"КОЛХОЗ ИМЕНИ МИДДЕНДОРФА".
26. Мужик с лошадью и Волшебник пьют чай в избе. В избе сумрачно. Свет с улицы, из маленького оконца. В оконце, как в раме, - гладь воды и чайки.
- Раньше катер три раза в неделю ходил - теперь отменили. Хоть помирай. А вон в Выдрах, в Вёшках - вообще дороги нет, туда только с воды и попадешь… На вымирание нас поставили, вот что… Школа одна на пятнадцать деревень… И ту закроют скоро… Там учитель помер недавно. Замерз по пьяни. Уважаемый был человек. Землячество затопленных устроил, все в народный музей собирал, как море прудили, как ГЭС строили. А отселяли-то как! У мамки моей в деревне был один, Коля-Борода, с шестью детишками, он и поднялся - не буду переселяться, куда мы с шестерыми денемся… Вечером шумел, а утром уже изба пустая. Только коняшка деревянная качается, он детям сам смастерил. Никто их больше никогда и не видел. В его избе партиец потом жил из Москвы, за стройкой смотрел. Кто море строил? Политзэки одни. От работы, от болезни падали и умирали. И вот активист этот, партиец, он и придумал, чтобы не хоронить, темпы труда не снижать, трупы в опалубку ГЭС скидывать, в бетон. Он потом в писатели подался. "Наша чаша" - про это море книга. Сталинскую премию дали. Соколовский, писатель. На костях оно лежит, это море…
Волшебник курит, из кружки пьет чай, он вроде бы дремлет в теплой сумрачной избе, но вдруг повторяет негромко:
- Соколовский…
И, помолчав:
- Это мой дедушка…
Мужик искоса недоверчиво глядит на него, переваривает услышанное. Не верит.
- А если тебе пересидеть где надо, - говорит он, - тут домов пустых много, заходи да живи…
Опять обрыв пленки.
27. Другая квартира, похожая на две предыдущие.
Трое молча смотрят в темный экран плазмака.
Это те же люди, но выглядят опять несколько по-другому.
- И все, что ли?
- А где, собственно, "Потоп", где тридцатые годы?
- Деньги кончились. Это никому не нужно.
- Ну наснимала-наклеила, ничего не скажешь…
- Н-да… Нет, вот этот перец, который типа я, - он вообще ни фига на меня не похож…
- А про Волшебника даже и говорить нечего…
- Что за актеры такие? Ты их где взяла? Драмкружок какой-то…
- Да, неликвиды, а кто захочет бесплатно корячиться…
- Все как-то в кучу…
- Мне кажется, вот эти якобы обрывы пленки просто запутают зрителя…
- То есть, погоди, вот в начале там, вот когда они идут по дорожке, там сначала лето, а через пять минут уже осень - это так надо?
- Господи, говорю же, денег не было, снимали, как только появлялись деньги, какая, в жопу, разница - лето, осень… Откуда денег взять, чтобы снимать бесперебойно? Я же, блин, не родственница Никиты Михалкова и не подруга Феди, там, блин, Бондарчука, и не Балабанов даже, твою мать…
- Не надо ругаться матом… - мягко и негромко делает замечание батюшка. - Ты интеллектуальная элита, Аня, ты должна показывать пример…
Молчат, двое курят, батюшка выпивает не спеша.
- А я, кстати, об этом раньше не задумывался. А ведь действительно… Дедушка-то нашего Волшебника, писатель-коммунист, комиссаром в Гражданскую был, потом чекистом, небось не одну душеньку к Богу в рай определил собственноручно, - говорит батюшка.
- Ну, - Пирогов говорит, - в свете вышеизложенного остается только удивляться, что наш Волшебник прожил такую хорошую жизнь и живет до сих пор.
- Всё, что ли? Операция по спасению любимого мастера отменяется? Пусть ответит за грехи дедушки-коммуниста, сполна! - Рындина язвит.
- Тут, ребята, и десяти колен не хватит, чтобы ответить, - говорит батюшка. - Вам всем. Вы про царевича-то не забывайте.
