Густые вечерние сумерки уже вползали сквозь окна учительской, но никому не приходило в голову подняться и включить свет. Наоборот, все как будто в душе были довольны.
И однако, сказал Эраст Георгиевич, если он решился заговорить обо всем этом, то лишь ради того, чтобы яснее очертить грандиозные и блистательные перспективы, которые открываются перед школой № 13. Пример Ларионовой лишний раз доказывает, что в каждом из наших учеников таятся огромные неиспользованные возможности, могучая потенциальная энергия добра, как удачно сказано в очерке. Мы должны преобразовать эту энергию в активную, творческую силу. Только тогда произойдет коренной переворот в методах воспитания...
То, о чем говорил он теперь, все более и более воспламеняясь, было увлекательно, дерзко, захватывающе. Нужно создать некое нравственное зеркало, отражающее личность ученика. Увидев собственные достоинства и недостатки, ученик легко определит направление, по которому должно развиваться стремление к самосовершенствованию. Такие зеркала потребуются для каждого класса, в конечном итоге - для всей школы. Следовательно, мы вправе говорить о целой системе зеркал. Но что способно помочь нам в создании этой системы?..
Эраст Георгиевич едко высмеял так называемую интуицию. Что было бы, сказал он, руководись ею современная медицина - взамен рентгеновских аппаратов, электрокардиограмм, лабораторных исследований?.. Что было бы с астрономией, откажись она от электронных телескопов, от спектрального анализа и вычислительной техники?.. Но если, оперируя точными математическими методами, астроном проникает в глубины космоса, то кто помешает нам использовать те же методы применительно к ученику, который сидит от нас в двух шагах за партой?..
Грубо говоря, сказал Эраст Георгиевич, он предлагает разработать научно выверенную систему единиц, которая позволит в математической форме создать характеристику личности и коллектива. Пользуясь этой системой, окажется в пределах возможного выстроить, например, график поведения, начертить кривую добрых и дурных поступков. Тем самым принципиально изменится весь ход воспитательного процесса. В детях проснется дух неограниченной активности и инициативы. Творческие устремления приобретут небывалый размах и четкую цель. Возникает своеобразное соревнование между отдельными учениками, между звеньями, отрядами, классами. Система эта позволит подводить суммарный итог и делать доступным для общего внимания то, что раньше таилось подспудно...
Так, или приблизительно так, изложил свой проект Эраст Георгиевич.
В учительской уже давно вспыхнули трубчатые плафоны дневного света, а на лицах не осталось и следа того уныния, в которое погрузило всех траурное начало речи директора.
После выступления Эраста Георгиевича все ощутили, что дальше существовать по-прежнему просто немыслимо, что стыдно делать вид, будто бы в школе № 13 все так уж благополучно, стыдно успокаиваться и стоять на месте, когда во всех областях знаний и деятельности человечество стремительно движется вперед!..
Правда, как заметил, вероятно, и сам читатель, конец выступления Эраста Георгиевича вышел довольно-таки скомканным. Быть может, поэтому одним учителям представлялось, что в целом для них все ясно, а не ясны лишь кое-какие детали, тогда как другим были ясны детали, что же касается целого... Клавдия Васильевна Камерон молчала, как-то вся поникнув; не исключено, что она с грусть думала о годах, которые мешают ей постичь преимущества математических методов... Учительница биологии Виктория Николаевна, с бледным, нервным лицом, упорно дознавалась у физика Попова, как должен выглядеть график поведения, но тот уклончиво мычал, что-то подвинчивая транзисторе. У Дины Гавриловны тоже было какое-то растерянное, недоуменное выражение...
В общем, чем пристальней всматривался Эраст Георгиевич в своих коллег, тем яснее чувствовалось, что он рассчитывал на более единодушную поддержку. И, по сути, еще бы неизвестно, как обернулось дело, если бы не резкий, отрывистый, какой-то каркающий голос историка Рюрикова, который, сидя у окна, с явным недоверие слушал Эраста Георгиевича, нахохлясь и поджав тонки, сухие губы.
