу, так что английское "r" становилось русским "ррр". У этого подражания был обнадеживающий смысл: за ним явно скрывалась какая-то интересная история. Не просто еще одна из тех историй, которые мне обычно рассказывали - о танцующих лошадях, о летающих ослах и о соседском дедушке, который был такой маленький, что по ночам скакал верхом на зайцах, - а чудесный рассказ о таинственном существе по имени Свипер, которое живет в запретной бабушкиной ванной, прямо здесь рядом, вот за этой закрытой дверью.
- Пожалуйста, расскажи мне о нем.
- О свипере? А что в нем интересного?
- Ну пожалуйста, расскажи, расскажи.
- Свипер - это тот пылесос, который дядя Исай послал бабушке из Америки.
- Из Америки? - изумился я, потому что Америка не часто упоминалась в семейных рассказах.
- Из Америки. Из Лос-Анджелеса в Калифорнии, в Соединенных Штатах.
Глубокий вдох. В одном предложении - и столько новых удивительных названий, таких влекущих и таких запретных.
Глава 6
И второй глубокий вздох. Не только в ту минуту, когда в маминых рассказах впервые прозвучало слово "Америка", и не только в том месте, в Нагалале, где это слово означало так много разных и противоречивых вещей, но также мой вздох здесь и сейчас, когда я вспоминаю и описываю это много лет спустя.
Там и тогда, во времена моего детства в мошаве, слово "Америка" означало страну, которая внушала одновременно и уважение, и враждебность. Из Америки прибывали самые мощные тракторы и самые замечательные косилки. Из Америки пришел трубный ключ "Риджид", "самый лучший ключ в мире, с гарантией на всю жизнь", - как восклицали хором дяди Менахем и Яир, а также всемогущий "джип"-вездеход, который хвалили все знатоки до единого, и грозный автомат "томмиган", о котором дяди Итамар и Миха, близко узнавшие его во время Войны за независимость, рассказывали настоящие чудеса.
И более того: американцы, покорявшие Дикий Запад, были пионерами, подобно нашим первопоселенцам. И всемирный праздник рабочих Первое мая тоже пришел из Америки. И многие из солдат, победивших нацизм, были американцы. И Лютер Бербанк, этот великий агроном, изобретатель замечательного сорта слив "санта роза", первый, кто начал выращивать картофель из семян, а не из рассады, - он тоже был американцем. Кстати, книга Бербанка "Жатва жизни" была тогда очень популярна в кибуцах и мошавах. Сам же Бербанк - какое странное совпадение! - жил в той Калифорнии, где решил поселиться наш "дважды изменник" дядя Исай, вместо того чтобы приехать в Страну Израиля, в самой той Калифорнии, где этот "дважды изменник" сделал свой "бизнес" и сменил свое имя на Сэм.
Но дело было не в одном лишь дяде Исае. С Америкой был связан весь вообще "капитализм". А кроме того, оттуда же пришла погоня за удовольствиями и роскошью, и духовная пустота, и "франтовство", и всякие "мейк-апы", и все "пудры-помады", и вообще все "излишества", вплоть до той оглушительной музыки, которой увлекался в молодости мой дядя Яир, несмотря на бурчание дедушки. Короче говоря, непонятно было, как это получилось, что великая страна, которая подарила человечеству такие высочайшие достижения ума, как комбайн, кукуруза и трехточечный способ крепления навесных агрегатов к трактору (один шарнир позади корпуса и два на концах гидравлических рычагов), сама погрязла в таком глубоко порочном образе жизни и в такой глубокой безнравственности.
Я не уверен, что Америка знала об этом, но в дни моего детства у нее был еще один враг, кроме Советского Союза, Восточной Германии, Китая и Северной Кореи. Правда, враг не особенно большой, не особенно сильный, даже, честно говоря, не такой уж особенно страшный, но зато принципиальный, непреклонный и въедливый. Этим врагом были несколько десятков кибуцев и мошавов, составлявших так называемое Рабочее поселенческое движение Палестины.
Враждебность эта сохранялась долгие годы. Даже я, родившийся через два поколения после основания Нагалаля, еще успел быть ей свидетелем. Как-то в начале шестидесятых годов к нам в мошав приехали известные тогда певцы Исраэль Гурион и Бени Амдорский, которые называли себя "Дудаим", то бишь "Мандрагоры". Вначале они пели ивритские песни: "Вечер пахнет розами", "Стелется море пшеницы" и как естественное завершение - "Ой, земля моя, моя родина". Затем последовали несколько песен по-русски, все эти яблоки и груши, вани и катюши, и, наконец, в заключение - американская песня.
То была простая народная песня, наивная и симпатичная, которую в Америке исполнял, если не ошибаюсь, ансамбль The Weavers, то есть "Ткачи", а может быть, Пит Сигер в одиночку, - но, с точки зрения мошавников, исполнение такой песни означало непростительное идейное прегрешение. Капиталистическая песня?! Из Америки?! Да еще по-английски?! Двое разгневанных ветеранов вскочили с мест, закричав: "Не бывать такому в Нагалале!" - и певцам не дали продолжать.
Так что тот красный лак на моих ногтях, с которого я начал, тоже был "американской гадостью" - чем-то несказанно омерзительным, что тайком пыталось просочиться в наши трудовые ряды через картинки в американских журналах, через американские фильмы, через письма и фотографии американских родственников, а также с помощью слухов, которые, как и положено слухам, витали в воздухе и доносились из Америки до самых наших земель. И вот вам результат - ядовитый американский маникур уже совратил изрядное число людей в таких распущенных местах, как Тель-Авив, где моральные устои всегда были шатки, а идейность и принципы вообще неизвестны, и даже у нас в мошаве, вопреки всем усилиям отцов-основателей, тоже кое-кого сразил.
Случилось так, что это слово - маникур - поначалу удостоилось места в словаре наших семейных выражений, а уже отсюда перекочевало в словарный запас всего мошава, а может, и всей Долины. Строго говоря, оно пришло к нам в несколько ином виде, в составе выражения, которым мы в семье пользуемся по сию пору: Говорят, она еще и маникур себе делает! Выражение это описывает крайнюю степень нравственного падения, полный идейный и духовный распад личности. Оно родилось в одном из застольных разговоров, когда кто-то из членов семьи рассказал, что какой-то мошавник "продал дыни перекупщику с большой дороги", то бишь нарушил устав мошава, который разрешал продавать и покупать только через официальные каналы. В те времена такое нарушение было аморальным в полном смысле этого слова, и поэтому другой собеседник тут же поспешил добавить: "Это еще что! Говорят, его жена вдобавок завела шашни с одним парнем из Рамат-Давида" (не из соседнего кибуца, до такого еще не дошло, упаси Боже, но из расположенного поблизости от него одноименного военного аэродрома). И когда всем уже стало ясно, что речь идет о семье, ущербной во всех отношениях, нарушающей не только устав мошава, но и моральные нормы всего человечества, преступников растоптали окончательно, раздавили, как тяжелый крестьянский башмак давит жалкий окурок или таракана во дворе, пригвоздив их фразой, которая выявила самое грязное дно, самый предел человеческого падения: Говорят, она еще и маникур себе делает.