Он наклонился над черным, притягивающим блюдцем воды. Там был покой и ответы на все вопросы. Там было прошлое, будущее, которое не состоялось и которого он мог теперь достичь!
Нет! Нет!.. Не ради этого он столько дров нарубил! Он рывком достал портрет из-за пазухи, протер рукавом и повернул к западу, чтобы рассмотреть при угасающем дне их лица. Вот они втроем. Он совсем молодой, в светлой косоворотке с комсомольским значком - вдвое моложе… они ездили вместе в облцентр и там фотографировались, и рамку там купили… вместе!.. Как ее только не разбили… за печкой стояла у стенки… вот так, говорят, некоторых не тронули - у них кто-то сидел, и таких не тронули… откупились вроде… и они сидели по домам… сидели… и выжили… только не евреев - тех подряд гребли… сидели и выжили… может быть, тоже стихи читали?.. Он потом спрашивал, как полоумный у всех, с кем возвращался оттуда, и выходило, что все читали стихи… но они читали себе, как он в карцере, а зачем было читать стихи на допросе? Ну, зачем? "От шуток с этой подоплекой…" Он не мог себе простить этого… И он тогда ничего не знал о доме. Он валил лес. Все воевали, а он валил огромные деревья… и теперь сдаться?! Уйти в эти черные рамки!?.
Он перескочил через два темных блюдца воды, поставил портрет на кочку, налегая грудью и ослабевшими руками согнул одну осинку, потом другую, вытянул из-под пальто, не расстегивая его, а запустив руку в полу, ремень из брюк и связал им вершинки деревьев, потом наклонился за рамкой, лег спиной поперек на стволы, прижав их к трясине, положил на грудь рамку лицами вверх, и они молча все трое уставились на звезды, как делали это часто, когда мир казался прекрасным, люди добрыми, небо высоким, а светила вечными.
Причина
В долгом снегопаде есть некая неотвратимость… чего? Она опускается бесшумно вместе со снежинками и убеждает нас бессловесно, что жизнь неизбежна, неизбежна так же, как смерть, что они вместе, что это, вообще-то говоря, одно и то же… потому что саму смерть тоже надо прожить. Прожить достойно и не уронить ею, не осквернить всей своей предыдущей жизни, если ты этой жизнью хоть немного дорожишь, и тебе не все равно, какая память на земле о тебе останется и на какой срок…
На этом месте своих раздумий Дора остановилась, отошла от окна и стала натягивать валенки… в подъеме любая обувь была ей тесна… это еще с молодости… она очень гордилась, что у нее такой "балеринский подъем", как объяснил ей один ее знакомый… знакомый…
Она натянула, наконец, серые мягкие, подшитые резиной деревенские валенки, накинула свой овчинный тулупчик, еще эвакуационного времени и вышла на крыльцо. Двор поднялся, наверное, на полметра. Все яблони стояли в снежных воронках, а стволы их чернели ярче на таком белом ослепительном фоне… и пахло… пахло, как ничто другое на свете, - свежим снегом… Дора вытащила из-за выпустившей ее двери легкую белую лопату с короткой ручкой, и, не надевая ничего на руки, стала прежде всего чистить ступеньки… работала она легко, спокойно, даже сосредоточенно. Так обычно работают хорошие мастеровые - они не торопятся, не суетятся, но дело продвигается споро, и не приходится ничего потом дотягивать, подправлять и переиначивать…
Если он не сообщил, значит, не мог… он же знает, как я волнуюсь… ну, телеграмму бы прислал или попросил кого-то заехать при случае… тут же у него много друзей было… некоторые из них выбились в люди… в какие Люди? Он тоже выбился… они все выбились… как ее Гершель… лучше бы жил незаметно… а как жить незаметно?…
Теперь она уже спустилась с крыльца и принялась за дорожки. Сначала она направилась в сторону калитки, огибая дом. Один бросок налево - другой направо… и снова - налево, и снова - направо… снег не прекращался. Она стряхнула платок и подоткнула поплотнее на шее. Руки стали мокрыми, потому что снег таял на них, но пальцы плохо слушались ее уже давно… это еще до войны началось от тяжелой работы, а потом уж и годы подошли… указательный искривился и пригнулся в сторону среднего, да так и стремился все время на него вскарабкаться, а потому и черенок лопаты приходилось сжимать сильнее, чтобы не проскальзывал. От этого чрезмерного сжатия рука уставала больше… Дора снова чуть наклонилась вперед и пошла: налево - направо, бросок, бросок, бросок… она добралась до калитки… прислонила к ней лопату и оглянулась - ничего, ровно… только сыплет сильно, и надо на обратном пути просто вести перед собой лопату, тогда с двух сторон от нее образуются ровные снежные валики…
- Дора Исаковна, - окликнули ее с улицы. Она обернулась и откинула щеколду, потому что неудобно здороваться с соседом через штакетник…
- Надо же, какой сегодня снег! - Сказала она вместо приветствия - и это вполне прозвучало: "Как я рада вас видеть!" - Может быть из-за ее певучего не по годам голоса…
- Вам не надо этого делать…
- Кидать снег? - Удивилась Дора.
