Правда, его потом чуточку насторожило, что, когда она снова подняла на него глаза, мелькнувшее в первую секунду удивление сменилось холодной неприязнью, глаза подернулись тонюсенькой ледяной корочкой. Лицо стало деревянным. И потом, при редких случайных встречах, глаза были такие же, стеклянные, неживые. Но она и там, в Новониколаевске, особенно в последние предреволюционные годы, не очень жаловала его теплотой и вниманием, и тогда нет-нет да появлялась в ее глазах эта пленочка…
"Все это так, - вздохнул Полипов, сидя на припорошенной снегом лавке. - Но какого черта меня сегодня притащило сюда, зачем я тут сижу и глазею на эти окна, за которыми, наверное, ходит она?"
Думая об этом, он сам прислушивался к своим мыслям и удивлялся им. Полиповым владело спутанное, непонятное чувство. Казалось, что это не он сидит тут на лавочке и думает о жене Антона Савельева, а кто-то другой.
Под нависшими, заснеженными ветвями было темно, хотя рассвет уже проливался над Шантарой. В утреннем сумраке тонул дом с закрытыми ставнями и другие дома вдоль улицы, горевшие яркими желтыми квадратами. Но все они были от Полипова, казалось, далеко-далеко…
"Да какого черта? - подумал он, угрюмо усмехаясь, втягивая и без того короткую шею в поднятый меховой воротник пальто. - И вообще - что со мной, почему я за эту осень наделал черт его знает сколько глупостей? С этой хлебосдачей зачем я так? Кружилина хотел подсидеть… Жена даже заметила. Впрочем, она, стерва, все замечает… Назаров этот… Наконец, Субботин. Зачем я с ним, действительно, так откровенно? И с женой зачем? Особенно - о Баулине, Засухине, Кошкине? Она и без того обо всем догадывается, она и без того знает, что я карьерист, завистник - словом, подлец. Подлец?!"
Это слово, произнесенное мысленно, все равно свистнуло, как плеть, и больно обожгло. Когда же он, Полипов, стал подлецом? Ведь был же он в юности порядочным человеком, был! Тот же Субботин - Полипов помнит, помнит это! - сказал о нем: "Он настоящий парень, наш Петра. Побольше бы нам таких…" И он в душе гордился тем, что Субботин так сказал о нем, гордился собой.
Это было в конце 1906-го. Около года еще Полипов просидел в тюрьме, вышел зимой, на исходе 1907-го. Через несколько месяцев в Новониколаевске вновь появился бежавший с этапа Субботин. Полипов, Антон и Лиза, освободившиеся из тюрьмы почти одновременно, встретили Субботина в условленном месте, помогли незаметно добраться до города. А еще через месяц его, Полипова, по рукам и ногам оплел словами жандармский следователь Лахновский, смертельно напугал своей папиросой, грозя выжечь ею глаз.
И он стал подлецом…
…Полипов, лежа на диване, с недоумением обвел глазами голые стены кабинета, припоминая, когда же он ушел с той тихой улочки, на которой жил директор завода Антон Савельев. Видимо, недавно, потому что в кабинете было еще темновато, в углах неприятно чернело. Как шел от квартиры Савельевых до исполкома - этого он совершенно не помнил, будто его взяли и перенесли сюда сонного.
