Педро решил, что сейчас же отправится к торговцу карнавальными костюмами, но сначала зайдет к матери Корвалана. Она его хорошо знает и, если ей только известно что-нибудь относительно Эрнесто, не станет скрывать.
Он торопливо распрощался с Чаконом. Чтобы сократить путь, он решил пересечь город напрямик, по главной улице. Делать так не следовало, но Педро понял это слишком поздно.
Он не учел, что после долгих скитаний по джунглям вид его был не совсем обычен для городского жителя. Возле бара "Эль Копетин" его остановил патруль и потребовал документы.
- Да какие еще вам документы! - обиженно завопил Педро, думая взять смелостью. - Чего вы в самом деле привязались к человеку! Меня тут каждая собака знает, я работаю в авторемонтной мастерской сеньора Риверы!
Пьяный патрульный икнул и дал ему подзатыльника. Другой нахмурился.
- Погоди, погоди, - сказал он. - В чьей мастерской, говоришь? Кто хозяин?
- Дон Анастасио Ривера, вот кто! - Педро потер затылок. - Нельзя уже на улицу выйти, чтобы тебя не схватили! Тоже мне свобода!
Он тут же заработал еще одну оплеуху, на этот раз едва удержавшись на ногах.
- Идем-ка, - сказал патрульный. - Сейчас проверим.
Все это происходило на улице, а за зеркальным стеклом в баре сидел за столиком сам дон Тачо в компании двух офицеров. Один из них, только что вернувшийся из "умиротворительной экспедиции", был пьян и хвастал своими подвигами. Другой слушал со скучающим видом.
- Там теперь полное умиротворение, - бормотал пьяный, роясь в блюдце с закусками. - Ум-ми-ротворили всех от семнадцати и выше… Это, понятно, мужчин. Женщин мы - ха-ха-ха-ха! - удовлетворили. Что есть главная задача освободительной армии на данном этапе? - он подцепил зубочисткой маслину, отправил ее в рот и, жуя, назидательно поднял палец. - Главная задача - умиротворять мужчин и удовлетворять женщин. А?
Он качнулся и посмотрел на собеседников бессмысленно вытаращенными глазами.
Дон Тачо вежливо улыбнулся. Второй офицер зевнул и посмотрел на часы.
- Не повторяй избитых острот, Луис, - сказал он. - Ты знаешь, за что был умиротворен Авель? И довольно пить.
Пьяный собрался возражать, но тут в бар ввалился патруль с каким-то оборванцем, и солдат направился прямо к их столику.
- В чем дело? - недовольно спросил трезвый офицер.
- Прошу прощения, мой комендант! - гаркнул патрульный. - Задержан один подозрительный и говорит, будто работает в мастерской сеньора Риверы. Вот мы и зашли проверить. Я видел сеньора через окошко…
Дон Тачо с любопытством посмотрел на бродягу и поднял брови.
- А, Родригес, - сказал он. - Где это ты пропадал?
- Ваш рабочий? - спросил комендант. - Значит, не врет?
- М-м, как сказать… Был мой, не отрицаю. Но с месяц назад я его уволил.
- Вот как! - сказал офицер и посмотрел на Педро. - Где же ты шатался весь этот месяц? Был в армии?
- Чего там в армии, - буркнул тот. - В армию берут с восемнадцати, не знаете вы, что ли? Работу искал, вот где был! А потом началась вся эта канитель.
- Красный! - рявкнул вдруг пьяный, прицеливаясь в него указательным пальцем. - По роже вижу, что красный. Отвечай, сволочь, когда с тобой разговаривает офицер армии освобождения!
- Тише ты, - сказал ему комендант. - Дон Тачо, вы осведомлены о взглядах этого парня?
- Ну, - дон Тачо пожал плечами, - взгляды у него были всегда, м-м-м… довольно левые, безусловно. Собственно, из-за этого я его и уволил. Сочувствие аграрной реформе и всякие такие штучки…
Педро лизнул губу и затравленно глянул вокруг. Пьяный, боком вывернувшись в кресле, уже нашаривал непослушными пальцами застежку кобуры. Комендант остановил его руку.
