Глава 4
Громадный асфальтированный двор, ослепительно белые стены, пулеметные вышки по углам и ни одного квадратного дюйма тени в самые жаркие часы дня. Несколько сотен оборванных людей - мужчин и женщин, молодых и старых, здоровых и умирающих - сидят и валяются вповалку на раскаленном асфальте. К вечеру начинает отбрасывать тень западная стена, тогда к ней перетаскивают самых слабых.
Два раза в день - раздача пищи, полусырого варева из бобов, без соли; раз в день раздача воды. Происходит это так: во двор вкатывают на тележке разрезанную пополам железную бочку из-под бензина, и все выстраиваются в длинную спиральную очередь, каждый со своей консервной банкой. Красивые банки с яркими наклейками - из-под мяса, из-под ананасного компота, из-под консервированного пива- заключенные получают от пулеметчиков со сторожевых вышек: попробуй проторчать на посту несколько часов, поневоле начнешь забавляться хотя бы швырянием пустых банок. Пулеметчикам развлечение, а заключенным польза: без консервной банки здесь как без рук. Вообще организация чувствуется во всем, хорошая деловая организация. Когда при церемонии раздачи воды присутствует лейтенант Эдельмиро Нарваэс, он обычно хохочет: "Селфсервис-бар! Бар самообслуживанья! Привыкайте к американскому образу жизни, ребятишки!"
Каждый день часть "ребятишек" умирает, так и не успев привыкнуть. Умерший остается во дворе ровно сутки, в назидание остальным, а потом его уволакивают наружу, зацепив длинным крюком. Но население этого своеобразного мирка не уменьшается: то и дело скрипит прорезанная в воротах калитка, и новичок кувырком летит на асфальт от ловкого напутственного пинка. "Принимайте в компанию еще одного! - кричит конвоир со смехом. - Можно без вступительного взноса, здесь вам не Ротари-клуб!"
Весь смысл системы заключения под открытым небом Джоанна поняла не сразу. Ее привезли поздно вечером, когда было уже относительно прохладно, и она даже обрадовалась: не придется сидеть в какой-нибудь душной камере, по крайней мере свежий воздух. Но это было ночью, а к обеду следующего дня у нее уже голова раскалывалась от боли и глаза казались запорошенными битым стеклом.
Она нашла себе место в углу и сидела неподвижно, держась очень прямо - так, чтобы затылок едва касался стены. В таком положении боль распределяется как-то равномерно, а стоит немного опустить голову или склонить ее набок, и боль сразу как бы стекает к одному месту и становится совершенно непереносимой, способной довести до безумия.
Немного помогает, если отвлекаться. Например, читать про себя Гарсиа Лорку, или Рубена Дарио, или Габриэлу Мистраль. Или просто вспоминать имена бейсбольных чемпионов Колумбия Юниверсити, или хотя бы лица продавцов в той аптеке на 216-й улице, куда она обычно забегала съесть яичницу с ветчиной или выпить кока-колу. Впрочем, нет. О кока-коле думать нельзя.
Есть целый ряд вопросов, напоминание о которых- табу. Обычно это вопросы совсем другого порядка, чем кока-кола; гораздо, неизмеримо более важные. Например, твой ребенок, твой маленький Мигелито, которому не суждено жить. Удивительно, что и ребенок и кока-кола одинаково подпадают под одну категорию запретных тем. "Forbidden topics", как говорят наши друзья янки; темы, о которых нельзя думать, чтобы не сойти с ума или не захотеть пить еще больше. Тоже такое странное сопоставление: сойти с ума или захотеть пить! Что ж, нужно пройти соответственную подготовку для того, чтобы понять связь между этими двумя понятиями: жажда и безумие. Этого не поймешь у себя дома, где можно в любой момент пройти на кухню и распахнуть тяжелую бесшумную дверцу холодильника. Впрочем, холодильники, лед - это тоже табу.
Можно думать о Мигеле. Раньше нельзя было, а теперь можно. Обреченные на смерть имеют право думать о мертвых, не ощущая при этом никакой вины. Пока ты живешь, ты виновата перед ним уже самим фактом своего существования, а когда этот факт на твоих глазах превращается в фикцию, тогда совсем другое дело. Тогда ты можешь думать о нем и говорить с ним, как равная с равным.