- Нам всем?
- А мои предки, ребята, царевича не убивали. Они только в конце двадцатых приехали. Из Англии. Семья замороченных марксистов, прибыли помогать молодой советской республике. Спецы из Англии мои предки. Поэтому и фамилия у меня такая странная. Барни. Би, эй, ар, эн, и, уай. На конце "игрек" типа. Барнеу. Обрусела потом фамилия.
- Какая прелесть, - кривится Пирогов.
- Что такое?
- Мне нравится ход твоих мыслей, милый батюшка.
- Всегда рад.
- Но если рассуждать таким образом, то…
У Пирогова звонит мобильный.
- Да… Да, доченька. Конечно, доченька. По-русски, доченька, по-русски… Вот, вот… Пушкина читаешь? Хорошо, я приеду, и мы все решим… Целую, доченька… Если рассуждать таким образом, то… То есть священник, призванный окормлять измученный многолетним безбожием народ, на деле отделяет себя от этого народа…
- Скажи еще - от вверенного ему народа.
- Это, в конце концов, высокомерно. Гордыня, друг-батюшка.
- Беги с докладной запиской в патриархию, флаг в руки. "У отца Барнева обнаружена гордыня, примите меры".
- Я тебе счас в лоб дам, не посмотрю, что ты поп. Святой отец нашелся, ты же пьяный вечно валялся, мы в общаге через тебя перешагивали…
- И не забудь еще добавить, что отец Барнев призывает любить Отечество и верить в его светлое будущее, а сам втихомолку учит китайский.
Пауза.
- Антон, - упавшим голосом говорит Пирогов. - Это чудовищно… Скажи, что ты пошутил.
У Пирогова звонит мобильный.
- Да, доченька… Да, зайчик… Я сказал - по-русски! - истерично орет он. - Не сметь говорить со мной по-английски! Не сметь!
Он кидает мобильный об пол, его колотит.
Пауза.
- Я вот тоже думаю, - говорит Рындина. - Нарожаю я, допустим, детей… А потом что-то такое случится, произойдет, и дети вырастут чужие, не будут знать моего родного языка…
- Какие дети? - вносит коррективу Пирогов. - Ты в паспорт свой загляни на досуге. Не в прописку, а в год рождения.
Пирогов выдохнул и словно очнулся от своей истерики. Собирает кусочки мобильного.
- Ребята, извините, мне худо, я лучше пойду. Антон, прости, я всегда уважал и уважаю тебя, поверь, простите, ребята, Аня, я позвоню, мне надо просто на воздух, подышать, простите…
28. Он выходит.
Рындина и батюшка остаются одни.
За окном тем временем может смениться время года.
- Вот, точно, теперь я вас вспомнила. Однажды осенью выпивали вместе в общаге… Мы на первом курсе, а вы уже выпускник, крутой такой…
Оба улыбаются.
- Как же мне вас теперь называть? Отец Антоний, что ли?
- Зови Антоном, как раньше… Я в двадцать лет крестился, от родителей тайком… Коммунисты… Предки по лагерям мыкались как английские шпионы, а все равно… А в девяностых годах приходы стали открываться, священников не хватало… Меня мой духовник рекомендовал, и рукоположили… А в семинарии я потом, заочно…
Пауза.
- Батюшка, скажите, - серьезно и даже строго говорит Рындина, - что же дальше-то будет? Вы только не думайте, что я смеюсь, я сейчас серьезно, я редко серьезно, потому что жизнь такая, если не смеяться - не выживешь… Никто никому не верит, люди боятся и ненавидят друг друга. Деньги заменили людям все. Кажется, еще совсем чуть-чуть - и нас вовсе не останется, мы исчезнем и нашу землю беспрепятственно, без войны, без боя, за взятки и "откаты", займут другие, чужие… Это конец? Батюшка? Надежды нет? Это потому что мы убили этого больного мальчика в матроске?
Батюшка смотрит в сторону, шмыгает носом.
- Апельсиновой корочкой пахнет, - говорит он.