- Увести, - кивнул он. Солдаты поволокли Педро к выходу. - Эй, капрал! Оформите задержание, и пусть пока сидит. Там разберемся.
- Все равно расстреляю, - убежденно сказал пьяный. - Я этих с-стервецов…
- Лейтенант, вы не правы, - улыбнулся дон Тачо. - Этих стервецов в Гватемале слишком много, чтобы можно было всех расстрелять. Должен же кто-то работать, не так ли?
Педро привели в здание комендатуры и заперли в пустой комнате. Он посидел несколько минут в углу, опершись подбородком на колени, а потом им овладело страшное отчаянье от мысли, что он так глупо попался и теперь не увидит Аделиту и ничего не узнает об Эрнесто. Ему даже захотелось умереть. Лучше бы застрелили на месте! Он вскочил и, подойдя к двери, стал бить в нее ногами и выкрикивать всякие ругательства в адрес "освободителей". Сначала ему просто приказали замолчать; потом, когда он продолжал шуметь, дверь вдруг распахнулась - он едва не вывалился наружу, - и страшный удар по лицу заставил его отлететь к противоположной стене камеры. Вошедший солдат притворил за собою дверь, снял пояс, обернул вокруг кулака и стал неторопливо избивать лежащего на полу арестанта - по голове, по ногам, по животу, по чему придется. Педро, защищая лицо руками, катался по полу и удерживал крики. Когда солдат ушел, он с трудом сел, сплевывая кровь. Что-то твердое уперлось ему под мышку, он пощупал и не сразу узнал рукоятку ножа. Удивительно, что его даже не обыскали!
Все его тело было избито, один глаз быстро затекал опухолью и уже почти не видел, три зуба шатались. Но он не чувствовал боли - ненависть жгла его сильнее, чем рубцы от солдатского ремня. Теперь ему уже не хотелось умереть.
Пока у него есть нож, он с ними еще поборется. Он мог бы убить солдата, который его избивал. Но солдат - это для него не добыча. Дураки, они думают, что имеют дело с мальчишкой, которого можно укротить ремнем! Он сумел взорвать штабной "паккард", минировал его под носом у часового, пока лейтенант за рулем слушал музыку! Если бы они только знали, кто попался им в руки…
Никакого солдата он убивать не будет. Если его все же вздумают обыскать и найдут нож, тогда другое дело, тогда придется пустить его в ход против кого бы то ни было. Но пока он этого не сделает. Пока он вооружен, у него есть надежда на свободу. Сумел же уйти Эрнесто Корвалан!
Глава 2
Стоя на пороге своей хижины, Мамерто смотрел на приближающиеся машины и пытался отгадать, куда они едут.
Какое-то предчувствие говорило ему, что они могут остановиться здесь, у подножия холма. Но это было бы слишком скверно, если бы они остановились именно здесь, и поэтому он предпочитал просто не думать о такой возможности.
Машины были еще далеко. Они то скрывались за поворотами извилистого шоссе, то снова появлялись и с каждым разом становились все ближе. Дорога здесь довольно оживленная, и это вообще могли быть совсем другие машины, не обязательно те. Но даже если это действительно те машины, то что в этом страшного? Они могли ехать на финку старика Орельяны, или к Монсону в "Грано-де-Оро", или еще куда-нибудь…
Сейчас все хозяева ездят друг к другу в гости. С поздравлениями, надо полагать. Ну и, конечно, чтобы выпить. Говорят, старый Гарсиа третьего дня закатил у себя в "Эль-Прогресо" такой пир, что переплюнул те фьесты, которые когда-то устраивал Монсон. Сам Монсон на этот раз ничего не устроил. Понятно, когда у человека такое несчастье! Коммунисты украли у него дочку, нинью Джоанну. Падре Теодосио говорил об этом в церкви. Они знали, что Монсон против них, и украли нинью в ту самую ночь, как началась война. Действительно, жаль человека, и еще больше жаль девушку…
Машины затормозили разом у подножия холма, и из них на обе стороны высыпали люди. Мамерто обеспокоенно оглянулся на дверь своей хижины и принялся считать приехавших. Ему удалось насчитать шесть человек, среди них Монсона и Орельяну, а потом он сбился. И все они направились к хижине вверх по холму.