- Если я вас правильно понял, Эраст Георгиевич, вы предлагаете изобрести некую модель и, ориентируясь на нее, выставлять своего рода отметки за добрые и дурные поступки?
- Да, вы правильно меня поняли, Андрей Владимирович,- сказал Эраст Георгиевич.- Но не "изобрести", а вывести научным способом...
- А не кажется ли вам, что добро только тогда добро, когда оно бескорыстно?..
Секунду они смотрели друг на друга - Эраст Георгиевич, с его понимающей, снисходительной, усталой улыбкой, и Рюриков, бесстрастно и пристально взиравший на него сквозь очки. Говоря, Рюриков поднялся со стула, но от этого его плюгавая фигурка не сделалась более внушительной.
- Что ж,- сказал Эраст Георгиевич,- я, признаться, и не ожидал, что у новой системы не появятся противники... Я не ожидал только, что среди них окажетесь вы, Андрей Владимирович...- Он скорбно усмехнулся.
- Привет вам от Ферапонтовой,- не поворачивая к Рюрикову головы, но очень громко произнесла Теренция Павловна, одновременно улыбаясь Эрасту Георгиевичу и прижимая к щеке белый гладиолус.
И вот эта, именно эта реплика сыграла, как нам представляется, решающую роль.
Едва имя Рюрикова было упомянуто рядом с именем Екатерины Ивановны, как даже тем, кому в его словах почудился отзвук собственных, не успевших оформиться мыслей,- даже им стало совестно за свое рутинерство, свою отсталость, свои позорные сомнения.
Рюрикову прямо в лицо было сказано, что он против смелых поисков, против новаторства, что он оброс мохом и видеть ничего не видит, кроме своих Меровингов и Капетингов, что он не дорожит мнением коллектива... Впрочем, его не так легко было сбить с толку, он уже приготовился ответить, но тут внезапно в руках Попова ожил транзистор, и в учительскую хлынула такая громкая, такая веселая джазовая музыка, что, пожалуй, у всех, кроме Рюрикова, пропало желание спорить...
В общем, торжество Эраста Георгиевича было полным. Тут же, не откладывая, постановили - разработать новую экспериментальную систему воспитания и учредить специальный совет в составе Эраста Георгиевича (председатель), Теренции Павловны (первый заместитель), Дины Гавриловны (второй заместитель) и физика Попова (сектор современных методов анализа).
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
в которой читатель более обстоятельно знакомится с Андреем Владимировичем
Рюриковым
Итак, если попытка, предпринятая Андреем Владимировичем, и повлияла на ход педсовета, то совершенно неожиданным для самого Рюрикова образом. Помимо того, он был порядком огорошен предъявленными ему обвинениями и все остальное время сидел молча, в глубокой задумчивости, не принимая видимого участия в том, что происходило вокруг.
Надо заметить, что Андрей Владимирович, вообще говоря, имел характер мягкий и уступчивый, но это пока дело не касалось дорогих ему идеалов и принципов. А идеалы и принципы составляли самое средоточие его жизни и ни в чем не совпадали с идеалами и принципами Екатерины Ивановны. Напротив, с ними-то, едва перешагнув порог школы, Рюриков, тогда еще восторженный, романтический юноша, вступил в самый непримиримый конфликт.
Между прочим, он пошел в педагогический институт вовсе не потому, что ни к чему другому не был способен, и не потому, что в остальные попасть оказалось куда труднее; он выбрал школу потому, что его молодая пылкая душа жаждала подвижничества. Он спал и видел себя садовником, терпеливо взращивающим тонкие зеленые деревца или мудрым и добрым наставником в окружении беспокойных, ищущих истины умов; он видел себя трибуном, воспламеняющим юные сердца на бой за правду и всеобщую справедливость. Так он грезил, пока не очнулся в кабинете Екатерины Ивановны, которая, ни в чем ему не противореча рекомендовала, однако, в первую очередь направить силы на борьбу с узкими брюками, а во вторую - тщательно вести классную документацию.