- Это "Герлен", духи такие, я купила в Шереметьеве, приехала однажды слишком рано, ходила-ходила…
Батюшка поворачивает голову, теперь он смотрит на Рындину сияющими ласковыми глазами, таким взглядом, под которым можно исцелять больных - и руки-ноги бы обратно прирастали, столько нежности в этом взгляде.
- Там такой магазинчик, направо, после газетных ларьков… - продолжает Рындина, но и ее некрасивое, нервное, словно сделанное из одних острых углов лицо милеет и расцветает прямо на глазах.
Батюшка берет ее за руку, целует:
- Дорогая моя, дорогая…
Рындина не знает, что делать со жвачкой во рту - выплюнуть вовсе или запихнуть подальше за щеку.
- Милая, дорогая моя…
Целует колени, ноги.
Рындина несет пургу про дьюти-фри, батюшка принимается раздевать Рындину и набрасывается на нее со всей своей лютой мужской тоской, прикрытой благочестивым браком.
Разговор о судьбах Родины прекращается.
29. Машина с мигалкой едет по городу. За спиной водителя - Шура-гибрид. Прижимает к себе кота, целует. Кот почти бездыханен.
- Счас доктор посмотрит Степу, доктор полечит, Степа выздоровеет, - шепчет бедняга Шура в котовьи ушки.
Охранник Шуры подавляет вздох.
30. Рындина и батюшка лежат рядом. Обоим немножко неловко.
У Рындиной звонит мобильный.
- Где-где? Рядом с моим домом? А откуда вы знаете, где мой дом? Кто вас, вообще… Ладно, ждите, буду через пятнадцать минут.
31. В кондитерской Рындина и парень лет двадцати трех. На столике лежит небольшой квадратный сверточек, обернутый газетой и обклеенный скотчем.
Парень веселый. Один зуб родной, другой золотой, третьего нет… Руки в татуировках. С удовольствием ест большую красивую порцию мороженого, обильно политого шоколадным сиропом.
- Мы Николая Макаровича сильно уважали. Он ведь музей затопленных земель устроил, все сам. Против черных ныряльщиков боролся. А как бороться-то? У меня дед в землячестве затопленных состоял. Тоже все собирал. Он вообще учителем был, дед. Когда вас по телевизору увидал, с Николаем Макаровичем, сразу решил вам эти записи переправить. А сам пошел в Бобровку на похороны, выпил, обратно шел, притомился и замерз… Он за мамкой своей записывал, тоже историю уважал, края наши… Чтобы знали, чтобы не забывать… После деда я и решил вам это отдать, так надежнее. Я билет на автобус до Москвы на восьмое взял, а шестого с пацанами пошли на танцы в Козловку, там эти, с Грибовки, ну мы как начали их метелить… Один возьми да и кердыкнись. Потом уж, в СИЗО, и на зоне тоже, я все в толк взять не мог - ну и на фига я его так? Танцы, блин, положено, чтобы отметелить кого… Да я вообще против него ничего не имел… Танцы, блин… Четыре, блин, года, как этот, а потом по удо… Боялся, пропадут записи-то… Вроде в целости, довез…
- Ты как сам-то дальше жить собираешься? - спрашивает Рындина.
- Да как все. Дома буду. На тракториста выучусь. Женюсь. Сопьюсь. Подохну…
Смеется и встает, берет ветровку. Светловолосый, высокий. Настоящий добрый молодец, богатырь, только без зубов и в татуировках.
- Эх, Москва, Москва… Приехать бы с деньгами, в казино сходить…
32. Машина с мигалкой.
Шура-гибрид держит на коленях труп кота, упакованный в черный пакетик. Шура украдкой глотает слезы. Вытирает ладонью розовые гладкие щеки.
Шура стесняется водителя и охранника.
Охранник молча протягивает ему пачку бумажных платочков.
На своем участке Шура хоронит кота, кладет на могилку его игрушки.
33. Рындина возвращается в квартиру.
Из ванной выходит батюшка, завернутый в полотенце.
Рындина и батюшка смотрят друг на друга.