- Да. Кидать снег…
- А что такое?… он же падает… значит, надо чистить…
- Я же не говорю не надо чистить… но не вам… это тяжело…
- Эйх мир а пурец! - Пропела Дора. - Кто это будет делать? Пушкин?
- Почему Пушкин! - Мужчина шагнул в калитку, прикоснулся рукой к ушанке, минуя Дору, не останавливаясь, прихватил лопату и направился по расчищенному к дому. Около угла он остановился, прикинул взглядом направление и начал расчищать в сторону колодца. Он работал совсем по-другому: упирался в торец лопаты двумя руками, а на них налегал животом и шел, как бульдозер, вперед. Дора остановилась теперь на развилке.
- Конечно, у вас лучше получается… вы же мужчина…
- Богатый опыт… комендант в лагере очень любил чистые ровные дорожки, а снег там сыпал восемь месяцев в году… и я чистил…
- Вы один?
- Нет. Но на мое счастье, он заметил однажды, как у меня получается, и каждое утро ставил на расчистку…
- Ничего себе счастье…
- Это, действительно, было счастье! Вы не понимаете! - Он разогнулся и оперся о лопату. - Иногда снег переставал, но меня боялись забирать - вдруг опять повалит, а дорожка не расчищена, и тогда майор озвереет, а когда он злой, лучше не попадаться…
- И что?
- Так я мог передохнуть, - это же курорт просто! На свежем воздухе… и еще иногда он мне что-нибудь подбрасывал… зазывал в свой хлев и просил почитать стихи… а потом или пайку выдаст или нальет…
- Хороший человек был… а за ер аф им!
- Да… - сомнительно протянул мужчина…
- Я понимаю… - откликнулась Дора… - это тот еще хороший… но сейчас вы уже заработали свою рюмку и свою пайку… хватит… генуг!.. Он все равно сыплет, будто с цепи сорвался… пошли в дом… и что вы ему читали?
- Я?.. когда что? - разве угадаешь, какое у него настроение… можно было и в карцер угодить…
- За стихи?
- А как же! А за что Пушкина царь сослал? А за что Мандельштама… - он осекся и замолчал…
- Он что не знал, что вы врач?
- Знал, конечно… но я же по статье шел…
- По статье. Мы все по статье и шли, и стояли, и жили… а за ер аф зей…
- Ну!.. "вредительство"… наверное, боялся… я бы тоже боялся иметь дело с таким человеком, как у меня в деле было… - Они вошли в дом, и стало понятно, что он здесь не редкий гость…
- Раздевайтесь! - Пригласила Дора, и когда они уселись с двух сторон круглого, застеленного льняной скатертью стола, положив на нее руки, сказала: - Сейчас отдышусь и поставлю чай… Рома молчит… со своим "полем"… - продолжила она… там тоже сейчас снег… и он не любит чистить дорожки…
- Плохие вести приходят быстро… не волнуйтесь, пусть лучше молчит…
- Я думала, кого спросить, но мне-то лучше молчать… и вы никогда не лечили?.. Простите, если я слишком болтлива… но за день тут так намолчишься…
- Почему? Если бы мне было неприятно…
- Вы бы не чистили мне снег! - Продолжила за него Дора.
