Лично у меня отношение к фаянсовой раковине было деловым, утилитарным. За две послевоенные недели Бахтин на немецкие армейские сигареты и ящик трофейной же мясной тушенки выменял для меня более сотни банок различных немецких домашних компотов, я уже привык есть их только холодными, и потому ни разбивать это приспособление, ни отказываться от его использования для охлаждения мне и в голову не приходило.
Я выбрал банку кисловатого компота из ягод крыжовника, обтер ее полотенцем, открыл и, взяв ложку, уселся в проходной комнате в кресло у окна и погрузился в мечты.
В девять утра в штабе корпуса предстоял строевой смотр, на котором должны были окончательно отобрать участников парада победителей.
Поедая компот, я жмурился и нелепо улыбался, можно сказать, по-дурацки лыбился, и так явственно все себе вообразил: Красная площадь… стройными колоннами идут победители… строевой шаг - все сразу поднимают ноги и с силой ставят их всей ступней - печатают шаг… всё "тип-топ": сапоги блестят, пуговицы сверкают, сияют ордена и позвякивают медали… глаза горят… четкое взаимодействие рук: под правую ногу - левая рука, под левую ногу - правая рука; руки производят свободные движения: вперед - кистью на высоту пряжки пояса и на расстоянии ладони от пряжки, и назад - до отказа в плечевом составе - "Молодца!" - и я среди них. Охватившие волнение и гордость переполняли меня.
Конечно, каждому хотелось бы участвовать в параде, но я понимал, что такое счастье выпадет немногим, поэтому надеялся, нет, в душе даже был уверен, что, включенные в список самим Астапычем, мы с Мишутой будем утверждены и достойно и с честью представим нашу боевую 425-ю стрелковую дивизию на параде в Москве.
3. Отоборочный строевой смотр.
Возвращение в дивизию в кузове "Студебеккера"
В этот день жизнь раз за разом, непонятно почему, бросала меня на ржавые гвозди. Во время утреннего смотра обходивший строй председатель отборочной комиссии, начальник оперативного отдела штаба корпуса, рослый, плечистый, с большим багровым носом и громоподобным голосом полковник Булыга - я знал его еще по боям под Житомиром, полтора года назад, когда он был майором, - остановясь передо мной, посмотрел и недовольно воскликнул:
- Шрам на правой щеке!.. Отставить!
- Разрешите доложить, - без промедления вступился подполковник Кичигин. - Один из лучших офицеров соединения. Отобран лично командиром дивизии... Под Бекетовкой в новогоднюю ночь, захватив немецкую машину, вывез из окружения документы штаба и девять тяжелораненых... Спас им жизнь... В том числе подполковнику Северюхину...
- Бекетовку помню, - вглядываясь в мое лицо и вроде подобрев, заметил полковник. - И его будто припоминаю... Знакомая физиономия!..
Мысленно я возрадовался и, преданно глядя полковнику в глаза - мне так хотелось навестить бабушку! - тянулся перед ним на разрыв хребта.
- В августе на Висленском плацдарме... - продолжал Кичигин, но полковник, перебив его, с неожиданной свирепостью вскричал:
- Кар-роче!!!
- Короче... Разрешите... - сбивчиво проговорил Кичигин и неожиданно предложил: - Шрам припудрить можно!
- Ты кому здесь мозги пудришь?!! - после небольшой зловещей паузы возмутился полковник. - Правая щека видна с Мавзолея!!! - зычно и наставительно сообщил он. - Соображать надо!!! И головой, а не жопой!.. Отставить!!! Это победный парад, а не парад ран и увечий...
И тотчас стоявший за его левым плечом маленький щеголеватый капитан сделал какую-то отметку в списке, который он держал перед собой на планшетке...
Из представленных дивизией двенадцати человек забраковали троих, и среди них меня.
* * *
…Мы возвращались в дивизию в кузове того же самого "студебеккера". Я сидел у заднего борта, на самом краю откидной скамейки, рядом со мной - Мишута, за ним майор Тетерин. Я был огорчен, растерян и еще не мог спокойно осмыслить произошедшего. В список для участия в параде победителей я был внесен самим командиром дивизии, Астапычем, и потому полагал, что все окончательно решено, и неожиданный отлуп из-за такой мелочи, как шрам на щеке - немецкий поцелуй, красноватая метина, пятно размером с яйцо, - меня буквально ошеломил. Тетерин никак не мог успокоиться и громко, возбужденно говорил Мишуте:
- Была война, и мы были нужны! Как пример, как образцы!.. Тогда мы были герои: о нас писали в газетах, славили в листовках. "Стоять насмерть, как лейтенант Тетерин!" - с презрительной усмешкой процитировал он. - А теперь война окончилась, мы никому не нужны и о нас будут ноги вытирать!.. Между прочим, - после небольшой паузы продолжал он, - Наполеон был невысокого роста, но участвовал в парадах и сам их принимал. И никто его не унижал! А мы хлебнули такого, что и в самом кошмарном сне не могло присниться!
- Ничего страшного не произошло, - улыбнулся Мишута. - Подумаешь, большое дело! Проживем и без этого парада.
