В начале я писала, что заставила себя забыть, каково это, когда чьи-то руки касаются твоего тела и ты отвечаешь на эти прикосновения. Теперь я перечитываю эти строки и смеюсь над собой. Конечно, я все помню. Только благодаря этим воспоминаниям я все эти годы встаю по утрам. Только они дают мне силы дышать: вдох-выдох, вдох-выдох. Это единственное, что помогает мне держать голову над водой и не уходить на дно, как киты, чтобы там начать новую жизнь.
Джон не пришел ко мне ни первой, ни второй ночью. Но на третью он вошел в комнату вместе со мной и закрыл за собой дверь. Наверное, он прочитал мои мысли и знал, что я решилась, потому что, не говоря ни слова, мы раздели друг друга и легли в постель. Его карие глаза, мои зеленые. Его темные волосы и мои рыжие. Его сильные руки и мои тонкие. Губы, которые улыбались, не улыбаясь. Его слезы на моем лице. Мои слезы. Наши кончики пальцев. Его - со вкусом вина, мои - меда, шоколада, цветочного нектара. Наши уши, улавливающие ночные звуки. Боль просачивалась сквозь поры, легкий ветерок, врывающийся в окно, подхватывал ее и уносил прочь. Я помню, как упала в воду в ту ночь и начала захлебываться, а Джон вытащил меня на поверхность. То, что произошло тогда, было так естественно, что простыни остались чистыми. Джона это рассмешило.
- Обошлось без кровопролития, - усмехнулся он и поцеловал меня.
- Когда лучше срезать розу - когда это еще бутон или когда она уже полностью распустилась? - спросила я.
- Красиво сказано. Но я уверен, что ты будешь цвести и в шестьдесят пять лет, - серьезно ответил Джон.
Иногда я думаю, что именно поэтому прожила столько, сколько прожила. Чтобы встретить день своего шестидесятипятилетия.
За той ночью последовали другие. А еще утренние и послеобеденные часы в саду в тени роз. Трава колола нас и царапала, но мы ничего не замечали, мы словно пытались проникнуть друг другу под кожу, угадать сокровенные желания и, наконец, достичь вместе того состояния, в котором красота безусловна и безгранична. Скоро я перестала смущаться своей наготы и могла выпрямиться в полный рост и протянуть руки навстречу солнцу или луне. Тело Джона перестало быть для меня запретной территорией. Мне нравилось трогать его на удивление гладкую кожу, ощущать игру мускулов, проводить пальцами по шраму на груди, отыскивать ямку пупка, чувствовать соленый вкус пота. Казалось, мои руки, губы и глаза никогда не смогут забыть эти открытия. Уши Бустера лежали забытые в мешочке на дне чемодана. Я обрела живые уши, которые меня слушали.
В один из последних вечеров я нашла в извилистом лабиринте души Джона путь к его сердцу. Он расспрашивал меня о том, как я жила до встречи с ним, я сначала отвечала банальностями, но через какое-то время призналась, что всю жизнь ощущала себя ничтожной и никчемной, и это толкало меня на ужасные поступки. Я не стала вдаваться в детали, но рассказала ему о родителях: о добром, но слабохарактерном отце и о матери, которая не умела меня любить. Джон только покачал головой.
- Как можно не любить такую дочь, как ты? Не понимаю. Я вижу только одно объяснение: она тебе завидует. Или ревнует. Хотя мне трудно поверить в такие отношения между родителями и детьми.
- Не думаю, что она ревнует или завидует. Скорее, она просто не готова была заводить детей. Ей было бы лучше без меня. Иногда мне кажется, что она вообще не моя мама.
- Как она выглядит?
- Она красивая.
- Но не такая красивая, как ты.
Я ничего не ответила. Я знала, что мама нанизывает мужчин, как жемчужины в ожерелье, а мне светит только один камушек на шее. Но я уже рассказала Джону больше, чем собиралась, лед треснул, и кто-то вытащил у меня из ступни осколок. Видимо, Джон это понял, потому что тоже решился на признание.
