Второй уж месяц Николай учился автомобильному делу, квартировал в райцентре. Игнатий, пошедший в школу в сорок шестом, был уже в пятом классе, жил в Березовке. Подрастала Фроська, к нынешнему сентябрю и ее готовили к школе. Петрован сам купил ей портфель, букварь, пенал с карандашами, тетрадки. Объявив ее в сорок четвертом своей дочерью, он чутко и строго все эти годы следил, чтобы не вздумал кто в этом засомневаться, одевал ее чище и баловал больше, чем родных детей. И у Кати от этого не раз навертывались благодарные слезы. Пряча их от мужа, она думала, что счастье не обходит все-таки ни одного человека, вот и ей судьба выделила немало, да какой же Петрован золотой человек, вот вам и пьянчужка. Ну и от деревенских людей все это не укрывалось, особенно от бабьего глаза, отношение Петрована к Фроське все глуше и глуше затирало историю ее рождения. Лишь неуемная в своей злобе Федотья пыталась что-то внушать Фроське. Однажды вечером она прибежала в слезах, уткнулась не матери, а отцу в колени.
- Ты мой папа… Ты мой… самый родной!
- Что? Кто обидел? - поднял ее за плечики Петрован, хотя и ему и Кате было уже ясно, в чем дело.
- Бабушка эта злая… Схватила меня счас.
- Ах она, ведьма старая!
- Ага, ведьма… - вытерла девочка кулачонками глава. - Как из сказки она вроде. Я ее боюсь.
- Ну, бояться не надо, доченька… А я вот с ней поговорю сам. Я на нее найду управу.
- Найди, пап! Ты же вон какой сильный, - с детской верой во всемогущество отца сказала Фрося.
- Обязательно найду. Вот счас я к ней и отправлюсь.
Когда Петрован вернулся, Фрося спросила:
- Нашел, пап?
- А как же. Теперь она тебя больше не тронет. Давай вон куклов-то своих укладывай на ночь, у них уж глаза слипаются.
Успокоенная и радостная, девочка побежала к своим куклам.
Ночью Катя спросила:
- Что ж ты ей говорил-то?
- А посулил… коли еще вякнет чего Фроське, возьму, говорю, вилы да шею приткну к земле. Как гадюка говорю, поизвиваешься да сдохнешь.
- Петрован!
- А вот и испугалась. Ладно, грит, силов-то у меня нету уж, а вот вернется Пашенька… Помешалась на своем Пашеньке.
- Да он и правда… если бандитом-то вернется?!
- Ну, много воды стечет, покуда срок ему кончится, - успокоил Петрован жену. - А Фроська как подрастет, так и сама все поймет. Мы ж ее тоже потихоньку воспитывать будем.
Все это было с год назад. Федотья никогда с тех пор к Фроське и близко не приближалась. Сколь ни многожильной была она, а силы все же заметно иссякали, оставленная всеми, кроме сердобольной внучки Софьи, она потихоньку высыхала. Но и до звону высохшая, она бы, наверное, еще долго маячила на земле, как неприкаянная и зловещая тень, да два события ускорили, видно, дело и свели ее в могилу…
Но случились они весной пятьдесят третьего, сразу почти одно за другим, а покуда еще стоял март пятьдесят второго, первая его половина, Катя Афанасьева, давно ставшая Макеевой, ждала из заключения брата своего Михаила, а вернулся в Романовку неизвестно даже откуда - Степан Тихомилов.
* * *
Он объявился, Степан, восьмого марта, как раз в женский праздник. Еще в обед Катя собрала в конторе всех бабенок и девок, сказала от имени правления колхоза, в котором, кроме нее, состояли сейчас Мария-счетоводиха, шофер Иван Легостаев, Василий Васильев да Лидия Пилюгина, короткую речь, в которой поздравила их с праздником, поблагодарила за хорошую работу.
- Правление тут вырешило особо старательным маленькие подарки, то есть премии по случаю праздника, - закончила она. - Вот сейчас Василий Васильевич Васильев объявит что кому.
Муж Василихи, бывший уже несколько лет у Кати заместителем и любивший речи не то чтоб цветистые, но многословные, был тут как рыба в воде, для каждой премированной он находил слова теплые, и потому подарки вручались под независтливые и дружные аплодисменты.
Премировали отрезом цветного крепдешина на платье и Софью Пилюгину.
