Ганка и теперь слушала, поблескивая в полутьме белыми полосками зубов, широко распахнув бездонные свои глазищи. Она порывисто дышала и в некоторых местах приглушенно, как мышь, попискивала. Когда она пищала, Димка шевелил густыми бровями, медленно поворачивал к ней голову, хмурился. Она торопливо махала ресницами, будто молчаливо извинялась за свой писк. Николай Инютин то глядел на рассказчика недоверчиво, то, опустив глаза, задумчиво чесал свой горбатый нос. Лишь Витька Кашкаров сидел, по своему обыкновению, неподвижно, в одной и той же позе. Казалось, он не слушал Андрейку, а думал какую-то свою нескончаемую думу, давно решал и все никак не мог решить какой-то трудный вопрос. Он всегда был молчаливый и угрюмый, этот Витька, но в последнее время после истории с автолавкой, за которую его долго держали в милиции, а потом, после суда над Макаром, все же выпустили, и совсем превратился в камень. Теперь и вовсе никто не мог вытянуть из него хотя бы слово.
Было уже совсем темно, небо погасло, захлопнулось над землей, как крышка гигантского сундука. Только на западе, куда каждый вечер скатывалось солнце, виднелась узкая и длинная кроваво-красная щелка, которая, впрочем, быстро укорачивалась и меркла. Над землей гулял и не сильный вроде, но упругий, холодный, пронизывающий до костей ветер. Казалось, он со свистом врывался на землю сквозь эту кроваво раскаленную щелочку, растекался потом над полями, над просторами земли. Врывался он горячий, как пар, но, мчась до Шантары, терял все свое тепло, становился тяжелым и холодным, как вода в зимней Громотухе.
Когда Андрейка закончил рассказ, все помолчали. Ганка прижала ладонями пылающие щеки, не то нажженные ветром, не то горевшие от волнения, спросила:
- И тебе не страшно было? Одному-то ночью на платформе?
- Чего там бояться? Не в лесу же.
- И все равно жутко, наверное… Нет, я бы не смогла.
- А он врет все, - неожиданно сказал Димка.
- Что все? - повернулась к нему девчушка.
- А что не страшно было.
Ганка помолчала, похлопала в темноте ресницами.
- Пусть даже и страшно маленько, - согласилась она. - Из вас никто не решился на такое. А он…
- Дурак потому что, - грубо отрезал Димка. - А ты его слушаешь… Рот даже раскрыла.
- Ты, ты… - Ганка вскочила. И резко повернулась, побежала со двора;
- Ганка, ты что? Гань… - Димка поднялся, потоптался. - Ну, дура. Чего она?
- Вот я скажу ей, что ты дурой ее назвал, - проговорил Николай Инютин с явной насмешкой.
- Ты?! - подскочил к нему Димка. - Как по горбатому-то носу съезжу!
- А ты достань сперва, - поднялся Колька, вытянувшись во весь рост. - Подрасти еще надо.
Димка попятился от Инютина. И хотя Николай тут же сел, Димка, что-то бормоча неразборчивое, все пятился, потом махнул рукой и убежал со двора. Инютин сплюнул в сторону.
- Вот и ступай догоняй ее.
- А зачем ему догонять? - непонимающе спросил Андрейка.
- Да ты не знаешь, что ли? - уставился на него Инютин. - Димку же в школе все зовут Ганкиным пастухом.
- Нет, - мотнул головой Андрейка и тут же наивно спросил: - А почему его так зовут?
- Эх ты, простота… - рассмеялся Инютин. - Груди-то у нее, видал, поди, растут уже.
- Ну, так что?
- Малявка ты… Потому и поймал тебя на удочку этот кондуктор.
И тут неожиданно встал Витька Кашкаров, постоял, качаясь под ветром, подул на озябшие, видно, ладони, засунул их в рукава обшарпанного пальтишка, сказал со злостью:
- Этот кондуктор, видать, такой же стерва, как ты!
- Ч-чего-о?! - опять стал угрожающе подниматься Колька.
- Кто Семке разболтал, что я у тебя ночую?! А тот милиционеру этому, Елизарову. Сволочь ты. А я думал, что ты друг, доверился тебе.
- Ах ты барахло… - засопел сердито Инютин и двинулся к Витьке. - Целую машину народного добра-то свистнули с Макаркой, а теперь…
- Не лезь! - звонко закричал Витька, выдергивая ладони из рукавов.
Инютин и вправду остановился. Витька не спеша повернулся и, опустив голову, пошел со двора. Шел медленно, будто опять принявшись за свою нескончаемую думу.
Оставшись вдвоем, Андрейка и Николай посидели молча.