Мы были в пабе в Хенли, том самом, который я окрестила "паб с чудесным видом на Темзу" и где Стивен впервые рассказал мне о страхе Джона перед одиночеством. Было тепло, и мы сидели у воды. Джон принес нам пиво: светлое для меня и темное для себя - и я делала глоток за глотком, разглядывая пену в кружке. Мы сидели и вслушивались в шум воды, как вдруг Джон взял мое лицо в свои ладони и сказал, что должен мне кое в чем признаться. На долю секунды я почувствовала, как осколки ранят мне ступни, но это ощущение исчезло, стоило ему продолжить:
- Если нам суждено быть вместе… Я очень этого хочу. Но тогда я должен рассказать о себе всё. За то короткое время, что я тебя знаю, я понял, что ты особенная, Ева. У тебя свои взгляды и мысли… конечно, у всех они есть, но ни с кем мне не удавалось говорить так, как с тобой… С тобой я могу быть искренним и рассказывать то, что не мог бы открыть никому. Я чувствую, что могу тебе доверять. Мне многие говорили, что со мной трудно общаться. Что я окружаю себя стеной, через которую невозможно пробиться. И это действительно так. Я не люблю рассказывать о себе. Но с тобой все по-другому. Я надеюсь, и ты чувствуешь то же самое. Я даже не пытался объяснить это кому-то до встречи с тобой, понимаешь?
Он замолчал, посмотрел на меня, погладил по щеке и коснулся пальцем моих губ. "Тебе семнадцать лет, тебя выплюнули на чужой берег, ты убила собаку, ты выжила учительницу из школы, ты засунула мужской пенис в крысоловку и ты хочешь убить свою мать", - напомнил мне Пиковый Король, сидевший у меня в голове. Но с моих губ не слетело ни звука. Джон продолжал:
- То, что я сейчас расскажу… Многим из моих друзей известны какие-то детали, но никто не знает, что случилось на самом деле. Мне было тогда двадцать. Как тебе сейчас. Я серьезно занимался плаванием, и меня даже собирались послать на олимпиаду. Я взял несколько призов и считался подающим надежды молодым пловцом. Я тренировался каждый день, семь раз в неделю. Занятия спортом отнимали у меня все силы и время, и поэтому я уделял мало внимания своей девушке. Ее звали Анна. Мы были вместе несколько лет. Она меня обожала. Я тоже любил ее, но, наверное, не так сильно. Ты скажешь, что это звучит цинично, но мне кажется, я был для нее всем, тогда как она была только частью моего мира, в котором, кроме нее, было много других интересов. В том числе и плавание. Анна нужна была мне для ощущения полноты мира, но сама она не была для меня целым миром, если ты понимаешь, что я имею в виду. Для нее все было по-другому. Она была слишком чувствительная девушка.
Он снова замолчал и посмотрел на воду. Его рука крепко сжимала мою. Я вдруг поняла, что своей силой и гибкостью он обязан не только службе на флоте, но и занятиям спортом. Затаив дыхание, я ждала продолжения.
- Это началось незаметно. Сначала наркотики. Она была в приподнятом настроении, когда я заезжал за ней по вечерам, но я ничего не замечал. Она стала любить веселые большие компании, тогда как раньше ей хотелось, чтобы мы все время были вдвоем. Теперь она смеялась и танцевала часами, а потом падала, и начинала рыдать, и дрожащим голосом умоляла не бросать ее. Только через какое-то время я понял, что происходит. А она уже успела подсесть на более сильные наркотики.
Он посмотрел на меня, словно желая удостовериться в том, что я его понимаю. И правильно сделал. Для меня наркотики были чистой теорией, я читала о них в газетах, слышала в школе, знала, что они связаны с американскими хиппи, но ничего больше. О том, что алкоголь - тоже наркотик и что я всю жизнь живу рядом с зависимым от спиртного человеком, я тогда и не думала. Только потом я поняла, что у мамы были серьезные проблемы с алкоголем. А тогда мне было трудно понять то, о чем говорил Джон.
