- Ба! Ой, ба, ну перестань! Я тебя прошу! Ты за этим сюда ехала! Я же тебя спрашивал, зачем ты едешь? Я бы тебе дома сказал - они не тратят денег зря! Наверное, есть контора такая, которая этим всем занимается! Тебе то зачем? - Возмутился Леньчик.
- Зачем? - Возмутилась в ответ Блюма Моисеевна. - Мальчик! Ты так привык ко мне?
- Ба! Я сейчас разозлюсь! - И он шагнул по склону обратно. Блюма помедлила мгновение и поплелась следом, упираясь пятками в склон. "Какой он нервный все же, - думала она, - Эти звуки на скрипке всю душу вынимают. Лучше бы он играл на рояле… но как его возить с собой. Он такой большой". Внизу она остановилась перед автоматом с разными напитками и бессмысленно смотрела на надписи - "Везде таблички, везде… и эти зеленые деньги с разными портретами… ничего, довольно солидные люди… серьезные… хорошо выглядят".
- Ты хочешь пить? - Услышала она над собой голос внука.
- Нет. - Она протянута руку и указала на надпись над рисунком доллара. - Что тут написано?
- Здесь? - Леньчик тоже ткнул пальцем. - Фейс ап.
- И что это значит?
- Лицом вверх.
- Вверх? - Переспросила Блюма Моисеевна и скорбно подняла глаза к небу.
- Ба! Ба, ха-ха-ха, - не к месту неудержимо засмеялся Леньчик. - Это его лицо кверху, понимаешь…
- Понимаю, - Перебила его Блюма. - Понимаю. Твой прадед, мой отец, всегда говорил мне… еще я маленькая была, слышала, он говорил брату, а потом мне: "Генг нит ди коп!" Понимаю. Я понимаю…
Парнусе
На земле были разложены картонные, разобранные по выкройке ящики, газеты, клеенки, и на них грудилось все, что можно только себе представить в захламленном десятилетиями сарае из почерневших досок и с земляным полом, все, что годами без прикосновения хранилось в ящиках под кроватью, в старом сундуке, в диване под сидением и на кухонной полке на самом верху, куда хозяйка заглядывает только при переезде… Трудно даже описать, что это было - от ржавых и кривых гвоздей до дырявого медного таза, в котором когда-то варили варенье, от ложки с мерными полосами-делениями по ее периметру в глубине до безмена без пружины, от старого тюбика резинового клея из велосипедной аптечки, в котором уже десять лет как ничего не было, до керосиновой лампы с отскочившим колесиком для регулировки высоты фитиля… Владельцы этих сокровищ стояли вряд вдоль улицы, идущей к рынку, и как это ни странно, около них всегда толпились люди, потому что нет ничего интереснее этого добра для того, кто понимает в жизни и в драгоценностях…
- Я делаю парнусе? Я просто живу! - Разговаривала сама с собой Дора, одетая поверх всего в плащ-палатку еще довоенного образца, потому что несмотря на жару, обещали дождь, у нее ломило поясницу и некуда просто было положить эту гору брезента, - ничего, еще не смертельно душно! - она разговаривала в основном сама с собой, потому что считала, и достаточно справедливо, что ее не понимают, и еще она классически расхваливала свое добро, лежащее на старой клеенке, состоявшее из множества полезных в хозяйстве мелочей и перевозимое ею многократно из дома сюда, и почти в том же, не убывающем количестве, обратно. Когда заканчивался трудовой торговый день, она сгружала это все в старую детскую коляску, тяжеленную, на резиновом ходу с надувными, но давно спущенными колесами, везла, с трудом толкая по песку, свой лимузин домой и закатывала прямо в сарай, а назавтра снова появлялась с ним на своем обычном рабочем месте возле палатки, в которой торговали рыбой. Сегодня Дора не пошла на свою торговую точку - она ждала керосинщика. Прогресс прогрессом, но за все надо платить. Когда стали устанавливать газ в огромных железных ящиках по два