- Да!
- Это вы так за мной ухаживаете?
- Да!
- Ай-ай-ай! Вам надо жениться!
- Да… - он потупился и помедлил… - Он все знал… когда у его сестры случился аппендицит… он меня вытащил ночью с нар… там на весь огромный лагерь только фельдшер остался… врача перевели в другое место, а нового не прислали… этот Егор Терентьич говорит мне: "У нее аппендицит, доктор!" - Потихоньку так, чтобы майор не слышал. Грамотный был человек, но не хирург… - везти нет смысла - не довезешь, и минус сорок… вдруг машина встанет - конец… и майор меня в комнату, в другую вывел, закрыл дверь и говорит: "Учти - она умрет, и ты в тот же миг, понял? Я тебя спишу просто. Деревом придавило во время работы на лесосеке. Понял? Вот!" Вынул наган и в лицо мне. И все… а я уже почти три года без практики, и руки от лопаты гибкость потеряли… а медикаменты?… но хорошо этот Егор был… он мне, пока я руки мыл говорит: "Учти! Это не сестра его, а зазноба… а жену он для прикрытия держит и живет с ними с обоими… он если что - шлепнет тебя без промаха…" А я ему говорю: "Что ж ты меня перед операцией нервируешь, мог бы и после сказать!" А он мне отвечает: "Это тебе, чтобы лучше осознавал и старался". Я бы и так старался…
Она смотрела на него и думала о своем. О Роме, который уехал, как у них называется, "в поле", о муже, Гершеле Мовшовиче, а по-новому - Григории Моисеевиче, которого схоронила семь лет назад… он все болел, болел после "своего" лагеря… об Семене Ильиче, сидящем напротив, и все они как-то перемешивались, соединялись, разделялись опять, и получался какой-то средний не то Гершель Ильич, не то Моисей Семенович… и они непрерывно кидали снег и чистили дорожки…
- Я утомил уже вас… я пойду…
- Нет, - спокойно возразила Дора, и было ясно, что она, несмотря на свою задумчивость, все слышала. - Нет. Я просто думаю, сколько надо снега, чтобы это все засыпать…
- Вы мудрая женщина, Дора… - он впервые назвал ее без отчества… и я был бы счастлив…
- Ах, Семен Ильич, Семен Ильич… зачем Вам старуха со средним образованием, которая Пушкина последний раз читала только в гимназии… у которой взрослые дети, больное сердце и скрюченные жизнью руки… вам нужна женщина помоложе, которая еще не забыла, что она женщина… которая еще…
- Не надо… перебил ее Семен Ильич… - вы всего то лет на пять старше меня по паспорту, а если мои одиннадцать там, которые идут год за два, сложить с моими здесь, то получится, что я старше вас на пятнадцать! И вы, такая красавица, еще можете всерьез воспринимать мои сумасшедшие мысли - так спасибо вам за это!..
В четверг снегопад прекратился. Даже под пасмурным небом в свете предвечернего дня дорожки, расчищенные Дорой, а потом присыпанные снегом, выделялись на приподнявшемся еще на вершок дворе, но на них не виднелось ни одного следа, даже вчерашнего, припорошенного, со сглаженными и размытыми краями.
Семен прошел мимо ее дома, но потом именно это его и остановило. Он задумался невольно, чтобы сформулировать, что именно: значит, она вчера не выходила из дома?