- Стыдно признаться, но я тоже попробовал наркотики. Принял какие-то таблетки и пошел на вечеринку с Анной. Мне было так же весело, как и ей. На какое-то время наши отношения улучшились, словно мы пополнили запас энергии. Анна была счастлива, и я думал, все обойдется. Но, как ты понимаешь, я был наивен.
Он сделал глоток пива и посмотрел вдаль. На горизонте уже темнело.
- Вскоре мой тренер заметил эффект от этих "легких" таблеток. Мои результаты ухудшились, я не мог сконцентрироваться на плавании. Я тут же бросил принимать наркотики и серьезно поговорил с Анной. Но это было все равно что разговаривать с водой из-под крана: мои слова как будто стекали вниз и исчезали в сливном отверстии.
Я смотрела на лицо Джона, лицо, каждый миллиметр которого я читала кончиками пальцев, как читают слепые. Гладкая, как шелк, кожа, приподнятые уголки губ, длинные ресницы, красивые глаза, густые волосы, нос, родинка на правом виске: чтобы ее увидеть, надо было подуть на волосы… Все эти слова, которыми я пытаюсь передать свои чувства к Джону, - лишь слабое эхо того, что называется любовью. Маленькое слабое эхо, которое мечется между скалами, постепенно затихая. Да, описание моей любви к Джону теперь кажется мне отдаленным эхом. Бессмысленно объяснять, как сильно я его любила. Но тогда, когда мы сидели вдвоем у воды, я знала, что никогда больше никого не буду любить так, как его. Джон тем временем продолжал:
- В конце концов, мне пришлось принять трудное решение. Мы с Анной были в пабе, не таком уютном, как этот, просто в пабе. Она была очень симпатичная - блондинка с голубыми глазами, но наркотики уже начали убивать ее. Глаза приобрели странное выражение, волосы утратили блеск, настроение постоянно менялось. Помню, я несколько раз повторил, что настроен серьезно, а она вдруг начала хохотать. Я не выдержал, схватил ее за плечи и сказал: "Анна, если ты не прекратишь принимать наркотики, мы расстанемся. Я тебя брошу. Я помогу тебе избавиться от зависимости, я пойду с тобой к врачу, я буду рядом. Но если ты откажешься лечиться, я брошу тебя. Я говорю серьезно". И знаешь, что она ответила: "Если ты меня бросишь, я покончу с собой".
Он замолчал и посмотрел на меня. Интересно, подумала я, Анна так же сильно любила Джона, как и я? Неужели любовь можно поделить, как поделил Иисус хлеб и рыбу, чтобы накормить всех желающих? Компания за соседним столом внезапно затянула "Боже, храни Королеву", высоко подняв кружки. Джон продолжал, и я заметила, что его глаза словно подернулись пеленой.
- Она не отказалась от наркотиков. Не знаю, может, не поверила мне, а может, уже не могла контролировать ситуацию. Как бы то ни было, она продолжала принимать наркотики, и чем дальше, тем больше. Я не мог за ней присматривать, потому что был занят на тренировках. Попытался еще раз поговорить с ней, но в конце концов выполнил свою угрозу. Я ее бросил. Сказал, что между нами все кончено, и ушел. Я просто больше не мог оставаться с ней рядом.
God save our gracious Queen,
Long live our noble Queen,
God save the Queen!
Звон кружек заполнил тишину, пока не затянули новую песню. Джон уставился в стол, и когда он поднял голову, на глазах у него были слезы.
- Я осуществил свою угрозу. Анна тоже. Она покончила с собой. Через два дня после нашего последнего разговора бросилась под поезд. Машинист не успел затормозить, потому что она пряталась в кустах и выскочила на рельсы в последний момент. Мне это известно, потому что я его потом разыскал. Он уволился с работы и запил. Должно быть, он так и не смог оправиться от шока.
- Джон, это ужасно… Мне так жаль… так жаль… это должно было быть… - Я не могла подобрать слова. Хотела избежать банальности, но не умела ничего придумать.
Джон с силой, до боли стиснул мои руки. Щеки у него были мокрыми от слез.
