Три месяца уже не курил, терпел, даже выпив, а вот сейчас стало невмоготу. Инстинктивно похлопал по пустым карманам, зло огляделся: эх! Разгрыз толстую, сухую соломину, сплюнул пыльную горечь. Попинал колесо. Сел, отжал сцепление и повернул ключ. Стартер надрывисто подзавыл, но справился. Пора менять аккумулятор. Потихоньку покатил к монастырю. Сколько раз он уже бывал здесь? Практически с каждым гостем. В Забайкалье хороша только природа. Что ещё, кроме огромной ленинской головы, чёрной пятиметровой глыбой торчавшей прямо из асфальта центральной площади, можно показывать в Улан-Удэ? Хм. Но, их Ленин и вправду покорял. Причём все стереотипно вспоминали про ночной бой Руслана, и, оглядываясь, кощунственно шептали: "Молчи, пустая голова". Улан-Удэ, Улан-Удэ. Столица, ёшкин корень. Город бестолковый, насквозь азиатский, хоть и со сталинскими понтами. А вот природа действительно завораживающая: обжигающе горная Селенга, сопки с багульником. Слева Саяны, а вокруг степь, та самая Великая степь, которая вслед за солнцем высылала до самой сердцевины Западной Европы своих смуглых, коряво-крепких, наивно-бесстрашных сынов. Необратимые волны бесчисленных табунов низкорослых лохматых лошадей, подгоняемые скрипами верблюжьих кибиток, выгрызали и в пыль вытаптывали по пути всё, что родилось до их нашествия, и не знающая своих границ и календаря степь расширялась до пределов и времён римлян и чехов. Великая степь…
Этой дорогой он возил гостей когда-то на автобусе или на друзьях, а теперь вот и своими колёсами. Весной, летом, зимой. По одному, семьями, компаниями. И всегда плыли над степью одинаковые охи и ахи, вились над озирающимися головами однообразно торопливые разговоры о смысле бытия и колесе сансары. И убеждения друг для друга, что "тут, без сомнения, что-то есть", ибо, иначе, откуда эта память о том, что было до "этого рождения". И про биоэнергетику, и про ауру. Начитанные упоминали о Рерихах, а особо окультуренные о карме и камасутре…
Судя по отсутствию на автобусной стоянке торговцев позами и шашлыками, туристов сегодня не ожидалось. Сергей оставил машину в метрах ста от дикарски раскрашенных жёлто-зелёно-красными полосками ворот, и, не дожидаясь ещё шагающего где-то Витька, вошёл внутрь. В огромном, огороженном бесконечно ровным забором пространстве ни души. Аккуратно выметенные перекрёстные дорожки, торчащие вразброс, так похожие на космические корабли и неизвестно для чего предназначаемые, невысокие пирамидные ступы-обелиски. Да прозаические жилые и хозяйственные постройки у дальней стенки. Центральный храм, четыре года назад заново отстроенный после пожара, массивно возвышался лоснящимся белым кирпичом под пронзительно напряжённой, словно птица перед взлётом, трёхярусной китайской крышей посредине двора. Его красно-бурые центральные двери были приоткрыты, охраняемые с крыльца отчаянно выпучившимися около крутых зелёных ступеней смешными представлениями бурят и монголов о никогда ими не виданных африканских львах. Лучше бы своих драконов поставили. Хотя и те тоже больше напоминали фигуры с детской карусели. За дверьми темнота и жутковатая плотность продымлённого воздуха. Впускают всех, лишь не забудь пожертвовать на содержание. Да только всё это интересно в первый, ну, второй раз: и гигантские одинаковые скульптуры разодетых улыбчивых Будд, и разнообразная атрибутика странного, так и не понятого в своей смеси простоты и сложности культа поклонения бесконечному космосу и мелким демонам. А после второго-третьего посещения всё перебивает неизбывное чувство своей чуждости всему этому. Ощущение отщепенства и неуютства в полумраке окружающих сладких картинок и чудовищных скульптур.
