Я надела дождевик и резиновые сапоги, чтобы сделать традиционный утренний обход. Как обычно, сперва я подошла к розовым кустам, поздоровалась с ними и вдохнула медовый запах буйно цветущего шиповника. Это ритуал: я должна убедиться, что с моими розами все в порядке. Я намочила лицо, прислонившись щекой к розе сорта "Peace" - на ее желто-розовых бутонах сверкали капельки воды. Щеку оцарапало шипом, но это ничего. Никто не заметит маленькой царапины среди морщин. Кровь смыло со щеки дождем, но боль осталась и сопровождала меня всю прогулку, напоминая о том, что было и никуда не денется. Шипы колются, но этот риск предсказуем, и я иду на него сознательно.
Я дошла до моря, не встретив по дороге ни души. Никому и в голову не придет выйти на улицу в такую мерзкую погоду. Дождь хлестал по белым гребешкам волн, временами сквозь пелену проглядывала синеватая вода. Каменная стела устремлялась в серое небо, как дань памяти первым шведским баптистам, крестившимся здесь, в Фриллесосе, возможно, в такую же погоду. На горизонте виднелись острова, на которых я бываю все реже, потому что Свену больше не хочется плавать на лодке. Я, конечно, могла бы съездить туда одна, но мне уже трудно залезать в лодку и выбираться из нее. Из-за больной спины ноги плохо слушаются меня, и легко поскользнуться на мокрых камнях. А песчаные пляжи я презираю - они слишком доступны.
Меня влекут скалы - нагретые солнцем, ласкающие кожу, на которых так сложно удержаться, когда они мокрые. Острые и гладкие, большие и маленькие, обломки скал меня завораживают. Эрик никогда не разделял мою страсть к морю и избегает поездок на лодке. Сюзанна иногда соглашается со мной съездить. Это лучшие мгновения в моей жизни. Термос, пара чашек, крики чаек, солнечный закат… Только тогда я вижу в женщине, сидящей рядом со мной, прежнюю Сюзанну. И себя.
Теперь же я стою на берегу и смотрю на очертания островов на горизонте. И тоскую. Раньше мы нередко добирались даже до Нидингарна, Свен и я. Ловили там рыбу. Нам удавалось добыть много крабов, и потом мы приглашали соседей на простой, но очень вкусный ужин. В гавани стоит наша старая лодка, в ней можно выходить в море в самый сильный ветер. Мы поставили ее там в мае, хорошенько просмолив и заново покрасив, но она все равно выглядит брошенной и забытой.
Хотя это было совершенно бессмысленно, я залезла в нее и начала вычерпывать воду. Я знала, что скоро она снова заполнится водой, но не смогла удержаться. Лодка должна знать, что я существую. То, что мы с ней пережили вместе, наши ночные прогулки - тайна из тех, что связывают навеки.
Я пошла обратно к дому мимо кемпинга, где первые туристы проклинают себя за выбор места отдыха. Церковь на холме тоже выглядела заброшенной. Никто не искал прощения грехов или спасения души посреди недели, и никого нельзя в том упрекнуть. Это в воскресенье люди вспоминают о душе и посещают церковь. Иногда я думаю, что церковные скамьи слишком удобные. Они должны быть жесткими, чтобы боль в спине постоянно напоминала о грехах. Я не ищу ни прощения, ни благословения. Не знаю, кто может простить меня, и можно ли вообще простить то, что я сделала.
Пансионат рядом с церковью давно уже не место отдыха. Теперь это дневной центр досуга для детей. Раньше тут останавливались пожилые пары, сидели под зонтиками от солнца, ходили на обед, совершали прогулки и посещали церковь. Теперь же те, у кого есть деньги, отправляются в южные страны и играют в гольф, пока их не хватит удар, и это куда лучше, чем медленно умирать в доме престарелых, потому что в нашей стране за пожилыми ухаживают из рук вон плохо: об этом я читала в газетах и слышала от друзей.