- На похоронах… церковь была переполнена. У Анны было много родственников, и у нас с ней было много друзей… Ее семья выбрала красивую старинную часовню, и там не было ни одного свободного места. Гроб Анны был белый, весь усыпанный цветами, но я мало что помню. Помню, что кто-то пел, что произносили речи о том, каким чудесным человеком она была и как все ее любили. Я помню, что не мог плакать. Рыдания застревали у меня в горле. Я словно окаменел. Мне с трудом удалось подняться со скамьи, чтобы положить на ее гроб цветы. Тюльпаны. Она обожала тюльпаны. И умерла она весной, когда они распускаются.
"Слава Богу, это были не розы. Слава Богу", - промелькнуло у меня в голове, когда я услышала эти слова. Джон продолжал сжимать мои руки, но я была рада этой боли, как тогда, когда сжимала в руке отвергнутую мамой цепочку.
- Я подошел к гробу и хотел положить цветы, и тут встретился взглядом с ее братом. Я оглянулся по сторонам и увидел ту же ненависть в сотне пар глаз. Вся церковь, казалось, смотрела на меня с ненавистью и презрением. И стоящий у гроба брат Анны сказал, чтобы я не смел класть цветы, потому что где это видано, чтобы убийца провожал жертву в последний путь. Да, так он и сказал: "Убийца". Сначала тихо, потом громче. Потом закричал: "Убийца! Убийца!". Этот крик до сих пор стоит у меня в ушах. Стоит мне закрыть глаза и расслабиться, как я снова слышу: "Убийца!".
- Джон, но это же не твоя вина! Он сказал это в состоянии аффекта! Может, он злился на самого себя, что не мог помочь сестре. Наверняка все это поняли. Каждый из нас сам в ответе за свою жизнь. У Анны была депрессия, она бы все равно рано или поздно покончила с собой. Ты не мог всю жизнь ее контролировать…
Я говорила это, а сама думала: "Я отрезала уши собаке, чтобы победить свои страхи, а другие убивают себя".
- Депрессия? Возможно. Но, знаешь, это слово мне ничего не говорит. Абсолютно ничего. Потому что если у нее была депрессия, то что тогда было со мной? Я пулей вылетел из той чертовой часовни и швырнул цветы в кусты. А потом бегом бросился домой, пробежал, наверно, несколько миль без остановки. Дома я собрал рюкзак, взял деньги и паспорт. Не знаю, что было бы, если б родители или сестра были дома. Я написал им записку, пошел на станцию и сел на первый же поезд до Лондона. Там я сделал пересадку на Париж. Господи, Париж… Я жил там какое-то время. Остановился в дешевом отеле. Написал родителям, где нахожусь. Через неделю от них пришло письмо. В конверте лежала прощальная записка от Анны. Ее брат был так любезен, что пришел к моим родителям сообщить, что я натворил. Никто не вскрывал записку. Родители писали, что не знали, что с ней делать, и решили передать ее мне, но я могу выбросить ее, не читая. Они всегда будут на моей стороне. Там, в замызганном отеле в Париже, выпив дешевого вина, я прочитал записку. Анна писала, как сильно меня любит. Что не хочет жить без меня. Что я был для нее всем, и то, на что она решилась, заставит меня помнить о ней, а если она останется в живых, я ее забуду. И самое ужасное, Ева, самое ужасное, что она оказалась права. Я думаю о ней каждый день. Это мое наказание. Я положил записку в мешочек и носил ее на груди, у сердца. Никто никогда не будет любить меня так, как она, думал я. Много лет мне удавалось жить без любви. Я никого не впускал в свое сердце. Думаю, именно ее жесткость помогла мне выжить. Знаю, я плохо поступил, бросив свою семью. Я не вернулся домой. Я работал на виноградниках во Франции, в порту в Испании, матросом на судне. Подрабатывал на ферме в Израиле. Нередко я работал за еду и койку, переезжая с места на место с одним рюкзаком и запиской у сердца, стараясь ни к кому и ни к чему не привязываться.
Темнота над Темзой сгущалась, и лицо Джона тоже мрачнело.
- Но потом ты вернулся?