- Иди, милый, куда-нибудь, - максимально ласково говорит Рындина. - На исповедь, а потом в монастырь…
- Хочешь, я все брошу? - шепчет он. - Поедем туда, где трудно… Будем работать…
Рындина принимается распечатывать сверток, торопливо рвет газету, пытается отлепить старую изоленту…
- Это что? - Батюшка берет у нее из рук сверток, находит ножницы, аккуратно разрезает упаковку.
- Там материалы по затоплению, какие-то записи, записная книжка, дневник, не знаю…
- Как же ты берешь у незнакомых людей неизвестно что? А если там бомба?
- Оставь…
Батюшка и Рындина разворачивают газету. На свет появляется полосатая картонная коробка, футляр для магнитофонной катушки. На коробке надписи:
"Районная конференция" - зачеркнуто,
"Выпускной 74" - зачеркнуто,
"Машина времени" - зачеркнуто,
"Мама 84" - не зачеркнуто, в скобках рядом - 1919.
Рындина осторожно вынимает катушку. Держит в ладонях.
- Яблочник, - говорит Рындина. - У него катушечный магнитофон. Надо к Яблочнику.
Она начинает собираться.
Батюшка останавливает ее:
- Надо сначала череп похоронить. Это важно.
34. Квартира Пирогова.
Тесно от книг и виниловых пластинок.
Тут время словно остановилось - родители Пирогова, типичные шестидесятники, портрет Хемингуэя в свитере на стене, гитара.
Их фотография в молодости - папа с бородой, мама с длинными волосами, а-ля Джоан Баэз. Они совсем не изменились, только стали старые. На столе винегрет и селедка. Водка. Бутылка виски нетронутая. Звучат песни Визбора. Они уже хорошо посидели и выпили. Душевно.
Папа любит огород. Говорит, какие саженцы привезет в будущем году, чтобы посадить в саду у сына в Нью-Джерси.
Пирогов ходит по комнате.
- Мам, у тебя очень много лишних книг. Тут надо как-то их перебрать, место освободить… Вот это, это… А это что? Справочник лекарственных препаратов за семьдесят первый год… Нет, мама, ну это точно надо выбросить. Такими препаратами уже не пользуются, их просто нет в природе. Зачем тогда этот справочник?
Он небрежно бросает книгу на пол.
- Ты что, с ума сошел? - ужасается мама. - Подними книгу быстро.
- Это книга, понимаешь, кни-га?! - подхватывает отец. - Совсем одичал. Нелюдь. Выродок американский…
Без крика, очень спокойно.
- Совки сумасшедшие, - так же спокойно говорит Пирогов. - Да пошли вы… Не приеду больше. И Лизу не привезу.
У Пирогова звонит его замученный мобильный.
- Да? Ну да… Давайте. Еду.
Родители смотрят на него.
- Череп надо закопать, - объясняет он. - Это быстро.
Пирогов выходит.
Родители тревожно переглядываются.
- Он влез в какой-то черный бизнес, - догадывается мама.
- Сама всю жизнь мечтала, чтобы он в Америке устроился, выпихнула, можно сказать, парня с Родины, - корит папа.
- Мало тебя на Родине за длинные волосы в ментовках били, патриот, - шипит в ответ мама.
Заскорузлая ненависть - основа крепкой семьи.
35. Шура-гибрид кладет в рюкзачок ножи и веревки. Выходит по тропиночке за калитку. Смотрит по сторонам.
Впереди у соседней калитки маячит девочка, выбирает камешки покрасивее из кучи гранитной крошки.
Шура подходит к девочке. Смотрит на нее.
На солнце просвечивают ее оттопыренные розовые уши с сережками.
- Ну что? - говорит Шура. - Пошли чинить тарзанку?
- Ой, пошлите!
Шура и девочка идут по замусоренному, умирающему лесу. На усыпанной хвоей дороге еловые корни норовят подставить подножку.
- Когда я был маленький, я верил, что из-под хвои мертвецы вылезают. Так девчонки говорили.
Девочка смеется, не верит.
Шура забирает с дороги правее, по заячьей капусте и мху шагает в заросли сныти, в бурелом, перемешанный с металлоломом.