Надеюсь, когда придет время, у меня хватит сил доплыть до островов и спрыгнуть со скалы, чтобы никогда не вынырнуть. Больше всего мне хотелось бы сброситься с самых острых скал в Нурдстен, потому что это самое красивое место для того, чтобы там умереть. Но я не могу не думать о тех, кто придет туда искупаться и узнает, что какая-то сумасшедшая покончила с собой в их любимом местечке. "Не могла, что ли, броситься под поезд - они теперь такие быстрые", - возмутятся они. Но я никогда не забуду девушку, которая бросилась под поезд, и не смогу это повторить. Предпочитаю, чтобы меня поглотила вода, хотя знаю, что и таких немало.
Сегодня мысли у меня мрачные. Или, может, они всегда были мрачными, а я заметила это только сейчас, когда увидела их на бумаге, написанные маминым почерком. Маминым и моим. А может, виноват дождь, что так и продолжал лить, когда я подошла к дому, насквозь промокнув. Свен догадался разжечь камин, благо, у нас всегда заготовлены дрова. Заготовка дров была моей обязанностью в детстве, и я охотно продолжаю этим заниматься. Кладу полено, заношу топор, чувствую, как лезвие вонзается в древесину, и полено с треском раскалывается на две половинки. Одна плохая, другая хорошая, думаю я, потому что одна всегда получается ровнее и красивее другой. Но только вместе они создают гармонию целого.
Мы провели весь день с зажженным камином, пока дом и я не просохли и согрелись. На камине, как всегда, стояла мраморная статуэтка Девы Марии и наблюдала за нами. При свете камина она словно оживала и благословляла меня по старой привычке. Мраморную статуэтку Девы Марии в полметра высотой я получила в подарок от бабушки с дедушкой, и когда-то она казалась мне необычайно красивой. Я и сейчас чувствую себя рядом с ней в безопасности, но даже она не может избавить от ощущения, что это лето будет печальным. Пиковый Король стоял у меня за спиной и заглядывал через плечо. Я чувствовала затылком его дыхание. Я должна писать. У меня нет выбора. Я всегда помнила, что киты пробуждаются к новой жизни, опускаясь под воду.
15 июня
Дождь шел весь вечер, и когда я выглянула в окно, молния рассекла небо надвое. Через секунду раздался удар грома. Но я не боюсь грозы, она мне всегда нравилась, особенно в детстве, когда я лежала ночью без сна и рассматривала тени на потолке, представляя, кем они могут быть. Я видела то собак, то ангелов, и всегда - таинственную фигуру Пикового Короля. Он появляется в моих снах и фантазиях, сколько я себя помню, и иногда придает мне сил, а иногда пугает до смерти.
Пиковый Король часто рассказывает мне о китах в Ледовитом океане, о том, как они живут, думают, любят друг друга, о том, что они могут проглотить грешника и выплюнуть его потом далеко от родного дома. Я прошу обнять меня и убаюкать. Иногда Пиковый Король соглашается. Временами я скучаю по нему, порой прошу совета. А бывает, умоляю исчезнуть, оставить меня в покое, потому что он никогда не показывает мне свое настоящее лицо. Но всегда возвращается, чтобы присесть на край постели, и убежать от него невозможно, как от собственной тени.
Несмотря на ужасную погоду, мы со Свеном провели чудесный день - читали, разговаривали, даже разобрали кое-какие бумаги. Теперь он спит. На часах за полночь. Он спокойно похрапывает, не подозревая, что я сижу и пишу по ночам. Я зажгла свечи и откупорила одну из бутылок, подаренных на день рождения. Скромное бургундское, но пить можно. Трудно определить, сколько ему лет. Время остановилось, утратив значение - для старого человека каждая минута может стать последней.
Ветер бил в окно. Я подняла глаза и увидела, что в стекло ударилась птица, наверное, потеряв ориентацию в такую погоду. Она осталась лежать на террасе. Надеюсь, с ней все в порядке, потому что не могу выйти на улицу и помочь ей. Я знаю, природа справится сама, если это имеет какой-то смысл.