Я рада за тебя, Мигель, милый. Будь ты сейчас здесь - тебе было бы очень, очень тяжело. Тяжело вдвойне, за себя и за меня. А так… Я надеюсь, что тебе не было очень больно. У тебя не болела голова, тебе не хотелось пить. Ты не видел перед собой этих раскаленных добела стен. Их ведь видно даже с закрытыми глазами, сквозь веки. Она такая тонкая - кожа человеческих век, она должна была бы быть светонепроницаемой, как черная бумага от фотопленки. Я так за тебя рада, мой Мигелито! Надеюсь, тебе было не очень больно - прошло ведь всего две-три минуты…
Я не выполнила твою волю, но ты же знаешь: я делала все, что могла. Конечно, не нужно было идти в лавку, но человек забывает об осторожности, когда ему так хочется есть. Мне тогда очень хотелось есть. Сейчас тоже. Почти так же, как и пить. Но теперь это ненадолго. Здесь все время умирают, каждый по-своему. Лучше всего умирают крестьяне, ладинос. Они просто ложатся и умирают молча. А та женщина, - кажется, жена какого-то муниципального советника, - она умирала плохо. Долго и плохо. Умирать нужно учиться у простых людей, это я поняла еще в госпитале. Я постараюсь умереть так, чтобы тебе не было стыдно за меня, мой любимый…
Да, скоро мы увидимся. "Услышишь, как роют могилу рядом с тобою, уснула другая и в мертвый вступает град. Я подожду, пока меня не засыплют землею, и будем мы говорить хоть вечность подряд…" Порознь нам все равно не быть. Где ты, Кай, - там и я, Кайя…
Вечером к ней подобрался паренек в комбинезоне, когда-то замасленном, а сейчас просто невероятно грязном и рваном.
- Ола, чика, - общительно сказал он, присев рядом. - Ну как? Лучше сейчас? Днем у тебя вид был поганый, я уж думал, ты не дотянешь.
- Сейчас лучше, спасибо… - Джоанна едва шевельнула губами.
- Ну, это хорошо. А я уж думал, ты загнешься. Ничего, ночью здесь жить можно, до утра надышимся на весь день. Воды вот только маловато, а так ничего. Слушай, тебя за что взяли? Ты чем вообще занимаешься? Занималась, я хочу сказать.
Джоанна слабо улыбнулась: поправка была существенной.
- Я была журналисткой. А взяли меня за одну статью.
- А, ну за это не расстреляют. Подержат и выпустят, ты не вешай нос. Знаешь, я все равно отсюда сбегу, так, может, у тебя есть кто из родичей, ну, или там знакомых - похлопотать, - так я передам. А то ведь теперь как бывает - возьмут человека, и никто не знает, что с ним. Может, твои думают, что тебя пума сожрала, а ты тут сидишь…
Джоанна качнула головой - едва заметным движением, чтобы не разбередить немного притихшую боль.
- Спасибо, но у меня никого нет, кто мог бы хлопотать. А вы… вы думаете, это возможно - бежать? Как же отсюда убежишь? Такие стены…
- Ты-то не убежишь, ясно, для этого нужно быть мужчиной, - отозвался паренек не без гордости. Потом он понизил голос: - У меня есть нож! Настоящий кинжал, понимаешь? Мне удалось пронести под мышкой, они дурачье были пьяные, даже не обыскали. Ты понимаешь, это самое главное - неожиданность… Они уверены, что ни у кого нету оружия, и поэтому не боятся. На допрос иногда ведет один конвоир, а идти нужно целый километр, до старых казарм. С ножом я свободный человек… Пускай только поведут! А не вызовут, так я сам напрошусь, скажу, что знаю важное. Это ерунда, лишь бы вот только один конвоир…
Парнишка задумчиво вздохнул, почесал босую пятку об асфальт, потом посмотрел на девушку.
- Так ты говоришь, против них писала… Я так и думал, что ты из таких. Из политиков.
- Какой я политик! - тихо отозвалась она. - А вас за что арестовали? Просто так?
Паренек обиделся.