Полипов заложил руки под голову и подумал вдруг: нет, не в кабинете Лахновского он стал подлецом, а несколькими днями раньше. Да, раньше, раньше… Он, Полипов, тогда всю ночь пролежал в кустах, на сырой земле, слушая, как счастливо смеются она, Лиза, и он, Антон, слушая звуки поцелуев. А потом… Он знал, что происходило там, в маленьком лесном шалашике. Он лежал, в бессильной ярости царапая пальцами травянистую землю, затем, не в силах больше лежать, поднялся, подошел к этому шалашику, готовый разметать его на клочья. Что его остановило? Его что-то остановило тогда. Кажется, тихий и сладкий стон Лизы. Он знал, что это за стон, и, боясь самого себя, зажав пылающую голову, побежал прочь, зная, что утром здесь под видом свадьбы Антона и Лизы будет заседание подпольного городского комитета РСДРП, что он, Петр Полипов, утром придет сюда одним из первых, потому что именно ему Субботин поручил обеспечить безопасность проведения заседания подпольного комитета, зная, что на следующий день он и Антон поедут в Томск за шрифтом и недостающим оборудованием для подпольной типографии. Вот когда он стал… А почему? Ради чего? За что он заплатил такую страшную цену? Прошли годы - и что ему Лиза? Вот она здесь, в Шантаре, рядом, вот он все утро сидел под ее окнами - и хоть бы что шевельнулось в его душе, заныла бы хоть какая-то струнка…
Полипов торопливо поднялся, сел. Ржавый скрип диванных пружин больно резанул по сердцу. Перекосив рот от этой не то воображаемой, не то действительной боли, Полипов, облокотясь на толстые колени, уронил в ладони голову, чувствуя, как горят щеки. И еще почувствовал, что он небрит, забыл побриться, а жена не напомнила, как обычно она это делала. Да, сейчас Лиза для него - ничто, а тогда, тогда?! Он любил ее, боже, как он любил! И не страх перед зловещей папиросой Лахновского склонил чашу весов в сторону предательства, а именно эта любовь. Он надеялся, что Лиза, устав ждать Антона… Глупо, глупо! Но это сейчас ему ясно, что он сделал непоправимую глупость, а тогда… Он не предполагал почему-то, не мог взять во внимание, что Лиза будет такой верной своему чувству к Антону, не предполагал, что Антон окажется великим мастером побегов из тюрем, превзойдя в этом даже Субботина. Едва Антон оказывался на свободе, Полипов выдавал его местонахождение. Через несколько месяцев Антон совершал новый побег - Полипов снова его выдавал… Так продолжалось вплоть до Февральской революции. В мае 1918 года Полипов выдал его в последний раз, сообщив Свиридову, что Антон Савельев в день выступления белочехов будет в Новониколаевске, проездом из Москвы в Томск. Лиза, получив телеграмму от мужа, засобиралась к отъезду. Полипов видел, что Лиза давно уже не жалует его прежней теплотой и искренностью, при встречах с ним замыкалась, становилась холодной, в глазах появлялась ледяная пленочка. И Полипов иногда подумывал с опаской: "Нужели она догадывается обо мне, о той роли, которую я играю в судьбе Антона?" И тут же отметал свои опасения: ни одна душа, кроме Лахновского, не знает об этом. Лишь ему, и то специальным шифром, на условленный адрес, пересылал Полипов сведения об Антоне, о новониколаевской подпольной организации. Только перед самым мятежом белочехов о его, Полипова, деятельности стало известно еще одному человеку - Свиридову. Теперь Полипов не исключал уже, что неясные предположения Лизы, если они у нее были, могут каким-то непредвиденным способом подтвердиться. Однако, несмотря на это, он за несколько часов до прибытия поезда, в котором ехал Антон, пошел домой к Лизе и, почти забыв о всяких предосторожностях, заговорил:
- Лиза! Не езди в Томск! Не езди…
- Что ты говоришь?! - Глаза ее вспыхнули испуганно, в них было великое недоумение. - Он же мой муж!
- Все равно, все равно… - Полипов терял всякий контроль над собой. - Здесь - я, а там тебя некому будет защищать…
- Петр, опомнись! - Лиза уронила в раскрытый чемодан какую-то тряпку. - Разве в Томске не Советская власть?
- Я к тому, что… Здесь я - член ревтрибунала, а там… чужой город… - пролепетал он, чувствуя, что сам выдает себя.
- Странные ты слова говоришь. И всегда как-то вел себя… Каждый раз, когда Антона сажали в тюрьму, ты уверял меня, что он не вернется больше, - задумчиво говорила она. - Уверял с таким видом, будто его судьба была тебе виднее, чем другим… Но он возвращался.