Природа может быть жестокой, но когда она предает, то делает это неосознанно. Никто не управляет движением ветра, никто не прячет солнце за облаками. С людьми все по-другому. Мне было семь лет, когда запах предательства стал настолько удушающим, что я решила убить свою мать. Что было до того, я помню смутно и не стану излагать на этих страницах. Говорят, что я рождалась трудно, словно не желала выбираться из чрева матери.
"Она как будто не хотела вылезать", - объясняла акушерка, как мне потом рассказывали. Я же ничего не помню, только смутное ощущение, словно цепляюсь за что-то в темноте, не желая приходить в мир, сулящий мне одни неприятности.
Мама часто говорила, что нет ничего ужаснее, чем роды. Мое рождение навсегда отбило у нее желание снова забеременеть, поэтому у меня нет братьев и сестер. Может, все сложилось бы по-другому, если бы я была спокойным младенцем, но это было не так. Я отказывалась брать грудь, а если и сосала несколько секунд, то соски у матери болели. Это она мне рассказала. Тяжелее всего, по ее словам, было по утрам, когда она, содрогаясь от боли в набухших грудях, была вынуждена сцеживать молоко в раковину. А папа давал мне бутылочку, чтобы я наконец успокоилась. Только у него на руках я засыпала.
В результате у матери произошел застой молока, и она оставила попытки меня кормить. В этом была и положительная сторона: теперь она могла есть и пить все, что хотела, не опасаясь повредить мне. Она говорила, что старалась кормить меня грудью до последнего, потому что умела добиваться своего, но ведь нужно думать прежде всего о себе, особенно в опасных ситуациях. Это как в самолете: "Сначала наденьте маску на себя, а потом на ребенка".
И все же я думаю, она прекратила кормить меня грудью, чтобы не испортить свой бюст. Разумеется, она говорила, что пожертвовала им ради меня, но я видела его - мало кто из ее ровесниц мог похвастаться таким красивым и упругим бюстом. Трудно было поверить, что мама вообще кормила ребенка.
В детстве со мной было не меньше проблем, чем в младенчестве. Кормить меня было настоящим мучением: ела я крайне медленно. Зато могла сама себя занимать, часами играя в игрушки и мячики, и только по ночам с трудом засыпала: я постоянно видела черную фигуру, которая рассказывала мне о рыбах. Позднее я окрестила ее Пиковым Королем. У мамы не хватало на меня терпения. Моим воспитанием пришлось заниматься папе, и у него это получалось куда лучше. Во всяком случае, он никогда не жаловался и говорил мне, что я была спокойным и милым ребенком.
Мама мне этого так и не простила. В детстве я постоянно слышала, что хуже меня - младенца могу быть только я - ребенок. Это были пятидесятые годы. Повсюду прогуливались аккуратные мамочки в джемперах, юбках с широкими поясами и перманентом на головах с такими же аккуратными детьми в матросских костюмчиках. У меня тоже была "матроска", но я была серьезна и молчалива. И этого мне не прощали. Ребенок моей матери должен был быть таким же удобным и красивым, как сумка "Kelly".
Я и сейчас не знаю, правду она говорила или нет. У меня остались лишь смутные воспоминания, а еще слова отца о том, что я была наимилейшим ребенком, и утверждения матери, что я была упрямой и злой. Последнее подтверждали фотографии, на которых она всегда улыбается, а рыжеволосая зеленоглазая девочка рядом с ней угрюмо смотрит в объектив. Анна-Клара унаследовала мои глаза. Я рано поняла, что матери на меня наплевать, она никогда меня не полюбит, и только одной из нас удастся целой и невредимой выйти из этого темного туннеля. В семь лет я решила, что это буду я.
За несколько месяцев до того в моей жизни появилась Бритта. Мама вскоре после моего рождения вышла на работу, мотивируя это тем, что семье нужны деньги, но я знаю: она просто не желала торчать дома с маленьким ребенком. Это отличало ее от большинства мамаш в нашем квартале. В аккуратных домах по соседству нарядные женщины с макияжем в туго завязанных на талии фартуках по утрам махали на прощание своим мужьям и принимались за превращение своих жилищ в "совершенный дом", благо современные бытовые средства сделали это занятие легче и приятнее. А моя мать отправлялась на фирму, торгующую модной одеждой, где отвечала за закупку коллекций. Другие женщины убирали и стирали сами. У нас была домработница фру Линдстрём.
