Книги Флэнна О'Брайена удостаивались восторженных похвал Джойса и Грэма Грина, Сарояна и Берджесса, Апдайка и Беккета. Но мировую славу писателю принес абсурдистский, полный черного юмора роман "Третий полицейский", опубликованный уже после его смерти.
Содержание:
Третий полицейский 1
Послесловие переводчика 40
Коротко об авторе 41
Флэнн О'Брайен
Третий полицейский
Третий полицейский
Раз человеческое существование - галлюцинация, содержащая в себе вторичные галлюцинации дня и ночи (последняя является антисанитарным состоянием в атмосфере, вызванным скоплением черного воздуха), то и не пристало никакому разумному человеку беспокоиться об иллюзорном приближении верховной галлюцинации, называемой смертью
Де Селби
Пока дела людей неясно обстоят,
Давайте худшее предполагать.
Шекспир
I
Не все знают, как я убил старика Филиппа Мэтерса ударом лопаты в челюсть; однако лучше я сначала расскажу о дружбе с Джоном Дивни, ведь это он первым сбил с ног старика Мэтерса, мощно ударив того по шее особым велосипедным насосом, собственноручно изготовленным из железной трубы. Дивни был сильный, воспитанный мужчина, но он был ленив и имел праздный ум. Вся эта затея принадлежит лично ему. Это он велел мне взять с собой лопату. Он давал в этом деле приказания и, по мере надобности, объяснения.
Родился я давно. Мой отец был крепкий фермер, а мать держала кабак. Мы все в нем жили, но кабак этот работал еле-еле и был закрыт почти целый день, потому что отец работал на ферме, мать всегда была на кухне, а посетители почти никогда не появлялись, пока не наступало время идти спать; а под Рождество и в другие особые дни - и того позже. Я ни разу в жизни не видел мать не на кухне, никогда не видал посетителя днем и даже по вечерам отродясь не видел более двух или трех зараз. Однако часть времени я проводил в постели, так что, возможно, поздно ночью у матери с посетителями все обстояло иначе. Отца я помню плохо, но он был очень силен и говорил мало, кроме как по субботам, когда в разговорах с посетителями он упоминал имя Пернелла и утверждал, что Ирландия - страна странная. Мать я помню абсолютно. Ее лицо было всегда красным и выглядело раздраженным от того, что она постоянно склонялась над огнем; она провела жизнь, коротая время приготовлением чая и напевая обрывки старых песен, чтобы скоротать время, пока он заваривается. Ее я знал хорошо, но вот с отцом мы были чужими людьми и много не беседовали; нередко, занимаясь на кухне вечерами, сквозь тонкую дверь в лавку я слышал, как он там со своего места под масляной лампой часами разговаривает с пастушьим псом по имени Мик. Всегда я слышал лишь гудение его голоса и никогда не разбирал отдельных кусочков слов. Этот человек понимал собак во всех подробностях и обращался с ними, как с существами человечьей породы. У матери была кошка, но то было чуждое, уличное животное; она редко попадалась на глаза, и мать не обращала на нее никакого внимания. Мы все были достаточно счастливы своеобразным, раздельным образом.
Потом наступил вслед за Рождеством один год, а когда его не стало, с ним вместе не стало и отца с матерью. Пастуший пес по имени Мик был очень утомлен и печален после исчезновения отца и совсем отказался делать свою работу по отношению к овцам; на следующий год его. тоже не стало, будучи в то время мал и глуп, я не понимал как следует, почему все меня покинули, куда отправились и почему не объяснили мне всего этого заранее. Мать ушла первой, и мне запомнилось, как толстый человек в черном костюме говорил отцу, что нет никаких сомнений, куда она попала, и что он может быть в этом уверен настолько, насколько вообще можно в чем-нибудь быть уверенным в этой юдоли слез. Однако он не упомянул, где это, а поскольку у меня сложилось впечатление, что вся эта история довольно личного свойства и что, скорее всего, к среде мать вернется, я не спросил его, где она. Потом, когда не стало отца, я подумал, что он поехал за ней на наемном автомобиле, но, когда к следующей среде оба они не вернулись, мне стало жалко и обидно. Вновь появился человек в черном костюме. Он провел в доме двое суток, постоянно мыл руки в спальне и читал книги. Было еще два дяди, один маленький бледный дяденька и второй длинный черный дядька в рейтузах. У них были полные карманы пенсов, и каждый раз как я начинал задавать им вопросы, они давали мне монетку. Помню, длинный дядька в рейтузах сказал другому дяденьке:
- Бедненький несчастный ублюдочек.
Я этого тогда не понял и подумал, что это они говорят о человеке в черной одежде, все продолжавшем трудиться у умывальника в спальне. Но потом я все это понял ясно.