- Просто так! Много ты меня знаешь. Я, может, такого им наделал… Только они-то не знают, ясно. А то бы сразу к стенке! Взяли по подозрению, понимаешь? Ну ничего, пока разберутся, я уйду. Вообще-то можно и с двумя конвоирами справиться, если быстро действовать… Так, чтобы совсем неожиданно, понимаешь?
- Вас уже водили на допрос? - помолчав, спросила Джоанна.
- Нет, я тут недавно. Тут иногда по две недели не вызывают, вот что плохо. Я у тех расспрашивал, кого водили.
- А на этих допросах… не бьют?
- Да как когда! Зависит, какое обвинение и кто допрашивает. Ну, а в общем… по настроению. А ты что, боишься?
- Боюсь, - тихо сказала Джоанна.
- Ну, понятно… А ты не бойся, понимаешь? Нужно разозлиться, тогда ничего не страшно. Мне вот при аресте здорово всыпали, а я так разозлился, почти ничего и не почувствовал! Ну, почувствовал, конечно… Но не так, чтобы уж очень. Я теперь ничего не боюсь.
- Вам хорошо, - сказала Джоанна, - вы умеете разозлиться и ничего не чувствовать… а я не умею. Вообще я не переношу никакой боли. Конечно, я боюсь, но что я могу с собой сделать! Меня сразу после ареста допрашивали в командансии, в Халапе, - комендант почему-то решил, что я знала местных профсоюзных деятелей, и спрашивал, куда они убежали. А я ведь действительно ничего не знала, я ведь не здешняя. Так он сказал: "Ты лучше не фокусничай, мы все равно выколотим из тебя любое признание, какое захотим". Правда, потом они ничего со мной не сделали и отправили сюда. Но раз они сами говорят такие вещи, как я могу не бояться?
Паренек посмотрел на нее с сожалением и покачал головой.
- Эх ты, а еще в газете пишешь… Ты держи себя в руках, а то будет плохо. Здесь распускаться нельзя, это главное… Пугать они тебя будут по-всякому, это ихнее ремесло - людей пугать, а ты не слушай, и все!
Он помолчал и спросил:
- Тебе сколько лет?
- Двадцать три…
- У-у-у… Я думал, меньше. А зовут как? Хуана? Меня - Педро. Ты чего ж это, - он кивнул на ее руку без обручального кольца, - еще не замужем?
- Моего мужа убили, - сказала Джоанна, - две недели назад.
- Простите, - смутившись, пробормотал паренек, сразу перейдя на "вы". - Я не знал, сеньора… Ваш муж тоже писал против них?
- Вообще он был членом ГПТ, но он погиб при воздушном налете. Педро, не нужно называть меня сеньорой, и давай говорить друг другу "ты". Хорошо?
Голос ее вздрогнул. Она почувствовала вдруг, как ей нужна, как предельно необходима простая человеческая дружба - именно здесь, в этом аду, во власти тех, от кого она не могла ждать никакой пощады.
- Хорошо, - кивнул Педро, поняв ее состояние. - Будем друзьями, Хуанита. Ты не бойся, со мной не пропадешь! Я буду отдавать тебе половину своей воды, хочешь? А я пью совсем мало, я себя приучил…
Ее вызвали на шестой день, около десяти утра. Солнце было уже высоко; Джоанна сидела на своем месте с закушенными от боли губами, прислушиваясь к нарастающей ломоте в висках. Кто-то выкрикнул ее имя, но она не придала этому никакого значения - звуковые галлюцинации мучили ее теперь постоянно. Через минуту к ней пробрался Педро.
- Хуанита, - сказал он, трогая ее за плечо, - Хуанита, тебя зовут! Слышишь?
Она открыла глаза и явственно услышала, как от ворот выкликали:
- Джоанна Монсон! Кто здесь Джоанна Монсон?
- Слушай, Хуанита, - зашептал Педро ей на ухо, - я не думаю, чтобы они с тобой что сделали, но знаешь… на всякий случай возьми это, а? Ты встань сначала, вот так…
Он помог ей подняться и, встав вплотную, чтобы никто не видел, сунул ей в руку нож с грубо сделанной рукояткой и коротким, остро отточенным лезвием.
- Спрячь скорее… за пазуху, что ли…
Джоанна слабо улыбнулась и покачала головой.