Но, несмотря на профессионализм фру Линдстрём, у нас дома никогда не было уютно. Я помню, как меняли мебель, вносили и выносили диваны, вешали картины, а гостиная превращалась в "салон". Туда даже купили пианино, к которому никто не прикасался. Мама с папой не умели играть, а мои робкие попытки подняли на смех, отбив всякое желание учиться. Когда мебель была расставлена, ее тут же словно затянуло невидимой липкой паутиной. Все предметы, казалось, были подобраны бессистемно, не создавая цельного образа. Однако никого, кроме меня, это не волновало. Главное, что в холодильнике была еда, а в баре - спиртное. Остальное значения не имело.
У нас постоянно жили чужие люди, и раскладные кровати, сумки и разбросанная повсюду одежда не позволяли навести порядок. Поток маминых родственников с севера, приезжавших погостить или живших у нас, пока искали работу, не иссякал. А еще кто-то всегда оставался ночевать после вечеринок, затянувшихся почти до утра, так что мы с отцом и матерью редко оказывались в доме одни. В нем почти никогда не было тихо.
В детстве я недоумевала, почему моя мама не заботится о доме, как мамы соседских детей. Теперь я понимаю: по тем временам она совершила довольно мужественный поступок. Ужасно было не то, что я сидела одна, когда ее не было дома, а то, что и с ней я чувствовала себя одинокой. Я вообще не помню, чтобы она проводила со мной время - качала колыбель или помогала рисовать, лепила для меня снеговика, даже просто обнимала… Как ни стараюсь припомнить, перед глазами - пустота.
Но я хорошо помню, что стоило ей меня увидеть, как голос у нее становился сердитым и раздраженным. Она всячески показывала, что я - ошибка. В свете молний у меня перед глазами вспыхивают сцены из детства. Я и не думала, что все еще это помню. Я бегу к маме, раскинув руки, а она отшатывается от меня, выплевывая: "Ты испортишь мне платье!". Я подхожу к ней с книгой в руках и спрашиваю: "Почитаешь мне?", а в ответ слышу: "Может, позже…". Это "позже" означало "никогда". Я помню, как одновременно хочу и не хочу ее видеть, как приближаюсь и убегаю, как люблю и ненавижу. Я подкрадываюсь и обнимаю ее колени, а она отпихивает меня ногой. Я падаю на спину и кричу. Этот детский крик заставляет меня вздрогнуть.
Мамы для меня не существовало. Папа уделял мне время, но только когда ему позволяли, в редкие минуты вечерами или в выходные, когда не работал и не нужен был матери. Обо мне заботились няни. Это были молодые девушки, которые, работая у нас, надеялись получить опыт, который потом пригодился бы им на должности учителя или медсестры. Они оставались на год, а потом исчезали. Иногда приезжали девушки с севера, из Норланда, их присылала бабушка. От каждой я узнавала что-то новое. Была Тильда, которой нравилось шить. Она делала одежду для моих кукол. Мод превосходно пекла пирожки. Сейчас мне трудно представить, как эти юные создания могли обслуживать весь дом: убирать, стирать, гладить, готовить, да еще и заниматься мной, но тогда это казалось вполне естественным.
Я принимала их, не раскрываясь перед ними. Они были милые, но недостаточно милые, чтобы я могла довериться им, не рискуя быть отвергнутой. Скрывать свои чувства вошло у меня в привычку. Поэтому меня продолжали считать странным и трудным ребенком: я охотно сидела одна и играла сама с собой.
Вечерами я стремилась оказаться рядом с папой, чувствовать его особый запах, означавший для меня надежность. Я крепко прижималась к нему и быстро засыпала, а мама на другой стороне постели злилась, что я никогда не прихожу к ней. Я старалась не попадаться ей на глаза, потому что знала: стоит мне приблизиться, она меня оттолкнет.