- Мамерто, - позвала изнутри Каталина. - Я так и знала, что к нам сегодня приедут! Мамерто, ты не спорь с ними, отдай им ихнюю землю, если они захотят… вчера они убили Хасинто, потому что он спорил…
- Молчи, жена, - сурово ответил Мамерто, несколько раздраженный вмешательством женщины в мужские дела. - Эта земля не ихняя, я получил ее от правительства, и у меня есть Бумага…
Он почесал одну босую ногу о другую, глядя на непрошеных гостей и решая, идти к ним навстречу или не идти. Подумав, что вежливость никогда не помешает, он вышел из-под навеса и с достоинством направился по тропинке. Впереди группы шли Монсон, немец - его старший капатас - и молодой Гарсиа с висящим под - мышкой автоматом. На полпути они встретились.
- Ола, Мамерто, - сказал капатас. - Как идут дела?
- Добрый день, дон Энрике, спасибо… работаем понемногу…
- Это правильно, - кивнул немец. - Кто не работает, тот, как говорится, и жрать не получает. Кстати, Мамерто, ты случайно не марксист?
Мамерто не понял вопроса и, чтобы не ответить невпопад, сказал уклончиво:
- Да знаете ли, сеньор Хофбауэр, как когда…
Приехавшие захохотали.
- Типичный оппортунизм, это прямо феноменально! - воскликнул лиценциат Гарсиа, оглядываясь в поисках одобрения.
- Так, этот вопрос ясен, - кивнул Хофбауэр. - Так вот что, Мамерто… Как же мы будем насчет земли? Она-то ведь принадлежит сеньору Монсону, а?
- Я ее получил от правительства, - глухо ответил Мамерто, затравленным взглядом обведя лица приехавших. - Я ни у кого ее не брал, правительство купило ее у патрона и потом отдало мне…
- О, да ты и в самом деле образованный человек, даже в таких вещах разбираешься, - удивился капатас. - Но правительства твоего больше нет, вот в чем беда.
Мамерто стоял перед ним, высокий, костлявый, в истрепанных хлопчатобумажных штанах чуть ниже колен и линялой рубахе с открытым воротом. На его лице, непроницаемом, как у многих ладинос, нельзя было прочесть ничего, кроме упрямства. В нескольких шагах от него, заложив руки в карманы белых бриджей, с угрюмым видом стоял Монсон, до сих пор не проронивший ни одного слова.
- Видите ли, э-э-э… Мамерто, - сказал лиценциат Гарсиа. - Позвольте мне, как юристу, дать вам маленькое разъяснение по этому поводу. Дело в том, что со сменой правительства обычно теряют силу все декреты, законы и распоряжения, изданные до момента переворота.
Мамерто глянул на молодого человека сверху вниз, без всякого выражения, и медленно отвел глаза.
- Я получил землю от правительства, - упрямо повторил он, обращаясь к немцу, - у меня есть Бумага, и там написано, что это земля моя…
- А ты уверен, что там так написано? - спросил немец. - Может, ты не так прочел?
- Я не умею читать, сеньор Хофбауэр, - с достоинством ответил Мамерто. - Бумагу мне прочитала моя дочь, которая учится в школе. Она говорит, что там так написано.
Старый Орельяна подмигнул стоящему рядом лиценциату.
- У него дочка… - он закатил глаза и поцеловал кончики пальцев. - Только имейте в виду, на нее уже сделана заявка, мною.
- Не интересуюсь, дон Тибурсио, - лиценциат скривил губы под пробритыми в ниточку усами. - Этого у меня хватает.
- Хе-хе, посмотрю я, что вы скажете, когда ее увидите… Там такой бутончик…
- Ладно, вот что, - решительно сказал немец. - Неси-ка сюда свою бумагу, сейчас мы увидим, правильно ли прочитала твоя девчонка.
Мамерто очень не хотелось показывать им свое сокровище - свою бумагу. Он боялся, что они ее могут просто отобрать. Но, с другой стороны, и спорить ему не приходилось - одному против дюжины вооруженных.
- Los, los, - нетерпеливо повторил капатас непонятное слово, которым часто подгонял людей во время работы. - Живее тащи твою бумагу!