Нехорошие мысли побежали в голове, как живая строчка. Он просунул руку в калитку, откинул щеколду и пошел к крыльцу. На стук никто не отозвался. Он толкнул дверь - заперта. Спустился с крыльца, снова вернулся на дорожку, ведущую к калитке, и попытался заглянуть в окно - там не мелькнуло ни тени. Тогда он поднялся на крыльцо, приподнял коврик, думая обнаружить ключ, но напрасно. "Где еще?" - Соображал он. "Если все в порядке с ней, ключ должен быть на месте… но где…" Он привстал на цыпочки, запустил пальцы за верхнюю облицовку двери и обнаружил там холодную металлическую пластинку… В комнате было сумеречно и прохладно - печка уже остыла. Никаких следов тревоги и спешки… "Слава Богу" - подумал он. На столе, за которым они сидели, на скатерти лежала газета, очки, стояла вазочка без цветов, и к ней была прислонена сложенная вдвое тетрадная страница. Он скользнул по ней взглядом, потом вернулся и, сам не понимая почему, взял в руки… Вообще то говоря, у него не было привычки лезть в чужие дела и читать чужие бумаги - дважды мелькнувшее в мыслях это слово тоже остановило его и вернуло обратно к себе - "чужие"… он словно знал, что надо делать - сел на стул, облокотился на край стола и развернул листок. Прямо из левого верхнего угла красивым уверенным почерком без всякого обращения она писала ему - он это понял, нет - почувствовал сразу… "Я знаю - вы будете волноваться… - она не хотела упоминать мое имя, если кто-нибудь другой придет раньше…" - ему стало так жарко, что он распахнул пальто… буквы побежали быстро-быстро… он читал машинально, не понимая, что там написано, но, главное, - это ему… дочитал почти до конца и снова вернулся: "Я знаю - вы будете волноваться…" но снова ничего не получалось - он не мог уловить даже отдаленно смысл написанного… тогда он вскочил, сделал несколько шагов… остановился, аккуратно сложил листок и спрятал во внутренний карман… быстро вышел на крыльцо, на улицу, прошел с десяток метров, снова остановился и стал читать… "…я очень беспокоюсь за сына, за все его испытания и решила поехать в город, чтобы хоть что-нибудь узнать… когда вернусь, не знаю…"
Он не стал дочитывать до конца - потом! Резко развернулся и опять направился к ее дому, уже привычно достал ключ из-за верхней облицовки, вытащил лопату и спустился с крыльца.
Он работал неспешно, ловко, профессионально: валики вдоль тропинки можно было проверять лекалом - они будто были заранее приготовлены, а потом разложены вдоль прихотливо извивающейся дорожки. Когда тропинка к колодцу была готова, а сам он почищен вокруг, и с крышки были сброшены наросшие за три дня сугробы, он вернулся к развилке. Теперь Семен Ильич стал особо тщательно, виртуозно выкладывать стороны дорожки к калитке снежным пухом, а саму ее драить до черноты плиток, которыми она была уложена. Он делал это как бы намеренно медленно, и, если бы кому-нибудь удалось вторгнуться в тайное тайных его мыслей, он бы обнаружил, что Семен Ильич - прагматик из прагматиков, сам не зная почему, совершенно уверен в бессмысленном и невозможном: как только он дочистит дорожку до калитки и распахнет ее, чтобы почистить вход снаружи, - Дора вернется. Этот темп задал ему кто-то неведомый, но он точно знал, что так будет - это совершенно необходимо ему, если на свете осталась хоть капля справедливости, и неотвратимо. Часом позже так оно и случилось.
Обычная история
Ему было пятьдесят три, двое детей, внук и внучка от разных дочерей, ей - тридцать, тоже двое детей от разных мужей, которых к данному моменту не было. Он тоже был одинокий, когда они случайно, если не считать судьбы, встретились по служебным делам на конференции, познакомились и разъехались по домам. Но ее фамилия не давала ему покоя - он никак не мог припомнить, откуда она у него в памяти и почему хранится. Он промучился несколько дней, ничего не решил и, чтобы избавиться от навязчивой идеи, позвонил ей спросить, чем знаменит ее род, что так втемяшился в его память. Она сначала никак не могла понять, в чем дело, потом затруднилась ответить и сказала, что если уж его это так интересует и он три ночи не спит, пусть приезжает, посмотрит альбомы, может быть, мелькнет знакомое лицо. Он поехал. Без всякой задней мысли. Действительно, стал рассматривать альбомы и обнаружил знакомое лицо - сказочные дороги, - а следом вспомнил, что его отец сидел одновременно с этим человеком, оказавшимся ее дедом, да и по их возрасту все сходилось. Отец изредка ездил на встречи со своими выжившими солагерниками. Оттуда и фамилия осталась в его памяти еще с детства.