- Он убегал…
- Да, тюремные решетки задержать его не могли. Но каждый раз его местонахождение быстро становилось известным полиции и жандармерии, будто кто…
- А это я выдавал его, - с нервным смешком произнес Полипов, ужасаясь своих слов.
- Да, я невольно об этом думала не раз! - выкрикнула Лиза.
- Спасибо…
- А потом казнила себя за такие мысли… И вот - опять! Твои странные слова…
- Я для тебя всегда был странным. И все же умоляю: не езди в Томск! Не езди…
- Да в чем дело? Объясни же!
- Н-не могу! - прошептал он, в самом деле едва удерживаясь, чтобы не объяснить всего. - Не знаю… Время тревожное. Предчувствие у меня такое… Потому что люблю тебя! Не хочу терять.
Проговорив это, он поднял голову и замолк. Лиза глядела на него неживыми глазами, и лицо ее было как деревянное…
…Полипов резко оторвал свое тело от дивана, пружины опять скрипнули. "Да, да, и здесь, в Шантаре, в день приезда, выйдя из вагона, она поглядела на тебя точно такими же неживыми глазами, и лицо у нее было как деревянное", - будто кто-то посторонний сказал Полипову.
Он, постояв, снова сел и ответил этому "постороннему": "Ну и черт с ней… Тогда она ничего не знала, а теперь и подавно… Была бы уверена в чем-то - уж наверняка давно бы с мужем поделилась. А этого не заметно, слава богу… А что она думает обо мне, Полипове, про себя - это мне безразлично… К тому же скоро я уеду на фронт… Обязательно уеду. И вновь пути наши разойдутся. И уж теперь-то, надо полагать, навсегда…"
Часть третья
ВЕЛИКОЕ ПРОТИВОСТОЯНИЕ
Начавшаяся так неожиданно война странным образом повлияла на отношения Семена и Веры. Война будто проложила между ними незримую полосу отчуждения, преодолеть которую не могли, а может быть, не хотели ни он, ни она. Виделись они редко, говорить им как-то было не о чем. Чувствуя это, они старались побыстрее разойтись.
Однажды вечером Семен вышел из дома покурить перед сном.
- Сем… - окликнула его из-за плетня Вера.
- А-а… Здравствуй. - Он подошел к ней.
- Я давно стою тут, думаю - выйдешь, может. Сходим в кино, а? Мы давно с тобой никуда не ходили.
- Ну, пойдем, - без особого желания согласился Семен.
Они молча дошли до клуба. Молча посидели там, так же молча вернулись. Вера была тихой, задумчивой.
Прощаясь, она прильнула вдруг к нему, зашептала:
- Как же со свадьбой теперь, Семушка? Мы договорились: осенью - и вот осень… И - война. Тебя на войну могут взять. Ты даже добровольцем хочешь, я слышала… А?
- Ну, дальше? - проговорил он, чуть отстраняясь.
- А как же я, если поженимся? С ребенком могу остаться…
- Значит, не надо пока никакой свадьбы. Только и всего.
И он, чувствуя знакомую неприязнь к Вере, оттолкнул прилипшее к нему тело. И тогда она беззвучно заплакала.
- Я знаю, ты думаешь: вот, мол, какая она, и хочется и колется, - заговорила Вера вполголоса, вытирая платочком слезы. - Да, я боюсь… Боюсь остаться вдовой, не успев и замуж выйти. Пуля - она там никого не разбирает.
- Замолчи! - вскрикнул Семен. - Чего ты меня раньше времени хоронишь?