- Хорошо, я ее принесу…
Мамерто повернулся и так же неторопливо и с достоинством пошел к хижине. Монсон посмотрел на его спину и дернул щекой.
- Кончайте свой балаган, Энрике, - хрипло сказал он. - У нас еще много дел.
- Слушаюсь! - Хофбауэр вынул из кармана кольт и оглянулся на лиценциата. - Так вот, смотрите, тезка. Видите ту коричневую заплатку? Какого она размера - в ладонь? Так я, значит, намечаю, предположим, нижний левый угол… Внимание!
Он подбросил на ладони тускло блеснувший пистолет и выстрелил, не целясь, со щегольством первоклассного стрелка.
Жена Мамерто выскочила из двери, едва не споткнувшись о труп мужа. Молча поглядев на него и на продолжавшую стоять в отдалении группу гостей, она что-то крикнула и, на мгновение скрывшись в хижине, снова появилась с мачете в руке.
- Будьте вы прокляты, убийцы! - кричала она, сбегая по тропинке. - Будьте вы прокляты во веки веков, вы, и ваши дети, и ваши внуки!
- Видите, тезка, - усмехнулся Хофбауэр, - а вы еще боялись, что мы не встретим вооруженного сопротивления…
- Да, эту индейскую ведьму придется умиротворить, - озабоченно сказал лиценциат, щурясь от дыма зажатой в углу рта сигареты.
Он шагнул вперед, необычайно живописный в своем оливко-зеленом костюме, напоминающем одежду десантника из американского военного фильма, и дал короткую очередь, держа автомат у бедра. Каталина споткнулась, но продолжала бежать. Лиценциат яростно выплюнул сигарету и, перекосив лицо, почти в упор разрядил в женщину весь магазин.
Группа направилась к хижине. В углу, полумертвая от страха, сидела четырнадцатилетняя Нативидад. Прижимая к себе братишку, она с ужасом смотрела на вошедших.
- Ну, вон отсюда, - сказал ей Монсон. - Иди и полюбуйся на своих стариков, это тебя отучит думать о собственной земле. Убирайся!
- Дон Индалесио, - зашептал Орельяна ему на ухо, обдавая несвежим дыханием, - если вы не имеете на девчонку никаких видов… я мог бы взять ее к себе, мне как раз нужна служанка… на кухню…
- Берите, мне-то что, - Монсон брезгливо поморщился. - Забирайте и щенка, через год он уже сможет работать…
Дон Тибурсио, торопливо что-то приговаривая, вытащил дрожащую девочку из хижины и повел вниз, к своей машине, крепко держа за локоть. Та, оцепенев от ужаса, покорно шла мелкими шажками рядом со стариком, ведя за руку младшего брата.
Монсон кивнул одному из сопровождавших его младших капатасов и вышел наружу. За ним вышли остальные, хижина опустела. Капатас сгреб в кучу раскиданный по полу убогий скарб, полил его керосином из лампы и поджег.
Приятели курили, стоя внизу возле автомобилей. Когда над тростниковой крышей на холме поднялся дым, Монсон бросил сигарету и растер ее сапогом.
- Одним клоповником меньше, - сказал он хмуро, вынув из кармана записную книжку в свиной коже. Полистав страницы, он вычеркнул из столбца в списке еще одно имя и пробежал взглядом остальные.
- Куда же мы теперь, дон Индалесио? - спросил молодой Гарсиа, безуспешно пытаясь вставить в свой автомат новый магазин.
Монсон глянул на лиценциата, ничего не ответил и, сердито сопя, полез в накренившуюся под его тяжестью машину. За рулем уже сидел Хофбауэр.
- В Кебрада-дель-Манадеро, - процедил сквозь зубы Монсон, захлопнув за собою дверцу.
Глава 3
Джоанна не сошла с ума и не покончила с собой. От первого ее спасла, очевидно, наследственность - крепкая и жизнелюбивая порода Монсонов; от второго - мысль о будущем ребенке, о ребенке Мигеля. Она еще не знала, будет ли у нее вообще ребенок, и понимала, что не узнает этого раньше, чем через три-четыре недели; но она верила, что ребенок будет, что только ради него спасла ее судьба в тот момент, когда бомба разорвалась в нескольких метрах от машины.