- Нет, ты видал, какое он барахло, Витька-то? - спросил Инютин все еще негодующе. - Если уж на то пошло, Семка ваш сволочь, а не я… Я же Семке подружески, по секрету сказал про Витьку. Откуда я знал, что он сразу к Елизарову побежит? Я по-честному, можно сказать, доверился…
Андрейка вздохнул и проговорил:
- Я понял теперь, что людям нельзя доверяться ни по-честному, ни по секрету. Ведь если бы я не сказал кондуктору, кто я такой, как зовут, где живу, а главное - куда еду, и потом, в милиции, не сказал, - что бы они со мной, куда меня? А, как думаешь?
- Не знаю, - промолвил Колька. - В детдом бы отправили, как беспризорника. А то и в тюрьму.
- Да-а, может, и отправили бы куда… - Потом принялся рассуждать, как взрослый: - В тюрьму-то по какому праву? Я же не вор и не бандит. А из детдома улизнул бы… Но лучше не попадаться. Лучше не доверяться никому из людей. Не-ет, я теперь ученый.
- Ты что, опять хочешь сбежать?
Андрейка вздрогнул от такого вопроса. Он поднялся с крыльца, постоял в задумчивости. И сказал, стараясь придать своему голосу побольше убедительности:
- Нет, больше не побегу… Думаешь, это мед - по составам прятаться? С одного раза я сытый.
Андрейка говорил так, зная в душе, что снова сбежит из дома. Он только не знал, когда это случится. Наступила зима, и это тревожило его. Зима не лето, в один час околеешь на открытой платформе или в холодном вагоне. Но и ждать лёта не с руки, к лету война может закончиться. Однако об этих пока неясных и смутных мыслях и планах на будущее и Кольке и кому бы то ни было другому знать вовсе ни к чему. Слава богу, у него, Андрейки, есть на этот счет уже горький опыт.
* * * *
Во второй половине дня 22 октября Кружилин, Полипов и Антон Савельев стояли на перроне и ждали поезда из Новосибирска, с которым ехал секретарь обкома партии Субботин. Зачем он приезжал - по делам района или только завода, - было неизвестно. Обычно о своих приездах он звонил в райком. На этот раз звонка не было, пришла только телеграмма.
Шел дождь вперемешку со снегом, снег на асфальте таял медленно, отчего весь перрон был в крупных снежных пупырышках. Мокрые рельсы уныло блестели, станционные постройки влево от перрона тонули, расплывались в серой холодной пелене. Людей на перроне не было, только изредка пробегал какой-нибудь железнодорожный рабочий с длинногорлой масленкой или кондуктор с потухшим фонарем.
С дождевиков Кружилина, Полипова и Савельева капало, они ежились под ветром, отворачивались от мокрого снега.
На здании вокзала, прямо перед входом, был прикреплен радиодинамик. Над пустынным перроном разносился привычно угрюмый голос диктора, читавшего утреннюю сводку Информбюро. Как и вчера, как и позавчера, как много-много дней и недель подряд, в сводке не было ничего хорошего. Хрипловатым, будто простуженным голосом диктор сообщил, что "в течение ночи на 22 октября продолжались бои на всем фронте. Особенно напряженные бои шли на можайском, малоярославском и калининском направлениях…".
Враг упрямо и неудержимо рвался к Москве. Кружилин мысленно представил себе висевшую у него в кабинете карту: "Можайск, Малоярославец, Боровск, Калуга… По прямой километров, наверное, сто - сто двадцать, не больше. Но Можайск и Малоярославец пали семь дней назад, 16 октября, немцы взяли Боровск, а Калугу еще раньше - 12 октября. Где же теперь немцы? Позавчера в Москве объявлено осадное положение. Что будет с Москвой?"
Кружилин посмотрел на Савельева и Полипова. Они тоже молча и хмуро вслушивались в голос диктора. Савельев, прижмурив уставшие глаза, смотрел куда-то в сторону, где стоял входной семафор. Его верхушка обычно торчала над крышей железнодорожного пакгауза, но сейчас не только семафора, но и самой крыши не было видно. Полипов же, надвинув капюшон дождевика на самые глаза, опустил голову книзу. Щеки его от холода посинели, кругловато вздулись.
Да, Москва… Сейчас все думали только о ней. И Кружилин думал, в сотый, а может быть, и в тысячный раз, пытаясь осмыслить и понять: как же это произошло, как получилось, что фашистские войска стоят под самыми ее стенами?