Андрей Владимирович взбунтовался. Он стал разоблачать педагогическую рутину, стал требовать широких всеохватывающих реформ и т. п., а Екатерину Ивановну как-то на педсовете назвал "обломком прошлого"...
Екатерина Ивановна не обиделась. Но Рюрикову вскоре поручили создать школьный хор, наладить работу драмкружка, возглавить народную дружину, прочитать цикл лекций о вреде алкоголя в районном доме культуры и добиться перелома в религиозном сознании местной секты адвентистов седьмого дня.
И Рюриков дирижировал хором, ставил спектакли, боролся с хулиганами и алкоголиками, а в секте адвентистов седьмого дня пользовался не меньшим уважением, чем ее пресвитер. Он спал по три часа в сутки, но не сдавался. В учительской стенгазете он критиковал школьные порядки и по-прежнему требовал широких, всеохватывающих реформ. Он говорил о них на педсоветах, совещаниях, конференциях, а также с глазу на глаз с милой, кроткой преподавательницей домоводства Ниной Сергеевной. Она слушала его с трогательной преданностью, не перебивая.
Но порой на него нападала тоска. Он делался угрюм, раздражителен, и не будь около него Нины Сергеевны, которая вскоре стала его женой, не будь тесного кружка друзей, не будь тысячи пятисот мальчишек и девчонок - тысячи пятисот ежедневных радостей, тревог, забот и беспокойств, в которые он погружался, как в поток с живой водой, - ему пришлось бы совсем скверно...
И вот в школе появился новый директор. Ничем, решительно ничем, как-то даже рискованно ничем не напоминал он старую директрису. При вступлении в должность Эраст Георгиевич произнес речь, в которой сказал, что настало время сблизить школу с жизнью, покончить с косностью и превратить классы в очаги радости и мысли. Не обошлось и без скептиков, но Андрей Владимирович был не из их числа. Он забросил кактусы, которыми занялся было, помолодел, наполнился мечтами. Пробил час, сказал он самому себе! В школе запахло чем-то свежим, неслыханным. А когда в один прекрасный день завхоз Вдовицын по всем коридорам развесил новые таблички, многие поверили, что началась в жизни школы новая эпоха!..
На первых же порах Эраст Георгиевич всех очаровал и отчасти обескуражил. Он был энергичен, бодр, в обращении не допускал начальственного тона. Для всякого у него находились простые, сердечные слова. Пожилым педагогам он говорил, что ценит их опыт, молодым - что разделяет их недовольство прежними порядками. Он беседовал с учителями у себя в кабинете, расспрашивал о семейном положении, о квартирных условиях, что-то помечал в блокноте, в откидном календаре, а на прощанье вручал списочек литературы, полезной для расширения педагогического кругозора. И всем нравилось, что в этом списочке есть две-три статьи самого Эраста Георгиевича, напечатанные в "Ученых записках". Что же до учащихся, то Эраст Георгиевич совершенно покорил их, станцевав на каком-то вечере лезгинку-кабардинку.
Тем временем Рюриков погружен был в планы различных преобразований. Эраст Георгиевич ни в чем не сдерживал его фантазии, наоборот, торопил и возбуждал личным примером. На школу безудержной лавиной обрушились всевозможные клубы, общества, конкурсы, олимпиады и фестивали. Едва делалось известным, что где-то создана "малая Третьяковка",- в тринадцатой немедленно учреждали "Малый Эрмитаж" или даже "Малый Лувр". На "Зеленую комнату" здесь отвечали "Ботаническим садом", на "Живой уголок" - "Школьным зоопарком". На методических совещаниях учителя читали доклады о Руссо и Песталоцци. Посреди всего этого Андрей Владимирович испытывал странное состояние, в котором реальность и мечта теряют четкие границы и как бы перемешиваются и растворяются друг в друге, образуя особую действительность, где нет ничего невероятного и невозможного, где все вероятно и все возможно...