- Тут мы совета у ее матери-то, которая теперь член нашего правления, понятно, не спрашивали, - сказал Василий Васильевич. - А вы-то, мы подумали, возражать не будете. Все вы знаете, что девка она и на лицо, и на работу красивая. Вона как телятки у нее привес дают, любо-дорого, и ни одного падежа у нее, всех выходила, потому что как за малыми детьми за ними заботится.
Побагровевшая от смущения Софья схватила отрез и пулей вылетела из конторы.
Потом, как водится в такие дни, послышались из некоторых домов и песни. И каждая семья приглашала Катю к столу, но она всем отказывала:
- Мишеньку я жду с часу на час, еще ведь двадцать девятого февраля срок у него кончился. Он придет, а я выпившая, да вы что, бабы!
Но вместо него объявился другой…
Невидимый уже в вечерних сумерках, Тихомилов Степан с палкой в руках по крепкой еще санной дороге спустился с холмов. И по деревне к своему дому подошел никем не узнанный.
Он отворил дверь, когда Макеевы всей семьей - сам Петрован, Катя, Фрося, пятилетняя уж Марийка и трехгодовалый Данилка - сидели в кухне за ужином, спустив с плеча жиденькую котомку, поставил в угол палку, расстегнул короткополый старый ватничек, потер ладонью обросшие жестким, местами белесым уже волосом щеки и сказал:
- Оконные стеколки светятся огнем чистенько да весело, я подхожу да и думаю - живут в моем доме люди. Ну, здравствуйте.
Катя кормила Данилку. Еще при появлении Степана, когда он снимал с плеча котомку, из ее рук вывалилась и брякнула об стол ложка. А как раздался его голос, Катя, бледная, как стена, начала медленно подниматься.
- Степа-ан?! - зашлась она криком, чуть не опрокинув стол, шагнула куда-то не то к Тихомилову, не то просто на середину кухни, метнулась, как слепая, туда-сюда, всюду натыкалась будто на глухие стены. И еще раз застонав в последнем стоне, так посреди кухни и рухнула без чувств.
… Придя в себя, долго лежала на кровати без всякого движения. Она понимала, что Степан объявился еще вечером, а теперь вот ночь, чувствовала, что рядом лежит на спине Петрован с открытыми глазами, по его дыханию она всегда узнавала, спит он или так лежит да о чем-то думает.
- Отошла? - спросил он, почувствовав, что Катя пришла в себя. - А я вот слухаю, дышишь, значит, и живая, слава богу.
- Что ж теперь-то… Петрован?! - хрипло спросила она. - Что теперь?
И, затаившись больше прежнего, со страхом ждала его ответа. А он лежал и молчал, будто не слышал ее голоса.
- Поворо-от, - наконец вздохнул он. - Я ему сказал - как решит Катя, так и будет.
- Нет! Не-ет! - дернулась она, будто ее током прошило, цепко ухватилась за его плечо, повернула к себе. Другую руку она просунула под его бок, сцепила замком пальцы на его спине, прижалась щеками к его груди и начала громко и тяжело всхлипывать.
- Ну чего ты? Чего, Кать… - неумело пытался успокоить он ее. - Это уж того, не надо.
- Да откуда… откуда же он объявился-то?!
- В плену, что ли, немецком был. Ну а после войны, грит, в другом. Не всем, дескать, прощали…
- Да это ж… что такое? Да как же?!
- Ну, я подробности не обспрашивал… Сумной он, Кать, какой-то. Говорит, а за каждым словом будто камень утаивает.
- А об детях-то он своих… Али нет?
- Как же… Игнатий, говорю, живой-здоровый, в Березовке счас, учится там в школе. А об остальных у людей, сказал, расспроси. Они те лучше все обскажут. А Катерине ноги, говорю, целуй…
- Ноги… Да зачем ты так?
- А пущай знает.
- Сейчас он где? У нас, что ли, спит?
- Не у нас, - сказал Петрован. - Счетоводиха его, Марунька, к себе увела.
- Марунька?
- Ну. Прибежала она к тебе за каким-то делом, увидела его да так и осела… А потом, значит, и увела. Пойдем, говорит, у меня переночуешь, а там видно будет. Сидорок вон его и палка тут остались…
* * *
На другой день утро поднялось веселое и солнечное, а на душе у Кати было невообразимо как, в сердце, во всей груди жгло горячим огнем. Петрован, несмотря на воскресенье, до зари ушел в свою кузницу, с самого рассвета стучал там на всю деревню. Ребятишки еще сладко спали, Катя топила печь, готовила завтрак, время от времени бросала взгляды на Степанову котомку, лежавшую на полу у стенки. Катя понимала, что мешок лежит не у места, как валяется, что Петрован, придя к завтраку, обязательно скажет - чего не приберешь, мол, он не любил, когда вещи валялись где попало, но подойти к котомке боялась.