Снова потянул западный ветерок, и длинные тонкие медные трубочки колокольцев, подвешенных по загибающимся углам храмовой крыши, нежно-нежно зазвенели. "Ти-ти-ти"… От этого их чуть слышного шуршащего перезвона у него по спине прокатился озноб, и словно прояснило, заострило зрение: вдруг всё и вся вокруг обрело неимоверную плотность и неоспоримую материальность. "Ти-ти-ти"… Частые облака, разглаженная степь с пожухлой травой, дощатый круговой забор и кирпичные строения перестали прятаться за своими видимыми поверхностями и оболочками, как пот сквозь поры проявляя своё истинное наполнение и сущность. Из-под ядовитой раскраски дацана наружу просочились камни, железо и дерево. И даже сама земля под ногами словно чуть-чуть дрогнула в ответ на эти нежнейшие шепчущие стоны, и от этого её почти неуловимого толчка Сергей поймал момент времени, своего личного, суетного, отчаянно смертного времени - а вокруг всё было таким вечным! Почему? Почему он смертен? А потому, что не имеет под своей оболочкой ничего, абсолютно ничего собственного, только лишь своего, человеьева, сергеева. Того, что не составляло бы всё те же облака, булыжники и травы. У его тела не было своей, только своей телесной и ни чьей более сути. Его тело - всё та же вода, тот же кремний, клетчатка… И поэтому он, вот как этот самый звук, проскользнёт и проплывёт из ниоткуда в никуда, а затем рассыплется, распылится, вернув чужое чужому. А степь, ковыль, синяя сопка вдали, и даже эта упорно повторяющаяся форма периодически сгорающего и восстанавлиемого древнего дацана - они-то будут и дальше. Как и были. "Ти-ти-ти"…
Он прошёл вдоль высоких вращающихся барабанов, наполненных записками с молитвами, так всегда напоминающих ему театральные тумбы. Крутанул пару, внутри зашуршали бумажки, необъяснимо ускоряя путь его перерождений. Остановился перед беседкой с огромным красно-металлическим блином. Но в гонг не ударил, слишком хорошо теперь знал: звук, родившись, прожив и затихнув, не даёт никакой надежды повторить себя. Ударишь снова, это будет новый звук, совсем уже другой. Очень, очень похожий, но другой. Враки всё о реинкорнации.
Отойдя к забору, осторожно присел на корточки, опёрся спиной на шершавые крашеные доски, щурясь, подставил лицо выглянувшему свысока солнышку. Зря он вчера столько выпил. Держался же, почти месяц честно продержался. Недели три точно. Но так, ведь, и Ленка тоже поддалась всеобщему настроению, расслабилась: такой гость из Новосибирска, да из юности, да старый друг и его, и Пети. Стол накрыла по-полной: салфеточки, ножички, вилочки. И рюмочки. А Витёк-то и не поддержал. Только пригубил разок для приличия. И мясного он не ел. Так и получилось, что Сергей один столько выпил. Болтал почти до утра, жаловался, плакал. А о чём было изливать? И кому?.. Ну, да. Да, есть кое-что на дне каждой души то, что никакими карьерой или творчеством не присыпишь. Имя этому "кое-чему" - досада. М-м-м, понять-то всё это смог бы только отец. В смысле тот, кто сам отец. А не этот полумонах-полусултан…
Его семья. Её семья. Их семья… Тут вам не хрестоматийный нестык "отцы и дети", это какая-то новая, совершенно доселе ещё не описанная никаким классиком, странная и болезненная, давно не душевная, а достаточно физически ощутимая рана. Рана, не просто изредка напоминающая о себе в неловком положении, а уже безумящая не прекращаемой ни на секунду тайной резью. Тайной! В тайне. Подспудно. Постыдно…
И кому, казалось бы, можно было выдать эту тайну, как не тому, кто, собственно, в своё время и свёл их с Мазелем, кто был свидетелем и участником их дружбы и едва не пошёл в секунданты?..
С Ленкой у них всё случилось почти через полгода после его переезда в Улан-Удэ. И похорон. То есть, четыре года тому назад, в восемьдесят восьмом. Сергей действительно тогда что-то лихо загулял. Начал по свободным барышням из их русского театра и находящегося в соседнем подъезде того же здания бурятского, потом из оперного, из института культуры. А дальше в очередь стали уже полусвободные-полузанятые барыни из сфер обслуживания, медицины, образования и бесчисленных местных республиканских главков и министерств. Далее цеплялись замужние экономистки и завсклады, и… город пошёл под метлу. Он же числился в их "столице" первым героем-любовником! Такое уж амплуа, по крайней мере. Рестораны, гостиницы, общаги, чьи-то хаты, дачи, бани и пикники, пикники. В памяти почти всё слилось, слиплось, слежалось в единую, словно заполярную, беспросветно неразличимую ночь. Безразличимую. Оставался только мыльный привкус этой тьмы и собственного безволия. Грязь? Нет, грязь - это въедливое, от чего не можешь ни отделаться, ни отскоблиться, а тут была муть, отекающий внешний поток мути. Всё всегда получалось предсказуемо пошло, и, главное, не нужно, совсем было не нужно сопротивляться. Утро, день, вечер. Ночь. Карусель, бездумная, почти весёлая карусель из наглости, вызова и безнаказанности. Со всеми карусельными атрибутами электрического счастья. Он даже не пьянел до отключения и не испытывал похмелья, а только окукленно пребывал в состоянии тупого горячечного озноба. Как при температуре - все эти месяцы. В редкие минуты неожиданной трезвости, прижигаемый изнутри известковой тоской предчувствия неотвратимого позорного или страшного конца своего загула, Сергей бессмысленно зло мытарил каких-то постоянно прислуживающих ему сослуживцев по сцене. А те не только охотно терпели, но даже хвалились друг перед другом полученными унижениями. Забавно, но в добровольные холуи к нему шли и достаточно уважаемые в иных кампаниях люди. Солидные, состоявшиеся в своей среде мужики охотно бегали за водкой, платили в машине, уступали места за столами и в кровати. Любой шутке хохотали заранее, намагничено вслушивались в любые его рассуждения, восторженно следовали советам. Ну, да, да, он же из Москвы. Самой Москвы! Повидал там. Пообщался и поучаствовал… И с какого момента он поймал себя на том, что стал бояться? Бояться устать жить. Жить вот так, фонтаном. Эта всё нарастающая, всё накапливающаяся боязнь постоянно караулила его в утренних зеркалах.