баллона на дом и устанавливать газовые плиты в кухнях, Дора загорелась. Целый месяц она мечтала, как, наконец, хорошо у нее станет - она избавится от этой черной керосинки, которой, наверное, уже двадцать лет и которую невозможно отмыть, и воздух у нее в доме станет замечательный, без этого чада, который выветрить невозможно, хоть всю зиму двери настежь… она мечтала и… одновременно считала. Что она считала? Сколько получает пенсии в месяц, сколько присылает сын с Урала, сколько стоит железный ящик, два баллона, газовая плита на две конфорки, труба, которая их соединяет, работа и выпивка рабочим… получалось, что два года ей не надо вовсе готовить, и есть тоже не надо, потому что все деньги надо отдать за эти баллоны, ящики и плиты с трубками… так какой же это газ и какое облегчение? Поэтому она так и осталась со своей керосинкой… но Бог все же милостив, и когда соседке провели газ, та отдала ей свой почти новенький, может, всего пятилетней давности керогаз. Эта Марина, вообще замечательная женщина: она прежде, чем что-нибудь выбросить, всегда показывает ей, Доре, и у нее, конечно, всегда находится место в сарае - пусть лежит, стоит, ждет своего часа - оно же есть не просит. Так Дора обзавелась керогазом, что по сравнению с керосинкой было несомненным шагом вперед. Во-первых, он не вонял и не коптил, как керосинка, во-вторых, он жег намного меньше керосина, и в-третих, он быстрее готовил, почти как газ… так зачем ей два года голодать! И сегодня как раз должен приехать керосинщик, но никогда не знаешь, в котором часу, и дос из а вейток ин коп…
Но в это время послышался грохот пустого ведра за окном и сиплый зычный голос керосинщика:
- Каму карасину! Карасин!
- Вос шрайсте! Их гер!.. - прокричала Дора в ответ в открытую форточку, - я слышу, - взглянула на себя в зеркало и засеменила на крыльцо. Там она подхватила уже приготовленный десятилитровый бидон и направилась неспеша, даже важно к калитке. На улице, прямо на углу, через дом от нее стояла лошадь, запряженная в телегу, к которой обручами была прикреплена довольно большая, горизонтально лежащая, скорее бочка, чем цистерна. Рядом с ней стоял плотного сложения человек в прорезиненном, когда-то коричневом плаще и соломенной шляпе, но цвета асфальта, на который пролили бензин или масло. - Здравствуй, Семен! - приветствовала Дора прямо в спину.
- А! - Обернулся к ней человек и приподнял шляпу настолько, что обнаружились его поседевшие, но весьма густые и не свалявшиеся кудри. - Приветствую Вас, уважаемая Дора Максимовна! Пожалуйте Вашу тару. - Он степенно взял у нее из рук бидон, неспеша отвернул крышечку, затем поставил его на землю, налил в свой небольшой бачок из цистерны шипящей и пенной струей половину, а затем огромным половником зачерпнул из него и аккуратно через черную воронку стал наполнять Дорин бидон.
Он уже и не помнил, сколько лет развозил керосин по поселку - может, двадцать, а может и все двадцать пять, но давно - поэтому его все знали. Он никогда не болел, никогда не пропускал назначенных улице дней и не путал их, всегда давал в долг, если не было денег, и ему всегда отдавали. Его всегда угощали, кто огурчиками и редиской со своей грядки, а кто и пирогом или домашней колбаской. Он никогда не отказывался и никогда не ел при людях - все складывалось в аккуратный ящичек с боку от цистерны на подводе.
И лошадь его была подстать ему - степенная, неторопливая и безотказная в работе и общении. Дети кормили ее падалицей яблок, которые она очень любила, и, когда смотрели, как Маня хрумкает ими и подбирает сочными мягкими губами выпадающие кусочки, у них у самих текли слюни.