- Ты прости… - Она ткнула мокрое лицо ему в грудь. - Я баба, по-бабьи и рассуждаю… Но я люблю тебя, люблю…
Разговор в тот вечер получился у них длинный, путаный и тяжелый. Договорились, что свадьбу надо отложить до окончания войны. И когда договорились, облегченно вздохнули, будто оба сбросили с плеч какую-то тяжесть. Снова прилипнув к Семену, она говорила:
- А я, Сем, буду ждать, коли ты на фронт… Я соблюду себя. Хоть год, хоть десять лет ждать буду…
Этот вечер еще более увеличил полоску отчуждения между ними, превратил ее в трещину, которая начала расходиться все шире. Десять лет будет ждать? - думал он о Вере. Слова все это, потому что… потому что в их отношениях всегда не хватало чего-то главного, и непонятно сейчас было, зачем они когда-то целовались, договорились даже о свадьбе…
Потом Колька Инютин сообщил, что Алейников приходил свататься к Вере. Это событие даже и не встревожило Семена, удивило только. Как-то не верилось, чтобы Алейников, угрюмый и мрачный человек, вызывающий одним своим видом у всех, в том числе и у Семена, неприятный холодок в груди, был способен к кому-то посвататься, а тем более к Вере, которая была на тридцать лет моложе его. Во всяком случае, Семен не испытывал желания немедленно бежать к Вере и выяснять подробности необычного сватовства. "Ну, посмотрим", - с любопытством сказал он самому себе.
Недели через три, торопясь на работу, Семен нагнал Веру. Она шла вдоль улицы медленно, разглядывала покрытые густым инеем стебли пожухлых бурьянов, торчащих под заборами и плетнями. Он поздоровался. Вера взмахнула ресницами, желтые точки в ее глазах дрогнули.
- Это… чего ты? - И, к изумлению, Семен различил в своем голосе легкую горечь и подозрение.
- Что?
- Испугалась будто.
- Не знаю. Неожиданно ты…
Улицы были еще безлюдными, солнце находилось пока далеко за горизонтом. Но воздух уже теплел, иней на деревьях и на крышах домов начал таять, с веток капало.
- Ты, Семка, совсем забыл меня, - проговорила Вера, поправляя на голове платок. - Хоть бы раз в полмесяца приглашал куда-нибудь… На танцы или в кино.
Семен чувствовал: говорит она просто так, потому что надо что-то сказать, а на самом деле рада, что он никуда не приглашает, не тревожит ее. И снова ощутил горечь и обиду.
- Не до танцев, - сказал он. - Измотаешься за день - руки-ноги гудят. Я ведь окончательно работаю теперь на заводе. И трактористом и грузчиком - все вместе.
- Как - окончательно? - заинтересованно спросила она.
- А так… Директор завода пришел в МТС, отобрал по списку трактористов, слесарей, механиков, которые помоложе. Нашего согласия даже и не спросили.
- Погоди… Но ведь тогда… Завод-то военный. Тебя же от войны навсегда могут забронировать. - Она остановилась.
- Это - уже. Но я все равно добровольцем буду проситься. Я два заявления в военкомат подавал, напишу и третье.
Она опустила глаза, пошла дальше.
Дед Евсей, как обычно, подметал возле райкомовского крыльца. Увидев Веру, прекратил работу.
- Поликарп-то Матвеич тебя уж дожидается, бумаги там какие-то у него шибко срочные, - сказал старик, видя, что Вера проходит мимо.
- Сейчас, - бросила она, не оборачиваясь.
Завернув за угол, Вера остановилась, взяла Семена за отвороты мятого пиджака, приподнялась на носках, поцеловала в щеку холодными губами.
- Хоть так встретились, и то хорошо.
- А может, и это ни к чему? - с усмешкой спросил Семен. - Колька говорил, к тебе Алейников сватается.
Тонкие брови ее взметнулись, в глазах опять досадливо шевельнулись желтые точечки.
- А-а, да ну его! Смехота одна с этим Алейниковым… Я расскажу тебе все сама об его сватовстве - нахохочешься…
Она произнесла это и осеклась, тоненькие дужки ее бровей мелко-мелко задрожали, лицо пошло красными пятнами. Она уронила руки и отступила на шаг.
Семен в первые секунды не донял, что с ней произошло. Он чувствовал только - из-за угла кто-то вышел и остановился за его спиной. Обернувшись, увидел Алейникова. Тот стоял и смотрел из-под низко надвинутого жесткого козырька фуражки то на Веру, то на Семена.
- Чего вам? - грубо спросил Семен.
- Да, собственно, ничего. Извините. Здравствуй, Вера.