Ее жизнь теперь принадлежала этому ребенку и еще борьбе. Ради того, чтобы гибель Мигеля не оказалась напрасной, она должна добраться до столицы, эмигрировать, найти за границей друзей и продолжать жить и бороться.
Конечно, все эти мысли оформились в ее голове не сразу. Сначала никаких мыслей не было, был только ужас и бездонное отчаянье. Потом появился инстинкт самосохранения, который заставил ее уйти, покинуть страшное место в ложбине между каменистыми холмами, где в знойном неподвижном воздухе все еще держался острый запах гари и бензина. Она шла по дороге, прихрамывая и морщась от боли в ушибленной коленке, прикладывая носовой платок к щеке - при падении она ударилась лицом о дорогу, и сейчас ссадина, воспалившись на солнце, болела и жгла так, словно в ней копошились сотни термитов. Снова усилилась головная боль, хотя уже не так, как раньше. Все эти болезненные ощущения, как ни странно, помогали ей, заставляя чувствовать собственное тело, чувствовать связь с жизнью. Два или три раза пролетали самолеты; при этом звуке Джоанна начинала дрожать, но не поднимала головы и не сходила с шоссе. Какая-то часть ее существа даже желала, чтобы летчик заметил бредущую по дороге фигурку.
Впереди над синей грядой вулканов догорел короткий ослепительный закат, быстро наступала ночь, повеяло прохладой. Джоанна продолжала шагать, уже ничего не соображая и почти ничего не чувствуя.
Утром она очнулась в глинобитной хижине, на тростниковой циновке. Когда она потеряла сознание, добралась ли до хижины сама или упала на дороге и была кем-то подобрана, осталось для нее неизвестным. Да она и не пыталась это выяснить.
Время от времени появлялась старуха с темным пергаментным лицом, приносила маисовые лепешки, поила горьким ароматным отваром и клала примочки на щеку. Джоанна послушно пила отвар и съедала лепешки, не ощущая вкуса. Потом старуха выходила и садилась на корточки перед порогом, дымя черной самодельной сигарой, а Джоанна лежала, вытянувшись на спине, и сухими глазами смотрела в потолок, где под кривыми балками висели связки красного перца.
С тех пор как это случилось, она ни разу не заплакала. Есть последние, крайние пределы горя, когда слезы не льются из глаз, когда они скапливаются где-то в груди и давят на сердце, когда кажется, что сердце вот-вот остановится, не выдержав этой страшной тяжести невыплаканного страдания.
Сердце Джоанны не остановилось. И только поняв, что судьба отказывает ей и в этой последней милости, она осознала ее по-новому, по-новому осмыслила оставленную ей жизнь - жизнь для ребенка, жизнь для Гватемалы…
На четвертый день к порогу хижины подошли трое. Джоанна со своего места смотрела на них без страха, с равнодушным любопытством. Они были в хаки, в широкополых шляпах, с автоматами. Двое заговорили со старухой, по обыкновению сидевшей на корточках с сигарой во рту, а третий заглянул в хижину. Не сразу освоившись с полумраком после яркого солнечного света, он всмотрелся в тот угол, где лежала Джоанна, и спросил, обернувшись к старухе:
- Кого ты там прячешь, ведьма?
Та проблеяла что-то в ответ своим козьим голосом - одно слово, которое Джоанна не расслышала, но которое, по-видимому, хорошо расслышали солдаты. С опаской поглядывая на дверь, они быстро попятились от порога и ушли. "Очевидно, назвала какую-то заразную болезнь…" - равнодушно подумала Джоанна, прикрывая глаза. Через несколько минут где-то послышались крики, женский плач, короткая автоматная очередь, чей-то истошный вопль. Потом тишина.
Через два дня, к вечеру, инсургенты опять появились в поселке. К старухе на этот раз не заглядывали, но Джоанна слышала шум моторов. Опять были крики, чей-то плач, сухой треск автоматов. Кого-то, по-видимому, увезли с собой, судя по возне и приглушенным ругательствам возле машин.