Но мало-помалу что-то начинало смущать и тревожить Андрея Владимировича, хотя в своих сомнениях он никому не признавался и утаивал их даже от жены. А когда он видел перед собой вдохновенное лицо Эраста Георгиевича, ему и вовсе бывало совестно за эти сомнения. Они вполне могли сойти за малодушие и отступничество, тем более, что у школы № 13 нашлись завистники и враги, которые злорадствовали при каждом ее промахе.
На педсовете азарт, овладевший почти всеми, не увлек, не захватил его, напротив, как бы обдал холодным отрезвляющим душем. Остаток педсовета он избегал встречаться с Эрастом Георгиевичем взглядом, а когда педсовет кончился, Андрей Владимирович, несмотря на поздний час, направился в директорский кабинет.
Эраст Георгиевич уже снимал с вешалки плащ, но по поводу появления Рюрикова не выказал никакой досады. Напротив, так улыбнулся ему, словно забыл, что они виделись сегодня, и уж, конечно, не помнит того, что произошло на педсовете. Он усадил Андрея Владимировича в кресло, а сам, присев боком на край стола, слушал, одобряюще кивая в тех местах, где Рюриков особенно горячился и повышал голос.
- Вы говорите то, о чем я и сам думаю,- сказал он в ответ. - Действительно, мы еще только начинаем, а шума вокруг нас более чем достаточно... Да, да, дорогой Андрей Владимирович, вы правы, очень во многом правы, но...- Он поднялся.- Мы задумали огромное, грандиозное дело, Андрей Владимирович, нам нужны союзники - печать, гласность, поддержка широкой общественности. Мы их приобрели, и я лично не вижу в этом ничего плохого.
- Но позвольте, - взволнованно возразил Рюриков, поднимаясь вслед за Эрастом Георгиевичем, - как можно... Как можно девочку, совершившую даже благородный поступок, превозносить до небес, превращая чуть ли не в икону? Не приведет ли это к зазнайству, к переоценке собственных достоинств, к мании величия, наконец?..
- На то мы и педагоги, чтобы не допустить этого, дорогой Андрей Владимирович... И как педагоги, мы с вами знаем, какое воспитательное значение имеет живой, наглядный пример...
- Но не боитесь ли вы, - произнес Рюриков, загораясь и не замечая, как нетерпеливо поглядывает Эраст Георгиевич на часы, - не боитесь ли вы, что единственное, чего мы добьемся, будет желание выделиться, заслужить очерк в газете и портрет в вестибюле?.. Это не педагогика, это... Это, если хотите, кумиротворчество!..
Эраст Георгиевич только развел руками.
Да вы ли, вы ли это, Андрей Владимирович?.. Неужели вы так мало верите в человека, что предполагаете в нем одно дурное?..- Теперь он смотрел Рюрикову прямо в глаза. Ну, скажите, Андрей Владимирович, скажите откровенно, вы считаете, что я тоже стремлюсь - к почету, к славе, к... не знаю, к чему еще?.. Что я тоже мечтаю выделиться, возвыситься, куда-то там подняться?..
Голубой, ослепительный взгляд Эраста Георгиевича был так пронзителен, так невыносимо ярок, что Рюриков растерялся и опустил глаза.
- Нет,- сказал он,- о вас я пока так не думаю...
- Вот видите, - рассмеялся Эраст Георгиевич, - обо мне вы так не думаете, тогда зачем же так думать о других?.. Но я понимаю вашу тревогу, и я вам отвечу: да, если хотите,- здесь имеется, как и в любом новом деле, определенный риск... Но ответьте и вы мне, Андрей Владимирович!..- Он отступил назад, как бы для того, чтобы охватить Андрея Владимировича одним взглядом с ног до головы.