Она пошевелила губами, но звука не получилось. Лицо ее полыхало теперь горячо и густо.
- Извините, - еще раз сказал Алейников и пошел.
- Смехота, говоришь? - Семен засунул кулаки в карманы.
- Семен! Сема…
- И верно - смехота.
И он круто повернулся, быстро зашагал не оборачиваясь, хотя слышал, что
Вера бежит за ним.
- Сема, я все расскажу тебе, объясню…
- Все и так ясно!
Она отстала.
"Ясно! Ясно!" - колотились у него в голове, обида и возмущение. Но когда он, остервенело дергая рычаги, вывел трактор с заводской территории и на третьей скорости погнал его на станцию, подумал вдруг: а что, собственно, ясно? Чего он взъерепенился так? Обиделся из-за чего? Разве Вера виновата, что Алейникову взбрело в голову посвататься к ней? Надо действительно поговорить с ней обо всем спокойно.
В тот же день, вечером, выйдя из дома, Семен крикнул болтавшемуся на улице Кольке:
- Ну-ка, позови сеструху, Николай Кирьянович!
- Хе, позови… Нету ее дома. Она с работы теперь всегда за полночь возвращается. Понял? - многозначительно спросил Колька. - Вот и кумекай.
Это "кумекай" обожгло его, хлестнуло как плетью. Так вот почему у Верки так испуганно взметнулись брови, когда подошел Алейников, вот почему забегали рыжие ее глаза! Она же… она попросту обманывает его, Семена! И свадьбу уговорила, убедила до окончания войны отложить! Она просто решила отделаться от него…
В эту минуту Семен забыл уже, что сам по неделям избегал с Верой всяких встреч, сам почувствовал облегчение, когда Вера сбивчиво и невнятно предложила отложить свадьбу. Гнев и обида захлестнули его. Чувствуя себя оскорбленным, он, не зная даже зачем, побежал к райкому партии.
Здание райкома было погружено в темноту, лишь на втором этаже горело окно Вериной комнатушки. Глядя на бледно-желтый квадрат, тяжело дыша, Семен привалился к дощатому забору, окружавшему дом секретаря райкома Кружилина, потом, скользя спиной по шершавым доскам, сел на холодную землю.
Постепенно дыхание его стало ровнее, и по мере того как успокаивался, таяли обида и возмущение. Лишь в груди, в самом сердце, тоскливо пощипывало, было грустно и было чего-то жаль, какой-то несбывшейся мечты или надежды. Когда впервые возникло у него чувство к Вере, он думал, что томившие и волновавшие его еще в школе неясные мечты и надежды начинают, кажется, сбываться. Были дни, недели, месяцы, когда он ходил ошалелый, а ночами, как наяву, видел перед собой таинственно смеющиеся Веркины глаза с желтыми точечками, ее сильно и часто вздымавшуюся грудь, сильные и красивые ноги, он видел ее всю - гибкую, красивую и недоступную.
Потом оказалось, что она очень даже доступна. Можно было погладить ее мягкие, в мелких кудряшках волосы, можно было поцеловать ее глаза. И это сперва тоже вызывало целую бурю светлых и радостных чувств. Но скоро он узнал, что так же запросто можно расстегнуть ее кофточку и ощупать ее голое тело, как цыган-барышник ощупывает на базаре лошадь. И она, Вера, стояла недвижимо, как лошадь, только вздрагивала да шептала еле слышно: "Сема… Сема… не надо". Шептала, а сама прижималась все сильней. Чего греха таить, Семену приятно было слышать ее дрожь и шепот. Все это кипятило кровь и застилало сознание. И только почувствовав, что разум у обоих кончается, она, собрав последние остатки воли, вырывалась. Но теперь, когда он целовал ее глаза или гладил волосы, прежних радостных и светлых чувств это не вызывало. А вскоре каждый раз, когда она по своему обыкновению прижималась к нему, когда ее грудь начинала беспокойно, толчками, вздыматься, он начинал испытывать тупое, неприятное раздражение и, наконец, брезгливость.