Наконец все же подошла, пододвинула в угол, где стояла палка, табурет и положила на него котомку. Мешок был легонький, когда она клала его на табурет, в нем что-то звякнуло, кажется металлическая ложка об котелок. Звук этот вызвал острую боль в сердце. Катя тут же, у дверей, опустилась на голбчик, тяжело и беззвучно заплакала.
В кухню вышла растрепанная и припухшая после крепкого сна Фрося, накинула пальтишко, выбежала торопливо на улицу. Минуты через три вернулась, повесила пальтишко на гвоздь, загремела рукомойником.
- Ух, там какое седни солнышко, мам! - сказала она, вытирая розовые щеки, потом подошла к ней. - А ты все из-за того дядьки плачешь?
Катя привлекла ее к себе, прижала, поцеловала в голову.
- Из-за него, Фросенька.
Девочка о чем-то сосредоточенно подумала и спросила:
- А он чужой нам или нет?
Катя растерялась как-то, не зная, что ответить.
- Он… У тебя был дедушка, который на войне погиб. Вот для дедушки он был как родной сын…
- А-а, - протянула Фрося. - Непонятно только.
- Родимая ты моя! - Катя опять прижала к себе дочь - А мне-то, думаешь, понятно..
Но, как ни странно, этот невразумительный разговор с малолетней дочерью немного привел Катю в себя, она насухо вытерла слезы, вернулась к домашним делам. И когда пришел Петрован, была уже собранной и спокойной. Макеев, видно, не ожидал ее увидеть такой, чуть удивленно двинул бровями, но промолчал.
И завтракал он молча, от чашки глаз не поднимал.
- В воскресенье мог бы и отдохнуть, - нарушила наконец она молчание.
- Да что ж… Посевная-то вот и прикатит.
Завозились и заверещали за дверью проснувшиеся Марийка с Данилом. Петрован, как раз допив чай, поднялся и пошел к ним в комнату. Оттуда донесся его веселый голос:
- Опрудил всю постель молодец-то наш! Ты что же это делаешь, ведь мужик уж почти? Ну-ка, мать, давай нам свежие штаны.
Переодевая сына, Катя вдруг спросила:
- А Марунька вчерась… хмельная прибегала?
- Да вроде бы ничего. Чуток разве припахивало.
Потом Петрован опять молча сидел на голбчике у дверей, курил, глядел на котомку, которая лежала в углу на табуретке. Фрося кормила Данилку, она давно научилась делать и это, и многое другое, на нее и весь дом оставляли теперь чуть не на круглый день. Марийка скребла из чашки сама, а Катя мыла посуду.
- Василиха мне сказала - всю ночь у Маруньки свет горел, потух, как солнце разлилось. И тут же труба задымила.
- Дом-то нам теперь освобождать надо, - сказала Катя. - Ведь в чужом живем.
- Да это что ж, дом. - Петрован поднялся, снял с гвоздя тужурку, стал надевать. - С весны и свой зачнем ладить… коли ты решишь.
Катя как была с полотенцем на плече, так и качнулась к мужу, припала к его плечу.
- Петрован! Я ж ночью сказала… Чего решать-то?! С размолотого зерна уж колос не соберешь. Да и что промеж нас с ним было-то? Все ж у тебя на виду… Ничего и не было.
- Да ладно, Кать… Ну ладно, - сказал он и вышел.
Мария будто караулила, когда Петрован отправится в кузню, через минуту-другую, как он ушел, она распахнула дверь, вбежала простоволосая, в наспех накинутой плюшевой жакетке.
- Катерина! Ну и ночка у меня была! А пуще у тебя!.. - И счетоводиха зашлась слезами. - Вот как ведь выехало! Вот как…
- Ты, Марунь, прибери-ка слезы, - сказала Катя. - Ну, это мне еще плакать, а тебе-то что?
- Да ведь жалко.
- Кого?
- Да что - кого? Тебя, Петрована, его! - сердито прокричала Мария.
- Чего орешь-то? Ну-к, дети, идите к себе, там играйте. Фрося, давай с ними…
Катя выпроводила ребятишек из кухни, обернулась к Марии.