Как ни странно, но как раз в это время на сцене к нему шёл, тёк, валил успех. Искренний, ошеломляющий, пенистыми пузырями восторга будоражащий весь их, вроде бы такой глухо провинциальный, такой азиатски непуганый городок. И кто бы ожидал здесь обрести театралов? Завзятых театралов? Но успех действительно был таков, что в труппе никто даже не завидовал. А администрация, обслуга и цеховые так и просто его обожали. Это дорогого стоило: билетёрши, бухгалтера, одевальщицы, бутафоры и монтировщики не рекламе верили. И если уж кого любили, так изнутри, без подсказок и приказов. Из-за кулис. Правда, было за что: ибо походу вводясь в идущий репертуар и принимая роли с "чужого плеча", Сергей как-то сразу и совершенно безошибочно нашёл именно ту самую, тонкую и единственно верную фокусную точку входа в актёрское лидерство, за которой все местные народные и заслуженные, с их периферийными действами без понятий о сценречи и сценодвижении, и все их плакатные фарсы с самыми совковыми нравоучениями, со всеми малёванными стройками, игрушечными самолётиками, резиновыми шариками и песочными пирожками в его присутствии становились Искусством. С большой буквы.
А что он делал? Да, что? А чему учили, и чему учился. И ещё то, что чувствовал. Он один заводил зал. Как? Да так. Просто заставил играть зрителей, не партнёров, а именно зрителей. Играть вместе с собой, то есть, играть собой. Как? В кошки-мышки… Публику платить заставляет только голод. Пусть эмоциональный, но голод. Беда, если она загодя пресыщена и равнодушно настроена к предлагаемому. Тогда этот голод, вернее, чувство, ощущение голода, нужно вызывать искусственно, возбудить, раздразнить, стимулировать. Растравить желание. Как? Да так же, как это делается в дорогом экзотическом ресторане. Прежде всего, гурман должен увидеть уготованного ему живого карпа, живого гуся. Или обезьянку. Гурман изначально должен прочувствовать - глаза в глаза - обречённость уготованной ему пищи. Уловить запах крови, жира и пота жертвы. Поэтому Сергей, каждый вечер затевая новую игру, в буквальном смысле с первых шагов по авансцене только и поощрял затихший за слепящим из-под ног пунктиром рампы, хищно распаляющийся коллективной чревной похотью гигантский чёрный зев зрительного зала. Глаза в глаза - "экспозиция героя" - да какая, к чёрту, школьная грамота, когда им интересна вовсе не легенда твоего появления на свет, а энергоёмкость - калорийность. "Экспозиция героя" - это когда карп выгибается, гусь вырывает крылья, обезьянка скалится. Экспозиция героя! Он всеми квадратными сантиметрами своей мгновенно воспаляющейся изнутри, вдруг обильно лоснящейся кожи внимательнейше вчувствовался через чёрточку края сцены в сладострастное нарастание их коллективной алчности, накопление слюнявой благосклонности к предлагаемой жертве. "Завязка конфликта"? Ха, да это просто отход в глубину - ну, сравните меня с другими. Посмотрите на меня справа. Слева. И сравните. Видите: я без изъяна. Я лучше всех. Видят. Вот первый нервный сопот от задних рядов - гурман захотел… Как запертый на арене бычок, уже кровящий от копий пикадора, Сергей кружил, метался или ползал от кулисы к кулисе, по самому краю лжи и правды, слегка постанывая в партер обещаниями развития интриги. "Развитие"? Это разведение огня, шинковка специй и шипение их в масле. "Конфликт"? Повар заносит нож, видите? - карп брюхом вверх, гусь прикрыл глаза, и только обезьянка кричит… Главное, поймать момент. Не раньше, не позже. Как блестит в водящем луче лезвие. Пауза… "Апофеоз". Ну! Пауза невыносима. И вот они все там, в темноте, единой массой, с остекленелыми глазами, враз скривили губы, удерживая бой колотящегося от задержки дыхания сердца. Вот и всё. Всё. Пора! "Финал". И Сергей так жёстко и щедро выбрасывал в эту умопомрачительную тишину сгустки своего взаправдашнего грудного кровавого огня, и так хлестал из порванной артерии до самой галёрки, что зал похотно ввергался в общий пир, и ахал, и давился, и захлёбывался овациями. "Финал".