- Так что, Дора Максимовна, дождусь ли я от Вас ответа? - Спросил он, глядя ей прямо в глаза, и ясно было, что продолжается давний разговор.
- Слушай, Семен, сколько лет уже прошло, как умерла Клава? - Собеседник только вздохнул и пожал плечами.
- Я сегодня считала, так получается уже одиннадцать…
- Я же и говорю Вам - пора решать.
- Решать, что решать? - Она говорила ему это двадцать четыре раза в году, не больше и не меньше, потому что он привозил керосин два раза в месяц, каждые две недели. - Что решать? Если ты один и я одна - это же не значит, что мы должны жить вместе!
- Нет, нет, нет, - возразил Семен, - тут, извините, другая арифметика. Вы одна, а у меня чувства - значит, нас двое, и это значит еще, что получается Семен плюс Дора, вот какая сумма!
- Сумма! Тебя можно разве убедить? Нет, как отмыть от этого запаха. Как же можно жить с этим запахом?
- Это справедливо. Но мы проведем газ, а я пойду работать на газозаправочную станцию. Мне уже много раз предлагали - это перспективная работа! Идет же газификация села, Вы понимаете?!
- Что идет, куда идет? Газификация… если даже я тебя отмою от этого керосина, так как же я пойду за тебя - ты же крещеный, а я еврейка.
- Так что? - Искренне удивился Семен, - Что у нас таких мало? Даже в поселке я человек десять насчитаю!
- Это все молодежь. Они вообще ничего не знают и знать не хотят!
- И правильно, - подтвердил Семен.
- Правильно. Что правильно? Ты же не можешь стать евреем!
- Зачем? - Искренне изумился Семен.
- Зачем, зачем? А что же мне на старости лет идти в церковь креститься.
- Не надо! - Убедительно махнул рукой Семен, не надо - мы можем и в ЗАГС не ходить, будем жить гражданским браком.
- А что скажет мой сын?
- Что он скажет? - Сдвинул шляпу на затылок керосинщик.
- Он скажет, - зол эр зайн гезунт, майн маме геворн мишуге! Ду форштейст? - Ду форштест нит!..
Этот разговор продолжался много лет, и неизвестно, чем бы кончился, но после того, как во многих домах зажглись голубые подсолнухи на газовых плитах, загудели колонки и, как невиданная роскошь, благодаря им потекла из кранов горячая вода, в сельпо завезли маленькие газовые плиты с двумя пузатыми баллончиками, которых, говорят, если умеренно жечь газ, хватало каждого почти на три недели!
Дора снова занялась подсчетами, и выходило, что теперь ей нужно не есть и не пить всего восемь месяцев, тогда вполне можно заменить эру керосина на газовый рай…
Но время шло… Однажды их видели в кино у станции. Многие проходили мимо и не узнавали - он в своей тройке стального цвета с галстуком оказался высоким и стройным мужчиной… а те, кто узнавали, - удивленно здоровались и даже останавливались… В ответ Семен кивал, и шляпа темного велюра, насаженная на макушку, заслоняла половину фотографически застывшего лица… Дора в это время шла по прямой, держа его под руку, не давая замедлить движения и уставив свои глаза в нечто только ей ведомое и, наверное, очень занимательное…
Весь сеанс они просидели молча, даже не поворачиваясь друг к другу. На обратном пути Семен не выдержал:
- Где они это видели… я сам служил… старшим сержантом был…
- Там? - Неуверенно спросила Дора.