- Вернулся. - Джон внезапно вскочил и исчез в пабе. Он вернулся с пивом. Компания за соседним столом разошлась, и мы остались одни.
- Отец заболел, и я понял, что не вынесу, если еще одна смерть будет на моей совести, поэтому через два года странствий вернулся домой к родителям. Потом я решил поступить на флот. В море мне было легче, и меня на удивление быстро приняли. Папа выздоровел, все были счастливы, когда я вернулся. Наверное, мне тоже полегчало. Теперь я носил форму вместо индийских рубах, сбрил бороду, подстриг волосы и мылся каждый день. Но записка по-прежнему всегда была у меня на груди, у сердца. Она была там и в Стокгольме, когда мы с тобой встретились. Она была там до… до вчерашней ночи. Вчера ночью, когда ты уснула, я поцеловал тебя в щеку, пошел в гостиную и разжег камин. Пламя вспыхнуло мгновенно, и я бросил в него записку. Я сидел перед камином и смотрел, как она горит. Как огонь пожирает обидные слова и обвинения, превращая их в пепел. Я дождался, пока огонь погаснет. Потом собрал золу и высыпал ее под розы сорта "Реасе". Ты знаешь историю про эти розы? Мама любит рассказывать, как всем участникам конференции ООН в Сан-Франциско в 1945 году вручили мирную декларацию и большой букет роз "Реасе". Накануне был взят Берлин. Вчера я снова обрел мир в душе, Ева. Потому что я люблю тебя и теперь могу тебе это сказать. Я не мог сделать это, пока записка лежала у меня на груди. Теперь тебе все известно.
Peace. Мир. Гармония. Вера. Надежда. Любовь. И правда.
- Мне не двадцать лет, Джон. Мне семнадцать.
23 июля
Честно говоря, в последнее время я избегала Петру. Она напомнила о том, что мне хотелось забыть. Но Фриллесос - деревня маленькая, и рано или поздно все равно столкнешься на улице. Так и получилось. Мы встретились, когда я прогуливалась по берегу моря.
Петра тут же взяла меня под руку и прошептала, что нам нужно многое обсудить. Я испугалась, потому что она вела себя так, словно я соучастница ее преступления, а с меня хватит и моих собственных грехов. Выглядела подруга хорошо. Я обратила внимание на то, что ее седые пряди стали высветленными, и она заговорщицки прошептала, что успела заглянуть к парикмахеру. Теперь ей больше нет нужды экономить на себе. Простуда на губах почти прошла, а ее летнее платье было явно новое.
Я спросила, как дела, и услышала, что все на удивление хорошо. Она позвонила сестре Ханса и убедилась, что с ним все в порядке. С самим Хансом Петра так и не поговорила и сомневалась, что стоит это делать. Зато теперь в ее распоряжении был весь дом, и она решила устроить вечеринку "для всех" после воскресной службы. То есть на службу идти не обязательно, можно прийти сразу на вечеринку, но она думала священника тоже позвать, так что неплохо бы подумать сначала о Боге, а потом уж о желудке.
- Вы со Свеном придете? - с тревогой спросила она. Я ответила, что да, разумеется. Наверное, этой вечеринкой Петра хотела положить конец слухам о себе. Я обещала ей поддержку от себя и от Свена.
После этого мы просто молча прогуливались вдоль моря, наблюдая за чайками. Барашки на волнах напоминали мне пену в кружке пива, и я поняла, что разворошила воспоминания.
Мы все встретились в церкви, чтобы потом пойти к Петре. На Гудрун было то самое пальто, которое Свен безуспешно пытался описать мне несколько дней назад. Свои редкие волосы она собрала в хвостик, ее отекшие ноги едва влезли в сандалии. Гудрун была пухленькой с детства, но кто мог подумать, что она растолстеет до такой степени. Зато Сикстен в светлом костюме выглядел очень даже неплохо. Я вспомнила его слова о том, что он женился на той, кем она была когда-то. Теперь он с вожделением глазел на Петру в красивом желтом платье, которое удачно сочеталось с ее новым оттенком волос.