- Разве вы не мечтали о школьных преобразованиях?.. О смелых, широких реформах?.. О педагогике, которая дает полный простор для развития личности?.. Вы мечтали!.. Но разве при этом вы предполагали обойтись без всякого риска?.. И вот теперь, когда все в наших руках, теперь вы боитесь?.. Вы испугались?.. Вы...
Но тут зазвонил телефон, он поднял трубку.
- Да, - сказал он, - да... Мы затянули с педсоветом, но я сейчас выхожу... Да, ждите... - Лицо его просветлело, смягчилось.
- Андрей Владимирович, дорогой,- заговорил он сочувственно, прикоснувшись кончиками пальцев к узким острым плечам Рюрикова и слегка надавливая на них,- вы всегда были для меня главной моей опорой и поддержкой, вы знаете, как дорого мне ваше, именно ваше мнение... Но нельзя же, нельзя же, нельзя же так, дорогой Андрей Владимирович! Ну ей-богу, в вас еще сидят какие-то старые страхи, вы сами себя запугали, застращали... Идите домой, отоспитесь, посмотрите телевизор, поцелуйте жену - и мрачные мысли как рукой снимет....
Эраст Георгиевич договаривал уже на улице. Мимо катили переполненные троллейбусы, на перекрестках весело мигали светофоры, прохожие несли букетики хризантем, обернутые в целлофан. Воздух был по-осеннему свеж, душист, а после дождя - мягок и влажен.
- Я не обижаюсь, Андрей Владимирович, мне понятно, что вас тревожит. Но нельзя же так, Андрей Владимирович, ведь новые времена, новые времена...
"В чем-то, пожалуй, он прав",- думал Рюриков, слушая Эраста Георгиевича и в душе завидуя его натиску, его молодому напору...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
в которой Женя Горожанкин проводит вполне научный эксперимент
Эти события произошли на другой день после того, как Таня Ларионова сделалась гордостью школы №13. Но прежде мы должны, пусть в самых общих чертах, рассказать как встретили Таню в 9 "Б", то есть в ее родном класс после торжественной линейки.
Вообще говоря, ничего особенного там не произошло. Такого, например, чтобы Таню внесли в класс на руках или чтобы кто-нибудь разбрасывал перед нею цветы, пока она шла по коридору. Ничего такого, повторяем, в 9 "Б" не случилось. Это, вероятно, могло случиться в каком-нибудь другом классе, но в 9 "Б" рос народ, склонный к холодной иронии, склонный к сарказму, склонный, как утверждала преподавательница биологии, к проявлению отрицательны эмоций. Правда, что касается Тани, дело ограничилось добродушным юмором. Витька Шестопалов, скажем, объявил, что немедленно садится за "Мои встречи с Татьяной Ларионовой", а кто-то предложил, чтобы Маша Лагутина, как самая близкая Танина подруга, сочинила ее биографию, а кто-то еще - чтобы Танину парту в качестве исторического экспоната передали в дар в областной музей. Все это были довольно безобидные шутки, так, дружеское подтрунивание, не больше. Все знали, что Таня - свой человек, и всем было, в общем-то, приятно, что в газете написали именно о ней, а не о ком-нибудь еще... Но зато Маша Лагутина вдруг обиделась. Она заявила, что шутки тут неуместны, Ларионова вполне могла погибнуть, вполне могла остаться без руки или без ноги, поэтому тут ровно ничего смешного нет. И когда она так заявила, вдруг разгорелся спор: заговорили разом все тридцать учеников 9"Б", и заговорили так, что не осталось и помина от охлажденной иронии, а тем более от сарказма, особенно удручавшего преподавательницу биологии. При этом одни говорили, что Танин поступок - это подвиг, она рисковала жизнью, а другие - что нет, это еще не подвиг, настоящий подвиг - это когда жертвуют собой, когда погибают или в самом дело остаются без рук или без ног. И тут поднялся такой галдеж, от которого проснулся даже Боря Монастырский им своей задней парте.