- Ну, в армии… тоже на границе… - тогда Дора, помолчав, ответила совершенно уже уверенно и другим тоном:
- В кино… и видели…
Вскоре после этого похода на дверях поссовета в который раз вывесили огромное объявление о газификации, должность Семена сократили, а его самого перевели, как он и говорил, в новый трест… люди потянулись по утрам к рынку, давно опустевшему, где позади заброшенной церкви в низенькой кирпичной постройке с новой силой закипела жизнь сельской керосинной лавки, в которой невольно темы разговоров сворачивали на тяготы снабжения и, конечно, уж на то, что "при Семене лучше было". Поселок пропустил момент, когда он вкатил два чемоданчика на двухколесной тачке в дорину калитку…
На вторую же ночь, когда еще и не начинало брезжить, он потихоньку выскользнул из-под одеяла, и когда Дора пошла взглянуть, почему он так долго не возвращается, обнаружила, что нет его сапог и старого плаща… а когда уже совсем рассвело, он вернулся и стал спешно собираться на работу. Дора молчала, но он сам произнес, не оправдываясь, а как бы сообщая о само собой разумеющемся:
- Маню ходил проверить…
- Так это надо ночью? - Поджала губы Дора.
- Ее тоже сократили…
- А?! - Дора была возмущена - И что она теперь будет делать?
- Лошадь? - Удивился Семен…
- Лошадь. - Практический ум Доры не давал ей покоя… Через несколько дней Семен вернулся домой в неурочное время, переоделся и отправился в поссовет. С кем он там говорил, что делал…
- Надо из моей избушки все вещи перевезти, - сообщил он Доре, когда вернулся усталый и нахмуренный.
- А что такое? - Поинтересовалась она.
- Я ее продал… ну зачем нам два дома?…
- Да. - Как обычно поджала губы Дора… - Зачем нам два дома?…
- Я за эти деньги выкупил Маню… - Сообщил Семен робко.
- Что? - Удивилась Дора. - Лошадь?
- Да. Они бы ее на живодерню отправили… она же старая… уже…
- На живодерню?! - Возмутилась Дора. - А за ер аф мир! (Это же надо!)
- А я ее по живому весу выкупил…
- Как по живому весу? - Совсем растерялась Дора, - Маню по живому весу?…
- Нет, - оживился и осмелел Семен, - Я им по живому весу заплатил, а телегу они мне подарили, - сказали: все равно списывать, мол, а тебе за отличную службу… ну вроде премии… мол, пользуйся… я ж последним возчиком-то был… все - газификация… - он устал от такой длинной речи и замолчал…
- И что?… у нас теперь будет стоять лошадь??? - Дора совсем сбилась с толку…
- Ты знаешь, - робко начал Семен, - я, конечно, не посоветовался… это дело семейное… но я ее подарил…
- Подарил? Кого? Лошадь?…
- Да… - потупился Семен.
- На день рождения?!..
- Ну… там на улице Льва Толстого детский дом… понимаешь… у них же огромный участок и лес сзади… они прокормят… а удобство какое… продукты привезти… молоко…
- И телегу тоже? - Спросила Дора.
- Да.
- Слава Богу, хоть это догадался… и что?…
- Вот деньги… что остались… тут как раз на газ хватит… - Семен протянул стянутую резинкой скрученную пачку денег…
- Деньги… ейх мир а парнусе - Дора даже не протянула руки… - И что?…
- Теперь приглашают на торжественную передачу…
- Какую передачу? - Не поняла Дора.
- В детский дом… лошадь… честь по чести… дарственную… и вожжи вручить детям… - Дора опустилась на стул и тихо запричитала…
- Мишугенер, мишугинер… все сошли с ума… весь мир сошел с ума… - потом она встала и начала собираться.