Через несколько дней и самого меня увезли в наемной машине и отправили в чужую школу. Это был интернат, полный неизвестных мне людей, частью маленьких, частью постарше. Вскоре я узнал, что школа эта хорошая и очень дорогая. Людям, заведовавшим ею, я никаких денег не платил, потому что их у меня не было. Все это и многое еще другое я ясно понял потом.
Моя жизнь в этой школе не имеет значения, за исключением одной вещи. Здесь я получил первые сведения о Де Селби. Как-то раз я рассеянно взял в кабинете природоведения старую растрепанную книжку и засунул ее в карман, чтобы почитать на следующее утро в кровати, ибо только что заслужил право подольше поваляться в постели. Мне было тогда около шестнадцати лет, а число было седьмое марта. Я до сих пор считаю этот день самым важным в жизни, и мне легче вспомнить его, чем день моего рождения. Эта книга была первым изданием "Золотых часов" без двух последних страниц. К девятнадцати годам, достигнув конца своего образования, я знал, что это ценная книга и что, оставляя ее себе, я совершаю кражу. Тем не менее я без зазрения совести упаковал ее в сумку и поступил бы, наверно, так же еще раз, если бы время вернулось назад. Возможно, для истории, которую я расскажу, важно помнить, что свой первый серьезный грех я совершил ради Де Селби. Ради него же я совершил и свой величайший грех.
Я давным-давно разобрался, каково мое положение в мире. Все мои родственники умерли, а человек по фамилии Дивни работает и живет на ферме, пока я не вернусь. Никакая доля фермы ему не принадлежит, и он еженедельно получает зарплату чеками из конторы в далеком городе, битком набитой юристами. Я был незнаком с этими юристами и никогда не встречался с Дивни, но на самом деле все они трудились на меня, а отец перед смертью заплатил наличными за все это устройство. Когда я был маленький, я считал его щедрым человеком за то, что он все это сделал для мало ему знакомого мальчика.
Из школы домой я поехал не прямо. Несколько месяцев я провел в других местах, чтобы расширить свой кругозор и разузнать, во что бы мне обошлось полное собрание сочинений Де Селби и нельзя ли где-нибудь одолжить некоторые менее важные труды его комментаторов. В одном месте, где я расширял свой кругозор, со мной как-то вечером произошел серьезный несчастный случай. Я сломал левую ногу (или, если хотите, мне ее сломали) в шести местах, и, когда я достаточно оправился, чтобы вновь продолжать свой путь, одна нога, левая, была у меня сделана из дерева. Я знал, что денег у меня всего ничего, что я возвращаюсь домой на каменистую ферму и что жизнь у меня будет нелегкая. Но к этому времени я уже точно знал, что фермерство, если даже мне и придется им заниматься, не станет делом моей жизни. Я был убежден, что, коль имени моему суждено остаться в памяти людей, оно будет там рядом с именем Де Селби.
Помню до мельчайших подробностей вечер, когда я вошел обратно в собственный дом, держа в каждой руке по дорожной сумке. Мне было двадцать лет от роду; был вечер веселого желтого лета, и дверь кабака была открыта настежь. За прилавком был Джон Дивни. Наклонившись вперед, он опирался вилкой на низкий щиток для портера, руки его были аккуратно сложены, а лицо смотрело вниз на газету, разложенную на прилавке. У него были коричневые волосы, и его небольшое тело было довольно красиво сложено из плотных желваков; плечи у него были расширены работой, а руки толстые, как небольшие древесные стволики. У него было тихое цивилизованное лицо с глазами задумчивыми, коричневыми и терпеливыми, как глаза коровы. Поняв, что кто-то зашел, он не оторвался от чтения, но его левая рука побрела в сторону, нашла тряпку и стала вытирать прилавок, оставляя на нем медленные мокрые следы. Потом, все еще читая, он раздвинул руки одну над другой, как будто растянул на всю длину гармошку-концертино, и сказал:
- Шхуну?
Шхуной посетители называли пинту кол-рейнского черного. Это самый дешевый портер в мире. Я сказал, что хотел бы поужинать, и назвал свое имя и положение. Тогда мы закрыли лавку и перешли на кухню, где просидели почти всю ночь за едой, разговорами и питьем виски.