Дождь все лил и лил, глухо барабанил по жесткому капюшону толстого брезентового плаща. "Да, все туже сжимается обруч вокруг Москвы, - раздумывал Кружилин, ходя по перрону, глядя, как брызжет из-под сапог водянистая снежная жижа. - Впрочем, пока не обруч, а подкова. В обруче - Ленинград. Он еще в начале сентября был окружен, как Одесса. Неужели этот город, где родилась, где началась революция, ждет судьба Одессы? - Кружилин вздрогнул, но тут же отогнал эти мысли. - Нет, не может этого быть, нельзя допустить. Тогда Москве совсем будет плохо. Единственный крупный город, прикрывающий Москву с северо-запада, Калинин, взят немцами больше недели назад, на юго-западе бои идут под Тулой. Если падет Тула, падет Ленинград, немцы с двух сторон начнут обходить Москву. С севера попрут на Ярославль, с юга - на Горький, Иваново. И если их не остановят, тогда подкова превратится в обруч, тогда кольцо замкнется, тогда…"
Заревел паровозный гудок, и Кружилин опять вздрогнул. "Тьфу ты, стратег…" - обругал он себя и стал смотреть, как из тяжелого тумана криво и бесшумно выползает грязно-зеленый железнодорожный состав.
Выйдя из вагона, Субботин, гладко выбритый, в черном демисезонном пальто и кожаной фуражке, по очереди, не очень дружелюбно оглядел встречающих.
- Что это все явились? Дел больше нет ни у кого?
- Мне вроде по этикету положено, - улыбнулся Кружилин.
Но Субботин на эту улыбку никак не отозвался.
- А ты? - повернулся он к Полипову.
- Долг вежливости, считайте. - Полипов пожевал обиженно губами. - Разве возбраняется?
- Ну, а ты, Антон? Тоже считать долгом?
- Я просто обязан. Ты же, Иван Михайлович, по нашему ведомству… эвакуированными предприятиями занимаешься.
- Ага… Ну, идем. Покажи мне свой завод.
Они шли по перрону - Субботин впереди, остальные на два шага сзади. Субботин шагал крупно и твердо, но спина его сутулилась, морщинистая тонкая шея с трудом, казалось, держит голову. И Кружилин подумал, что Субботин ведь уже старик, ему, кажется, не то шестидесятый, не то шестьдесят первый. Глядя в его чистые сероватые глаза, на розовые, всегда тщательно выбритые, без морщин, щеки, на узкие, будто мальчишеские, плечи, об этом как-то не думалось, даже совершенно поседевшие за последнее время волосы и брови его странным образом не старили. Но сутулившаяся при ходьбе спина и эта тонкая, старческая шея выдавали возраст.
В машине он молчал, сердито насупившись. Молчал и потом, когда ходил по территории завода, между огромных земляных курганов, недостроенных, окруженных лесами корпусов, наваленных повсюду безобразными кучами строительных материалов - кирпича, леса, проволоки, листового железа. Он, ничего не спрашивая, ходил из конца в конец огромной развороченной площадки, за ним, увязая в грязи, двигались толпой Савельев, Кружилин, Полипов и встретивший их у ворот главный инженер Нечаев.
На заводской площадке и примыкавшей к ней территории царил на первый взгляд невообразимый хаос: подъезжали и отъезжали грузовики, махали ковшами экскаваторы, рывшие какие-то ямы, всюду сновали люди - озябшие, перемокшие, кто в дождевиках, кто с мешками на головах. Люди кричали, ругались, что-то требовали, машины натужно гудели, еле вытаскивая из засасывающей грязи кузова, буксовали…
И странным казалось, что только каменщики, маячившие на стенах корпусов, не кричали, не ругались, не суетились. Не обращая внимания на суматоху внизу, на ливший сверху изнуряющий, холодный, вперемешку со снегом дождь, они молча и сердито делали свое дело, время от времени бросая отрывисто вниз:
- Кирпичей!
- Раствору! Дрыхнете там…
Обойдя площадку, Субботин так же молча зашел в один из недостроенных корпусов.
Стены его были уже возведены, положены поперечные балки для устройства перекрытия. Сверху сыпались искры электросварки, а внизу, у гудящих станков, не обращая внимания на дождь, на эти сыпавшиеся сверху искры, работали перемокшие люди. Проходы между четырьмя рядами станков были застланы мокрыми досками. По каждому проходу женщины катали четырехколесные тележки, собирая в кузовки готовые головки артиллерийских снарядов, отвозили их через широкий проем в торцевой стене корпуса в длинный дощатый сарай, закрытый толем.
Субботин стоял в цехе минут пять, глядел на рабочих у станков, на женщин, катавших тележки, как-то скорбно опустив уголки плотно сжатых губ. И вдруг, повернувшись к Полипову, задал странный вопрос:
- А каким хлебом вы кормите их, всех этих рабочих? Ржаным или пшеничным?
- Не понимаю… - ответил тот. Веки его вздрагивали.