- Тарзанка там, - поправляет девочка, машет рукой в другую сторону.
- Пошли, ручей покажу, - говорит Шура.
В овраге шумит ручей. Кругом заросли. Девочка радуется воде, брызгается. Шура разводит костер. Разговаривает.
- Я в детстве сюда плакать приходил. Со мной никто дружить не хотел. А я все ждал, что вырасту. Что по-другому все будет. Ты пойми меня правильно, девочка. Я хороший. Честный. Родину люблю. Но кому какая разница, что у меня нежное, верное сердце, если сердце мое находится под пиджаком пятьдесят восьмого размера?
- Нет, а вот моя мама пользуется сенсационной диетой "три минус пять", - щебечет в ответ девочка.
- У меня тоже мама была, - продолжает Шура. - Мама любила кошек. Умерла. Знаешь отчего? От меня невеста перед свадьбой ушла. И потом еще всем рассказывала, что со мной половая жизнь ненасыщенная.
Девочка хихикает, а Шуре не смешно.
- Мама умерла. Остался Степа. Мамин кот. Единственный друг. Никогда не будет советовать диету. Не спросит про личную жизнь. И ему не нужна протекция, господдержка, госзаказы, ничего ему от меня не надо. И пахнет теплой шерсткой. Мягкий, смешной Степа. Но Степа умер. Стал длинным и твердым, понимаешь, девочка. - Шура достает из рюкзачка ножи и веревки. Девочка обращает внимание на ножи. - Умер от острой сердечной недостаточности. Он был старый. Ему нельзя было нервничать.
Девочка рыпается, пытается бежать, спотыкается о еловое бревно, обдирает коленку…
Да куда тут бежать-то?
- Дяденька, - лопочет девочка, - я же не знала, я же понарошку, я доктором хочу стать, я больше не буду…
Шура печально кивает. Мол, конечно не будешь.
- Дяденька, не убивайте меня, пожалуйста, - серьезно и деловито просит девочка. - Я у мамы одна. На меня вся надежда. Я хочу стать доктором, а еще занимаюсь музыкой, чтобы прославиться и разбогатеть. Тогда моя мама купит себе красивые зубы, и приделает новые сиси, и выйдет замуж за олигарха. И противный папка, который нас бросил, наконец обосрется, гад-сука-пидарас…
- Ты пойми меня правильно, девочка, - качает головой Шура. - Не видать твоей маме новых сись…
36. Немного погодя Шура умывается в ручье, смывает кровь с рук и ботинок.
Смотрит в бледное подмосковное небо над верхушками елок.
На душе у него светло и легко, как никогда.
37. Без всякого тортика трое опять идут по тропинке. Теперь она может быть присыпана снежком или, наоборот, порасти молодой травкой.
На веранде старики собирают огромный пазл со Сталиным.
Рындина берет инициативу в свои руки.
- Вы монстр, Зоя Константиновна, - четко говорит она. - Сами монстр и вырастили монстра. Одной ногой в могиле, а тоже - дресс-код какой-то выдумал. Ему последние бывшие студенты помочь хотят, а он…
За столом с пазлом - смятенье.
- Хулиганье, - шамкает ртом старичок. - Вон отсюда!
- Старик, да ты еще ого-го! - подмигивает Пирогов.
От простого междометия старичок начинает задыхаться и хрипеть.
- Милиция! - орет Зоя Константиновна.
- И вот еще что, милая фрау. - Рындина нацеливает палец на живот старушки. - Не хочется вас расстраивать, но придется. Эти врачи из клиники "Солнышко" - отъявленные негодяи. Нет у вас в животе никакого маленького Тобиасика. Там только мелкие и кусачие волосатые шарики. Сейчас они ка-ак выскочат…
Старушка визжит, шум, неразбериха.
Батюшка, как самый рослый, хватает с буфета череп.
Трое бегут по тропинке.
На бегу батюшка старается надеть подрясник поверх джинсов и свитера.
- Слушайте, совсем забыл, мне же еще на форум надо…
- Что за форум?