Следующий день был четверг. Джон Дивни сказал, что труд его теперь завершен и что в субботу он будет готов отправиться восвояси. Говорить, что труд его завершен, было некорректно, так как ферма находилась в плачевном состоянии и большая часть годовых работ еще даже не начиналась. Но, в субботу он сказал, что ему остается закончить еще несколько дел, в воскресенье он работать не может, а вот во вторник к вечеру будет готов сдать хозяйство в идеальном порядке. В понедельник ему пришлось ухаживать за заболевшей свиньей, и это задержало его. В конце недели он был занят как никогда, а прошествие двух месяцев, по-видимому, не уменьшило и не облегчило его срочных задач. Я особенно не возражал, потому что если работник он был праздный и берегущий себя, то в качестве компаньона он меня вполне устраивал, тем более что никогда не просил платы. Сам я работал по хозяйству мало, проводя все время за разборкой своих бумаг и более углубленным перечитыванием страниц Де Селби.
Не прошло и года, как я заметил, что Дивни стал употреблять в разговоре слово "мы" и, что еще хуже, слово "наше". Он сказал, что хозяйство ведется не в полную силу, и повел речь о том, что не мешало бы завести батрака. Я с этим не согласился и заявил, что на маленькой ферме больше двух человек не нужно, и добавил, чем очень себя огорчил, что мы бедны. После этого нечего было и пробовать ему сказать, что все принадлежит мне. Я стал говорить себе, что если я даже и владею всем, то мною владеет он.
Четыре года прошло довольно счастливо для каждого из нас. У нас был хороший деревенский дом и сколько угодно хорошей деревенской еды, но мало денег. Почти все время я проводил за занятиями. На свои сбережения я теперь купил полные собрания трудов двух основных комментаторов, Ротлюка и Бассетга, и фотокопию "Кодекса" Де Селби. Кроме того, я приступил к задаче основательного изучения французского и немецкого, чтобы прочесть работы других комментаторов на этих языках. Дивни днем по-своему работал на ферме, а по вечерам громко разговаривал в кабаке, подавая там напитки. Как-то я спросил, что с кабаком, и он сказал, что каждый день терпит убытки. Мне это было непонятно, ведь посетителей, судя по голосам за тонкой дверью, было довольно много, а Дивни постоянно покупал себе новые костюмы и нарядные булавки для галстука. Но я много говорить не стал. Я был доволен, что меня оставляют в покое, ибо знал, что труд мой важнее меня самого.
Однажды ранней зимой Дивни сказал мне: - Больше я не могу продолжать терять свои деньги на этом баре. Посетители жалуются на портер. Портер этот очень плох, потому что мне время от времени приходится его и самому чуток выпить за компанию, а потом я ощущаю болезненные изменения в здоровье, уж больно его пена в голову шибает. Придется мне пару дней поездить, посмотреть, нельзя ли достать портера маркой повыше.
На следующее утро он исчез на велосипеде, а вернувшись по истечении трех дней очень пыльным и усталым с дороги, сообщил мне, что все в порядке, в пятницу можно ожидать прибытия четырех бочек лучшего портера. Появился он пунктуально в названный день, и вечером его хорошо брали посетители. Он был произведен в каком-то городе на юге страны и назывался "Барец". Выпившего три или четыре пинты он почти наверняка побеждал. Посетители горячо хвалили его и, когда он был у них внутри, пели и кричали, а иногда ложились на пол или на дорогу за дверьми в полном ступоре. Некоторые из них потом жаловались, что их в этом состоянии обобрали, и на следующий вечер сердито говорили в лавке об украденных деньгах и золотых часах, исчезнувших с прочных цепочек. Джон Дивни с ними на эту тему много не разговаривал, а мне так и вовсе не упоминал об этом. Большими печатными буквами он написал на карточке слова "Осторожно карманники" и повесил ее на заднюю стенку полки рядом с другим объявлением, о чеках. Но все равно почти не проходило недели, чтобы какой-нибудь посетитель не пожаловался после вечера с "Барецом". Это был непорядок.
Шло время, и Дивни все больше и больше отчаивался по поводу кабака, причем именовал его "баром". Он говорил, что был бы доволен, если бы тот хотя бы окупался, но что лично он серьезно сомневается, что это когда-нибудь произойдет. Отчасти в этом было виновато правительство из-за высоких налогов. Он был уверен, что не сможет и дальше нести бремя убытков без какой-либо помощи со стороны. Я сказал, что у отца был некий старомодный способ ведения дел, при котором появлялась возможность прибыли, но что, если теперь лавка продолжает терять деньги, ее следует закрыть. Дивни сказал лишь, что отказ от лицензии - дело нешуточное.