…Да, зрители алкали и пожирали его, жаждались и насыщались, и, допьяна ублажённые, расходились по домам до следующего его спектакля. Остывали выключенные прожектора, монтировщики выкатывали в карманы конструкции, уборщицы выметали под креслами… Но, почему же он, стягивая в гримёрке насквозь мокрую рубаху, чувствовал себя победителем? Владыкой? Проглоченный-то и поглощённый…
Они впервые в тот вечер играли с ней одним составом. Конечно же, Чехов. Конечно же, "Чайка". Днём была сверка, и Елена достаточно дежурно уточняла с ним и помрежем мизансцены. Сергей тоже не усердствовал. Warum? Всему своё время… После обеда они маленькой мужской компанией погоняли шары на старом, с разорванными сетками, бильярдном столе в холле центральной гостиницы, и на спектакль он пришел совершенно трезвым. Крохотная, аквариумно светлая от большого, во всю стену окна, крепко на несколько поколений прокуренная, специфично воняющая потом, канифолью и пудрой, гримёрка, им, как премьером, делилась только с народным СССР Тютьяковым. Но тот, как полный народный и лауреат всех только возможных республиканских премий, как депутат Хурала и почти отец-основатель театра, кроме получек и авансов, появлялся здесь не более одного раза в месяц. Что местным населением очень плодотворно использовалось, в смысле, где выпить и полюбить. В других подобных закутках артисты теснились по четверо, а совсем молодь и вовсе гримировалась у одного зеркала в очередь. Так что основная жизнь происходила в общем братском коридоре или же на лестничной площадке, меж двух скамеек над вечно дымящейся траурной урной. Там рождались и умирали новости, заплетались романы и интриги, перехлёстывались партии и симпатии. А сюда к Сергею доверенные лица приносили уже только профильтрованные отжимки фактов и хорошо проверенные версии. Сергей любил гримироваться в чьём-либо присутствии, не смущался и переодеваться. Но в тот день он отчего-то дважды тщательно повернул ключ изнутри, и, повесив полотенце так, чтобы нельзя было заглянуть в щёлку, затаился. Дверь пару раз недоумённо подёргали, потом нарочито громко, хотя безадресно, поругались. Но, ни фига, перебились.
На стене с его стороны, приколотые булавками к обоям, висели две старые подвыцведшие премьерные афиши с портретами Пети Мазеля. "Берег" и "Чайка", в гриме и образе. Мазелевский Треплев был белокур, с маленькой кудреватой бородкой, взгляд за облака. Очень молодой Хемингуэй. Ну, очень молодой. Восторженный-восторженный. Такому всё прощалось заранее. И с таким заранее всё понятно. Но, только неправда это. Враки для девятиклассниц. Мало ли что министерством среднего образования одобрено. Враки! Никакой Треплев не романтический герой, "остро оскорбляемый пустотой и косностью окружающего быта". Антон Палыч о такой трактовке и не догадывался, когда писал в определении: "ко-ме-дия". Милые девятикласницы, наплюйте вы на зашоренную программой, допнагрузками и вашей успеваемостью учителку, и читайте сами, своими собственными милыми глазками: Треплев по Чехову - злой, ленивый, интеллектуально неразвитый, почти идиотик с откровенно выпирающим эдиповым комплексом. Последнее до гениальности откровенно, до анатомичности прописанно: главный герой этой незамысловатой пасторальной истории в свои, достаточно уже бородатые, двадцать пять лет от боязни сознаться в бесталанности злобно ревнует мамочку ко всему мало-мальски творчески состоявшемуся. Но ревнует, ох, как не по-детски: это комплекс соития духовной импотенции и физической инфантильности. И как только Чехов мог вот так точно предчувствовать Фрейда? Как доктор доктора?.. Или как пациент?.. И отсюда такая же бездарная, подло подстрекаемая другими бездарями к совершенно недоступным для неё аплодисментам, Ниночка Заречная на вонючем фоне красных глаз - злобно убогая треплевская попытка отомстить Аркадьевой за отвергаемую ею, очень уж не сыновнюю любовь. И ещё стрельба, стрельба… Тоже месть, но за страх. При чём тут чайка? Просто больше в некого, место пустынное. Пустое.