- Спасибо. Педро, - прошептала она, возвращая ему оружие. - Спасибо, я понимаю, чем ты для меня жертвуешь, но не нужно. Ты должен бежать, понимаешь? А я все равно не умею им пользоваться… Прощай, Педро. Когда будешь на свободе, отомсти им за все! Прощай..
Она поцеловала его в щеку и пошла к воротам, откуда все настойчивее выкликали ее имя.
- Наконец-то, - улыбнулся лейтенант Нарваэс. - Вы заставляете себя ждать, сеньорита… Прошу! У вас болит голова? Сейчас это пройдет.
Выйдя из ворот, они свернули вправо, по обсаженной пыльными кактусами дорожке к зданию тюремной администрации. Джоанну пошатывало. Лейтенант шел впереди упругим спортивным шагом, точными ударами стека сшибая с кактусов мясистые отростки, усаженные пучками игл.
Распахнув дверь перед Джоанной, лейтенант пригласил ее войти и подождать две минуты. В комнате пахло старыми бумагами и сургучом, как в провинциальной почтовой конторе. На стене висела таблица каких-то сигналов и треснувшее по диагонали небольшое зеркало. Джоанна подошла ближе: из зеркала на нее глянули чужие измученные глаза, потом она увидела неряшливо растрепанные волосы и сожженное до черноты лицо с растрескавшимися в кровь губами. Она осторожно усмехнулась и отошла в сторону.
Вошел лейтенант, жестом радушного хозяина пригласив Джоанну следовать за собой. В прохладной комнате, где на столе бесшумно вращался маленький вентилятор, он усадил ее в кресло, принес воды и таблетку от головной боли.
- Я буду рядом, - сказал он. - Нажмите этот звонок, когда вы почувствуете себя в состоянии ответить на несколько вопросов.
С полчаса Джоанна пролежала в кресле, ни о чем не думая, наслаждаясь прохладой, отсутствием солнца и ощущением затихающей боли в висках. Потом она позвонила.
- Все в порядке? - весело осведомился вошедший в комнату лейтенант. - Отлично, отлично. Итак, сеньорита, несколько вопросов. Сколько дней вы провели в предварительном заключении?
- Около недели, - подумав, ответила Джоанна.
- Очень хорошо! За это время к вам не применяли мер физического воздействия?
Джоанна искоса взглянула на него и отвела глаза.
- Нет… - сказала она тихо.
- Вас кормили?
- Да.
- Вам давали воду?
- Да…
- Оч-чень хорошо! Не откажите скрепить это вашей подписью. Вот здесь, сеньорита, прошу вас.
Джоанна, хмурясь, прочла отпечатанный на машинке короткий текст и криво царапнула внизу: "Дж. Монсон". Ручка едва не выскользнула из ее непослушных пальцев.
- Отлично! Теперь, если вы не возражаете, я попрошу вас поехать со мной в одно место. Пустяки, всего десять минут езды.
Они вышли. Солнце опять ударило Джоанну по глазам с такой силой, что она вздрогнула и заслонилась ладонью. Сев в джип вместе с лейтенантом, она зажмурилась и не открывала глаз до самого конца пути.
Капитан с бритым худым лицом принял ее в такой же прохладной комнате, с таким же бесшумным вентилятором на столе. Поднявшись навстречу вошедшим, он принял рапорт лейтенанта, отпустил его небрежным кивком и засуетился, придвигая к столу тяжелое клубное кресло.
- Очень рад вас видеть, сеньорита Монсон, - улыбнулся он, усаживая Джоанну. - Будьте как дома, прошу вас… Я чрезвычайно сожалею, что не смог заняться вами раньше, но… вы знаете, дела, дела… ни минуты свободной, клянусь вам. Видите, даже сейчас…
Он посмотрел на часы и задумчиво нахмурился.
- Вам придется подождать минут двадцать, пока я покончу с одним неотложным вопросом… Но мы сделаем вот что! - воскликнул он весело. - Вы тем временем позавтракаете, сеньорита.
- Благодарю вас, я не голодна.