- Куда ты? - Остановил ее Семен…
- Как куда? Ты же сказал, что надо дом освободить… так пока лошадь еще твоя, надо это все перевезти… там же в сарае наверняка столько добра, что на два газа хватит…
Пустырь
Пустырь - больше, чем слово в России. Это даже не понятие - образ. Каждый вспоминает свой пустырь, где гонял в футбол и не обязательно мяч, а. Бывало, пустую консервную банку. На пустыре случались драки и даже убийства, но чаще пустырь вспоминают с налетом грусти - как символ ушедшего времени. Заросший крапивой по краям вперемешку с одичавшей малиной, пропустившей свои корни за ограду жилого соседнего участка, разделенный тропинками на неопределенные геометрические фигуры, с вездесущей пижмой, обозначающей эти тропинки круглый год, даже когда вся земля засыпана снегом, а она таращит желтые глазки сквозь него… пустырь… с огромными кустами чертополоха, с липучими шариками репья и, конечно же, с вытоптанным эллипсом - местом мальчишечьего футбола…
На этом пустыре, кроме всего прочего, валялась груда битого кирпича, проросшая всевозможными травами и покрытая мелким вьюнком, продиравшим свой изворотливый стебель в недоступных глазу промежутках. Никто уж и не помнил, откуда он здесь взялся, кирпич, - толи дом стоял и остался фундамент, толи привезли по какой надобности, а потом не востребовали… пустырь существовал всегда. По крайней мере, бабка Прасковья, старожил и знаток всех местных событий, припоминала, что сожгли тут богатый купеческий дом во времена революции, чей, не хочет врать, а кирпич от рассыпавшейся печи, мол. Это было очень похоже на правду, потому что изредка в этой куче, когда брали из нее немного для завала лужи на улице, находили обломки изразцов с чистым сочным кобальтом под глазурью на поверхности. Так или иначе, а пустырь выполнял то, что ему положено в жизни: пустовал. Вокруг строили, колотили, перекупали потихоньку участки земли, всеми правдами и неправдами оттяпывали куски от леса, хотя числился он в заповедной зоне. Но деньги делали свое - кто против них устоит, какой райисполкомовец не подпишет нужное постановление, разрешение и согласование, особенно, если сверху позвонят, а там тоже деньги в силе… но этот участок, удобный и большой, не попадал в руки тех, кто мечтал обзавестись своей недвижимой собственностью с лесом под боком, удобным сообщением с городом и обжитым миром вокруг.
Пытались на этой площади поставить сараи, привозили готовые металлические коробки - утром глядь: уже расположился темноохровый коробок, и возня около него какая-то… но через неделю-две - снова пусто. Кто-то из начальства следил, видно, за порядком и не допускал самодеятельности, а откупиться у нарушителей не хватало средств.
Однако, неожиданно в конце апреля на улице, заканчивающейся этим пустырем, появились двое: один с широкой красной доской-линейкой, торчащей вверх, другой с подзорной трубой на треноге, и стали они двигаться вдоль заборов по направлению к пустырю, перетаскивая линейку и переставляя треногу, а достигнув его, и там продолжили свою возню. На вопрос вездесущей Прасковьи: "Што будить?" - Длинный, что с линейкой, ответил: - Что надо. - А короткий, который любовался все время на линейку сквозь стекла, добавил: - Строить будем, бабуся!.. Пора.
Что значило "пора", трудно сказать, но бульдозер сгреб груду кирпича ближе к дороге, потом появился тракторик с ковшом и стал копать траншею под фундамент, а следом появились бетонные столбы, обрезной тес, вырос забор и скрыл от глаз, что происходило внутри. Только несколько раз приезжали мощные грузовики с откидными бортами и привозили невиданные бревна огромной толщины и буроватого цвета. С трудом они пробирались в ворота, и хоромы росли, действительно, не по дням, а по часам. Кому и зачем их строят, никто не знал. Потом поползли слухи, потом приезжала как-то раз "Победа" посредине дня, и видели сквозь щель, что выходил из нее один важный генеральского вида человек и мирно гулял, не распоряжался, а тот, что за ним всюду следовал, заносил на ходу что-то в свой блокнотик, причем фигурой при этом холуйски сгибался и заискивал - слов слышно не было.
- Ня будить дела. - Философски заметила баба Паша. - Гиблое место.
- Почему? - Спросила ее соседка.