Примерно в это же время, когда мне уже подкатывало под тридцать, у нас с Дивни начала создаваться репутация великих друзей. До этого времени я годами вообще редко куда-либо выходил. Было это потому, что я так был занят своей работой, что у меня почти никогда не бывало времени; кроме того, моя деревянная нога не очень-то годилась для того, чтобы ею ходить. Потом чрезвычайно необычное происшествие все это изменило, и после того как это случилось, Дивни и я никогда уже не разлучались больше чем на одну минуту, ни днем, ни ночью. Весь день я таскался за ним по ферме, а по вечерам сидел на старом отцовском месте под лампой в углу кабака, работая по мере возможности с бумагами среди рева, грохота и жарких шумов, всегда сопровождавших "Бареца". Если Дивни в воскресенье отправлялся прогуляться и навестить соседа, я отправлялся с ним и возвращался опять-таки с ним, не раньше и не позже. Если он ехал в город на велосипеде заказать портера или семенного картофеля или даже "свидеться с определенным лицом", я на своем велосипеде ехал с ним рядом. Я перенес свою кровать к нему в комнату и добился того, чтобы засыпать только после того, как уснет он, и полностью просыпаться за добрый час до того, как он первый раз шелохнется. Однажды бдительность мне чуть не изменила. Помню, я резко проснулся черной ночью задолго до рассвета и обнаружил, что он тихо одевается в темноте. Я спросил, куда он идет, и он ответил, что ему не спится и, кажется, ему пошла бы на пользу прогулка. Я сказал, что и я в том же состоянии, и мы вдвоем прогулялись в самую холодную и сырую ночь, какую я когда-либо ощущал. Когда мы, вымокнув до костей, вернулись домой, я сказал, что глупо нам спать в разных кроватях в такую пронизывающую погоду, залез к нему в кровать и лег рядом с ним. Он почти ничего не сказал ни тогда, ни в другие разы. После этого я спал с ним всегда. Разговаривали мы дружелюбно и улыбались друг другу, но ситуация была странноватая; нам обоим она не нравилась. У соседей не долго заняло заметить, как мы неразлучны. Когда мы провели в этом положении, всегда вместе, почти три года, они стали говорить, что мы - два самых добрых христианина в Ирландии. Они говорили, что людская дружба - прекрасное явление, а Дивни и я - самый благородный пример ее в истории человечества. Когда другие люди ссорились, или ругались, или не сходились во мнениях, их спрашивали, почему они не могут быть как мы с Дивни. Все были бы глубоко потрясены, если бы Дивни показался в каком-нибудь месте в какое угодно время без меня. Поэтому неудивительно, что никогда еще два человека не испытывали такого горького отвращения друг к другу, как я и Дивни. И никакие два человека никогда не обращались друг с другом в лицо с таким дружелюбием и вежливостью.
Мне придется вернуться на несколько лет назад, чтобы объяснить, как случилось, что мы оказались в этой своеобразной ситуации. "Определенным лицом", которое Дивни раз в месяц ездил навещать, была девушка по имени Пегин Мире. Я же, со своей стороны, завершил составление фундаментального "Указателя Де Селби", где собрал взгляды всех известных комментаторов по любому аспекту как самого мудреца, так и его трудов. Так что у каждого из нас на уме было нечто крупное. В один прекрасный день Дивни сказал мне:
- Вы, вне всякого моего сомнения, написали сильную вещь.
- Это полезная, - согласился я, - и очень нужная книга.
И в самом деле, она содержала много совершенно нового, а также доказательство того, что многие широко распространенные взгляды на Де Селби и его теории являются недоразумениями, основанными на неверном прочтении его сочинений.
- Она могла бы прославить ваше имя на весь мир и принести вам золотое состояние в форме авторских?
- Могла бы.
- Так почему бы вам ее не выпустить?
Я объяснил, что для того, чтобы "выпустить" книгу такого рода, если только автор не приобрел еще репутации, требуются деньги. Он посмотрел на меня сочувственно, что было для него необычно, и вздохнул.
- Деньги даются в наши дни тяжело, - сказал он, - когда торговля спиртным находится на последнем издыхании, а земля напрочь истощена отсутствием искусственных навозов, которых не достать ни за какие деньги из-за жульнических проделок Жидов и Масонов.
Я знал, что о навозах это неправда. Он и раньше уже притворялся, что их не достать, а самому было просто неохота с ними возиться. После паузы он сказал:
- Посмотрим, нельзя ли раздобыть деньжат на вашу книжку, да мне и самому они нужны, ведь нельзя же рассчитывать, что девушка станет ждать, пока не состарится настолько, что ждать ей уже больше будет нечего.
Я не знал, собирается ли он, если заведет жену, привести ее в дом. Если да и если мне не удастся ему в этом помешать, я буду вынужден уйти. С другой стороны, если бы из-за женитьбы ой покинул меня, я, наверное, обрадовался бы этому.
Прошло несколько дней, прежде чем он опять заговорил на тему о деньгах. На сей раз он сказал:
- Как насчет старика Мэтерса?
- При чем здесь он?