Субботин усмехнулся, потуже надвинул кожаную фуражку.
- Я припоминаю, Петр Петрович, у тебя, когда ты волновался, губы дергались. А теперь, гляжу, и веки начинают трястись.
- При чем тут мои веки и губы? - сказал Полипов, теперь сухо, подчеркнуто сдержанно.
- Ну-с, покажите мне еще ваш знаменитый "Копай-город"…
Огромная котловина, вокруг которой шло строительство землянок, была окружена, как ожерельем, горами мокрой, осклизлой земли. Экскаваторов тут не было, потому что рытье землянок давно закончили, многие из них заселены, остальные обшивались досками, перекрывались сверху деревянными брусьями и засыпались грунтом. Под длинным дощатым навесом было устроено что-то вроде временной столярки. Там визжала циркулярная пила, с полсотни пожилых мужчин и стариков строгали доски, сколачивали оконные и дверные коробки.
Субботин прошелся под навесом, поглядел на горы земли, на торчавшие прямо из-под земли печные трубы, многие из которых дымились. Скользя по мокрому откосу, рискуя съехать вниз, в котловину, он пошел к одной из землянок, махнув своим спутникам, чтобы они дожидались его под навесом.
Землянка была просторная, с двумя отделениями, но темная. В первой половине этой земляной норы стояла небольшая печь. У плиты копошилась какая-то старуха с растрепанными волосами, мешала поварешкой в кастрюле. По стенам землянки тянулись широкие нары, на них валялось тряпье. На нарах с правой стороны спали рядом мужчина и молодая женщина. Пахло кислым борщом, но сквозь этот резкий запах пробивался глохнущий уже аромат сосновых досок.
Субботин поздоровался. Старуха поглядела на него и ничего не сказала.
- Тяжко, значит, мамаша? - спросил Субботин и, сняв фуражку, присел на табурет.
- Да уж чего хорошего… Вон, видишь, молодожены-то как спят! - кивнула старуха на нары. - Умаялись, сердешные, с ночной смены обои, промокли до костей. Дочка это моя… А тут еще кроме нас две семьи живут. Вот и думай - тяжко ли, вольготно ли… А ты кто такой?
- Я из Новосибирска. Секретарь обкома.
- А-а… - равнодушно протянула старуха.
Потом она оставила свою кастрюлю, села напротив Субботина на другой табурет, вытерла сухие жилистые руки фартуком.
- Глядишь, значит, как народ мыкается?
- Гляжу…
- Помочь, видно, хошь людям-то?
- Чем же помочь могу?
- Да уж тем хотя бы, что ходишь вот, смотришь, - помолчав, ответила старуха. И у Субботина защипало сердце от чего-то. - Посмотришь на это все - как же душа-то не обольется? Ежели и было в ней что худого, все обчистится, смоется. Ежели человеческая душа-то. Значит, шибче людей-то после любить будешь…
Встала и принялась за свою кастрюлю. Субботин вышел из землянки.
Кружилин, Савельев, Нечаев и Полипов ждали его под навесом.
- Что ж, картина ясная, - сказал он. - Больных много?
- К удивлению, не так уж и много, - ответил Савельев. - Простуда в основном.
- Где лечите?
- В районной поликлинике. А вон засыпной барак. Это заводская больница. Можно зайти посмотреть.
- А рядом что за строения возводятся?
- Жилые бараки. В каждом по сорок комнат. Заложили пока двенадцать зданий. После Ноябрьских праздников заложим еще десятка четыре. Лес на подходе. Ну, а там с жильем - по мере поступления стройматериала. Людей для строительства найдем. Рабочих в землянках больше одной зимы держать нельзя.
- Да, нельзя. - Секретарь обкома поднял тяжелый взгляд на Полипова. - Там, в землянке, любопытная старуха живет. Как-нибудь загляни-ка, поговори с ней. Тебе полезно будет.
Полипов выслушал это, пожал непонимающе плечами.
- Как Лиза твоя, Антон? - спросил Субботин. - Очень, очень хочу ее увидеть…
- Ничего, держится. Заходи, увидитесь… Кстати, и переночевать у нас можно.
- Да, я обязательно зайду. Что ж, товарищи, спасибо, что показали завод… Можете быть свободными. А мы с Поликарпом Матвеевичем по району проедем.
Кружилин с удивлением взглянул на Субботина. Но тот, прощаясь, пожимал руки Савельеву, Нечаеву, Полипову.
Когда остались вдвоем, Кружилин спросил:
- Это ты серьезно по району хочешь? На машине не проехать.
- Серьезно. Хоть бы в колхоз "Красный колос". Кажется, именно этот колхоз нынче больше других сдал хлеба государству? Дождевик какой-нибудь найдется для меня?