- Ну-ну-ну! Я ведь знаю, сеньорита, мы, к сожалению, еще не успели наладить нормального питания заключенных. Я крайне огорчен, что вам пришлось перенести некоторые неудобства. Но с этим покончено, сеньорита. Итак, с вашего позволения, минут через двадцать я буду к вашим услугам. А сейчас вам принесут завтрак, и вы подкрепитесь…
Капитан вышел. Через минуту в дверь постучали, и солдат поставил перед Джоанной поднос - сочный бифштекс с жареным картофелем, тонкие ломти белого хлеба, бутылка опорто и даже нераспечатанная пачка "Лаки-Страйк". Джоанна вздрогнула от запаха жаркого, проглотила слюну и сказала, глядя в сторону:
- Можете это унести, я ведь сказала, что не хочу…
- Да ешьте, сеньорита, чего там, - добродушно отозвался солдат, откупоривая вино. - Мясо хорошее, свежее… Мы и то такого не получаем. Это с офицерской кухни.
Он расставил принесенное на покрытом салфеткой углу стола и вышел, ободряюще подмигнув Джоанне. Та боролась с собой еще с полминуты, потом несмело протянула руку и отломила кусочек хлеба. Дальнейшее произошло помимо ее воли.
Когда от бифштекса ничего не осталось, Джоанна увидела вдруг свою руку, лежавшую на белой салфетке. Рука была грязная, исцарапанная, с обломанными ногтями в заусеницах. Джоанна спрятала ее под стол, чтобы не видеть, но тут же увидела со стороны всю себя - дошедшую до унизительного полуживотного состояния, немытую, с жадностью голодной собаки накинувшуюся на брошенную врагом подачку. Сцепив под столом руки, она опустила голову и съежилась, вздрагивая от истерических спазм в груди.
Через несколько минут пришел солдат и убрал тарелки, оставив на столе сигареты и вино. Потом вернулся капитан.
- Позавтракали, сеньорита? - весело осведомился он. - Ну, вот и хорошо. А вина не попробовали? Напрасно, напрасно… Неплохое вино, сеньорита, смею вас уверить. Вы курите?
- Я не хочу, спасибо, - тихо ответила Джоанна.
- Не смею настаивать. Ничего, сеньорита, теперь все наладится, скоро вы будете дома. Кстати, если вы желаете дать свой адрес, чтобы мы предупредили домашних…
- У меня нет родственников в Гватемале.
- Вот как… - в голосе его послышалось недоумение. - Но разве вы не из семьи Монсонов из Эскинтлы?
- Монсонов из Эскинтлы? Нет, - Джоанна качнула головой. - Я там родилась, в этом департаменте, но фамилия - это просто совпадение. У меня не осталось никого из родственников.
- Так, так… не осталось… А… были?
Джоанна помолчала.
- Мой муж недавно погиб, - сказала она наконец.
- О, чрезвычайно сожалею, сеньора. Можно узнать, при каких обстоятельствах?
- Он… нашу машину обстреляли с воздуха…
- Так, так… Война, сеньора, ничего не поделаешь. Где и когда произошел этот прискорбный случай?
- Двадцать восьмого июня, на шоссе Чикимула - Халапа.
- И вы направлялись…
- Мы ехали в столицу… чтобы интернироваться в каком-нибудь посольстве.
- Вы хотели просить права политического убежища?
- Да…
- Ясно. Ваш супруг был в армии?
- Да, в чине сублейтенанта.
- Кадр или резерв?
- Резерв.
- Так, так. Скажите, сеньора, вам были известны политические взгляды вашего мужа?
- Я никогда этим не интересовалась, - помолчав, ответила Джоанна.
- Вы хотите сказать, что вас вообще не интересует политика?
- Во всяком случае, я не состояла ни в какой партии…
Капитан понимающе кивнул и закурил, предложив сигарету и Джоанне. Та опять отказалась. С минуту капитан курил молча, пуская дым тонкими струйками и что-то обдумывая.
- Вы окончили Колумбийский? - спросил он вдруг, стряхнув пепел щелчком пальца.
- Да, - кивнула Джоанна.
- Хороший университет. И должен сказать, что вам он определенно пошел на пользу… судя по вашей статье.
Джоанна насторожилась. Капитан раздавил окурок в пепельнице и, выдвинув ящик стола, достал злополучную тетрадку.