С этой встречи и выяснения почти родственных связей начался их бурный роман на глазах четверых детей и двух внуков, принявших все происходящее очень неодобрительно с обоих сторон. Это еще больше сблизило, кинувшихся навстречу друг другу людей, и сплотило.
В первую ночь он сказал ей, что дождался, наконец, своей женщины, и теперь, умирая, будет уверен, что ничего не пропустил в жизни. Она тоже не осталась в долгу и совершенно искренне поведала ему, что не предполагала, что может быть так хорошо, хотя у нее есть кое-какой опыт. Они жили, замечая только друг друга, и ничто им не мешало: ни дети и внуки, ни разница в возрасте, на которую он сначала сетовал, ни бытовые неудобства, - все оказалось переплавленным в их огне, и единственное, чего они боялись, будучи искушенными в жизни, - зависти. Боялись суеверно и молчали, чтобы не сглазили их счастье.
Но страсть всегда качает на волне. Вверх - уткнулся макушкой в очередной потолок - снова на место, а вот, когда потянуло вниз - бывает, что не от чего оттолкнуться в глубине и впору захлебнуться собственным счастьем, что случается банально часто.
- Что, все евреи такие темпераментные? - спросила она его через несколько ночей.
- У тебя еще будет время и возможность проверить. Набирайся опыта. - Но однажды она уронила нечаянно:
- Господи, ну, каждый раз одно и то же! Ты же умный - придумай что-нибудь! - Он придумал: уехал на следующий день в командировку и решил к ней не возвращаться. Она поняла, что ломает себе жизнь, душу, быт и стала искать его через общих знакомых, сослуживцев, газету, в которой он сотрудничал. Тщетно. Он был из тех, кто сначала думает, а потом - решает. Он объявился сам, но даже не позвонил ей, а зашел за некоторыми бумагами и застал ее дома. Они ничего не сказали друг другу - не успели, такие размолвки и разлуки только разжигают страсть. Клясться они тоже не стали, но каждый, не сговариваясь, одновременно подумал, что такая глупость - потерять столько счастливых часов, которые можно было провести вместе.
- Я хочу тебе сделать подарок, - сказала она однажды в темноте.
- Сына или дочь?
- Нет… - она вытянула из-под подушки две перевязанные шпагатом общих тетради, очевидно, очень старые, потому что коричневые коленкоровые в мелкий рубчик обложки затвердели и края отгибались вверх, как у засохшего сыра.
- Что? - Спросил он, ощупывая тетради в темноте.
- Дедушка писал последние месяцы своей жизни. У него была потрясающая память, и он решил сохранить для людей свои страдания. Как он говорил…
- Что же ты столько времени молчала.
- Я и сейчас, - она зашептала еле слышно, - отдаю тебе в темноте, чтобы он не увидел. Он велел отдать их моим внукам, когда они закончат институт. Он верил, что тогда уже люди будут жить по справедливым законам.
- Что же ты нарушаешь его завет?
- Очень долго ждать. Я хочу, чтобы ты знал об этом раньше.
- Намекаешь на возраст - я же тебе говорил, что это неизбежно случится.
- Случилось то, что я не могу не показать тебе это. Вот моя единственная тайна. Во все остальные глубины, ты уже давно забрался, - и она счастливо засмеялась.
Только через неделю после тягостного чтения неустойчивого, непонятного почерка с массой сокращений, намеков на само собой разумеющееся для автора и непонятное другим через столько лет, он смог оценить, какую тяжелую ношу ему предстояло теперь нести. Он думал, что и она хорошо не представляла себе, что ему подарила…
- Знаешь, что надо сделать с этим? - спросил он ее тоже ночью, почему-то все серьезные разговоры они затевали только по ночам.
- Тебе не понравилось? - Огорчилась она - Не интересно?
- Ты что, в самом деле… или прикидываешься дурочкой.
- Тебе лишь бы получить свое, - Обиделась она, сразу применяя запрещенный прием.
- Конечно, что тебе может возразить оппонент, если ты ему в трудную минуту врежешь: А вы хромой! А?
- Зачем ты?