- Я все вроде пережила, Маруня, меня-то жалеть… - промолвила она. - Я и за каленое железо голой рукой возьмусь, так не почувствую.
- Ну да, ну да, - закивала Мария, соглашаясь. Она вытерла слезы, сбросила свою жакетку, прошла к столу. - Дай чаю, что ли?
Катя налила ей в чашку, она отхлебнула.
- Вот те праздничек вышел нам с тобой… Счас он спать лег.
- Рассказывай. Откуда ж он? А то мне Петрован сказал, что будто он…
- Ага, с лагерей. Злобный он на все, аж жутко.
- Вон как… - растерянно произнесла Катя.
- За что, грит, я мыкался? Я в том бою, покуда меня не оглушило, пять танков подбил… Я, Катерина, как привела его к себе, на стол что-то кинула, бутылку поставила. Он выпил - и пошел, пошел с обидой рассказывать. Как он возле пушки там какой-то один остался, других всех побило, как отбивался от танков этих да как в плену у немцев очутился. А после освободили его наши с плена да в лагеря, за то, что сдался, мол, фашистам. А я, грит, не сдавался. А мне не поверили и засудили.
Катя слушала молча, скрестив руки на груди, в глазах ее была разлита сплошная боль.
- До света, Катерина, я с ним так вот за столом и просидела. Спьянел он и орет теперь уж сквозь слезы - ненавижу, мол, все да всех! Поперек ему аж и страшно чего-то сказать было. Потом спросил: расскажи-ка, грит, в подробностях, как дети мои померли, Донька с Захаром, что ж их Катька-то не уберегла?
- Так и проговорил: "Катька… не уберегла?" - выдохнула Катя.
- Этак, - кивнула Мария. - Тут-то меня и прорвало: дурак ты, говорю, дурак, ты мыкался, а мы тут кисель сладкий хлебали. Да и зачала ему рассказывать… про все.
- Про все?! - как эхо повторила Катя слабым, осевшим голосом.
- А что для тебя тут стыдного-то? Али то - как Фроську родила? Пущай, думаю, Степан это все знает. А он… он…
- Ну?!
Мария хлебнула из остывшей чашки.
- А он опять заплакал, Кать.
- Заплакал!
- Ага. Тихо теперь так, неслышно. Зажал лицо-то ладонями, а сквозь них слезы и пошли.
Катя сдавленно всхлипнула, отвернулась к окну, потянула к лицу конец фартука.
- Сердца-то, выходит, у него прежнего еще маленько где-то осталось, вот и проняло. До-олго так сидел. Потом еще водки попросил, выпил и говорит: "Вот за что Катьке ноги-то целовать надо…"
- Перестань! Хватит… - почти простонала Катя, не оборачиваясь.
- А больше и нечего говорить. Просидел он еще молчком да попросил уложить его где-нибудь. Чего, говорю, где, вон моя кровать. Уложила его да к тебе. Чего же делать мне теперь с ним?
- Не знаю я, Марунь. Он сам, наверное, решит, что ему делать. Тут ли останется, уедет ли куда… Погоди ты, может, людской молвы, что ли, опасаешься?
- Что мне, вдовой-то да молодой такой, бояться? - горько усмехнулась Мария. - Тут даже и погордиться можно.
- И не бойся. Пообихаживай ты покуда его, а? Непросто ему счас прибиться куда. С Игнатом тоже вот как у него получится? Он же трехлетним, по четвертому был, как Степан на фронт-то ушел, почти и не помнит его.
Мария допила совсем остывший чай и встала.
- Пойду тогда, а то у меня печка топится. - Она прошла к двери, увидела котомку. - Это его, что ли? Странники с такими вот ходят.
- Его.
- Так я отнесу ему.
Она подняла котомку, постояла в ожидании, видя по Катиному лицу, что та хочет задать ей еще какой-то вопрос, спросить чего-то. И та спросила:
- Что же он… не писал-то после войны? Хоть бы одно письмо… покуда детей у нас с Петрованом не было.
- А я спрашивала, Кать. А он - что, говорит, с тюрьмы-то не мог, говорит.
- Ладно, ступай. Только я прошу тебя, Маруня… Ты никому боле про это… про злобность эту его. Сама говоришь, что и прежнего сердца у него есть еще краешек… А там и все отойдет.
- Да это я понимаю, Катерина, - сказала Мария.