Сегодня я сама справляюсь со своими проблемами. Свен многого не знает. Да и чем он мог бы помочь? Каждый стареет сам по себе. Говорят, у семейных пар есть духовная связь. Я в это не верю. Глубоко внутри мы все одиноки. Приходим в этот мир в одиночку и уходим тоже, даже если в течение жизни окружены любовью и заботой. Наступает время, когда мы напоминаем насекомое на песке: чем больше оно старается выбраться, тем глубже его засасывает. Я всегда могла занести топор, когда требовалось.
Бутылка наполовину пуста, я подавляю желание подлить в бокал. Птица все еще лежит на полу террасы. Боюсь, она серьезно покалечилась. Интересно, ей было больше семи лет?..
17 июня
Свен понял наконец, что по ночам я веду дневник, и смеется надо мной, сумасшедшей женщиной, которая, словно девчонка, выводит каракули на бумаге.
- Ты что, мемуары пишешь? - интересуется он. - Тогда я должен их отредактировать, чтобы ты не написала чего-нибудь непристойного, - говорит он, похлопывая меня по руке. На самом деле он встревожен. Боится, что я изображу его в невыгодном свете. Бедный Свен, он расстроился бы, если б узнал, что я почти не упоминаю о нем в дневнике.
Свен. Почему именно он? Наверное, потому что я всегда чувствовала себя рядом с ним защищенной и потому что он принимал меня такой, какая я есть. Благодаря ему с годами я тоже начала себя принимать. Когда-то я верила, что Свен таит в себе загадки и спрятанные сокровища. Словно сосуд, на дне которого я найду драгоценные камни, стоит только потрудиться и заглянуть поглубже. Теперь я знаю, что он хороший человек, но ничего подобного в нем нет. То, что в него кидают, опускается на дно и остается лежать там без единого шанса снова оказаться на свободе.
Вот почему наш союз всегда держался на том, что Свен соглашался отдать обратно, как кит, который выбрасывает струю воды в воздух. У нас все не лучше и не хуже, чем у других. На самом деле, нам хорошо вместе в привычной обыденной жизни. И мы бережно храним наши тайны.
Сегодня я для разнообразия села за дневник после обеда. Стол теперь чистый. Бутылки унесены в подвал, цветы, оставшиеся с дня рождения, выброшены, остались только мои розы, сорт "Maiden’s Blush". Раскрытые бутоны нежно-розового цвета пережили дождь и остались такими же пышными и свежими. Этот сорт, "Maiden’s blush", "Румянец Девственницы", я посадила одним из первых и благодарна ему за стойкость и свежий чувственный аромат, из-за которого во Франции его называют "Бедра нимфы" или что-то в таком духе. Подходящее название, но слишком смелое для викторианской Англии. Там они превратились в "Румянец девственницы", и мы, суровые северяне, последовали примеру чопорных англичан, о чем я сожалею каждый раз, когда вижу эти пышные, сочные бутоны.
Совершенство роз напоминает, что в детстве мне постоянно указывали на недостатки. Когда мне исполнилось семь, мама решила, что со мной что-то не так. "Моя дочь со странностями", - так она выразилась. Я уже тогда знала, что такое предательство, и это заставило меня измениться.
Как раз тогда уволилась очередная няня. Не помню почему, но в один прекрасный день она просто исчезла, и некоторое время мы не могли найти новую. Папа служил инженером, мама тоже была занята на службе. Дела у ее фирмы шли хорошо, и работы все прибывало. Подумывали даже о том, чтобы пригласить бабушку, но в последнюю минуту она сама позвонила и сообщила, что нашла нам подходящую домработницу.
Ее звали Бритта. Ей не исполнилось и пятнадцати, но приходилось работать, потому что она была из бедной многодетной семьи. Отец Бритты умер, когда ей было девять лет, и, по словам бабушки, она привыкла помогать по хозяйству. Мама и папа согласились. Комната прежней няни была готова принять новую. Через неделю Бритта позвонила в нашу дверь.