- Проживем! - неожиданно согласился Тетерин. - Но обидно! Словно в душу насрали! Я Отечку с июня сорок первого года тянул, из-под Минска! У меня одиннадцать ранений! Так вот щенки, захватившие лишь год-полтора наступления, подоспевшие к победе на готовенькое, поедут в Москву, на парад, а мы с тобой, оказывается, ростом не вышли! Когда на плацдарме батарея подбила девятнадцать танков и, трижды раненный, я хрячил у орудий за наводчика, мой рост соответствовал! А теперь - нет!.. У меня, видите ли, шаг нетвердый! Да у меня ноги перебитые, и между прочим, в боях с немцами, а не по пьянке!.. Ты думаешь, тезка, мне парад нужен?!. У меня мать в больнице, в Можайске, уже полгода с койки не поднимается! Кроме меня, у нее никого нет! Должен я ее перед смертью повидать?! Святой долг! А как?! Отпуска запрещены, единственная возможность возникла, меня Астапыч лично в список включил - так я, оказывается, ростом не вышел и ноги у меня перебитые!.. Большего я не заслужил!.. Ну, спасибо, ну, уважили, ну, отблагодарили! - с издевкой восклицал Тетерин, будучи не в силах справиться со своей обидой и возмущением. - Я это до могилы не забуду!
Машина плавно мчалась по неширокой пустынной асфальтовой дороге среди ровно насаженного, безлико-аккуратного немецкого леса. Сидевшие в кузове - два десятка человек - поглядывали в нашу сторону и, несомненно, прислушивались, и мне сделалось неловко от столь откровенных высказываний Тетерина в присутствии младших по званию, в том числе сержантов и рядовых; не понравилось мне и то, что он при них громогласно называл командира дивизии Астапычем, что мы допускали только в своей офицерской среде.
Спустя некоторое время мне довелось случайно ознакомиться с телефонограммой о выделении офицерского, сержантского и рядового состава для участия в параде в Москве. Там в тексте дословно было сказано: "Выделенный личный состав подобрать преимущественно из молодых возрастов - не старше 30 лет, - наиболее отличившихся в боях, имеющих боевые ордена, с отличной строевой подготовкой, внешне приглядных, ростом не ниже 176 см". Так что все было правильно, закономерно, и шрам на моей щеке, отмеченный отборочной комиссией как "внешняя неприглядность", должно быть, согласно приказу являлся "препятствующим обстоятельством", но в тот день я этого не знал, не понимал и потому был убежден, что со мной обошлись несправедливо.
Мне были понятны обида и возмущение майора, понимал я и благодушную улыбчивость Мишуты: он был сирота, выросший в детском доме в Сибири, и единственная его родственница - двоюродная сестра, вышедшая замуж за моряка, проживала во Владивостоке. Мы же с Тетериным оба были из Подмосковья, и поездка на парад была для нас редкостной и, наверно, единственной в ближайшее время возможностью хоть несколько дней побыть дома, - я не был там и не видел бабушку два с половиной года и даже за пару суток сумел бы помочь ей по хозяйству и заготовить дров на зиму. Я еще утром, по дороге на отборочный смотр, подумал и сообразил, что, если понадобится подвода, я ее добуду, приласкав когонибудь там, в деревне, трофейными тряпками.
Тетерин по-прежнему выходил из себя, а Мишута продолжал добродушно улыбаться, и тогда майор, не выдержав, зло и в ярости закричал:
- Неужели же ты не понимаешь, что нам в душу насрали?!
…Сводный полк 2-го Белорусского фронта выехал в Москву 29 мая 1945 года и ранним июньским утром тремя эшелонами прибыл на Белорусский вокзал для участия в Параде Победы.
Парад Победы состоялся 24 июня 1945 года. Знамёнщики и ассистенты несли по тридцать шесть Боевых Знамен наиболее отличившихся в боях соединений и частей каждого фронта. Среди участников Парада от 2-го Белорусского фронта было семьдесят семь Героев Советского Союза…
4. Разговор с Володькой и Кокой в штабе дивизии
Судьба или жизнь щелкнула меня утром по носу, и весьма чувствительно. Все было правильно и закономерно: война, сохранив жизнь, многих изувечила и обезобразила - так что же было им таким делать на параде победителей?
Но и в страшном сне я не мог предположить, что за такую мелочь, ерунду - всего-то еле заметный шрам на правой щеке - меня безоговорочно отбракуют и выкинут из списка участников и лишат мечты пройти в парадном строю победителей мимо Мавзолея.
Я впервые ощутил себя не боевым офицером, а пошлым неудачником, кандидатом на штатские шмотки.
В безрадостном, горестном, отчаянном раздумье я столкнулся с Володькой у штаба дивизии. Как и Мишута, он не увидел в случившемся никакой трагедии, что я расценил про себя как черствость и неумение почувствовать чужую боль.
Я с горечью высказал ему свою обиду:
- У фельдмаршала Кутузова не было глаза, а у адмирала Нельсона - глаза да еще руки, но они оставались в строю, служили, принимали парады, и никто их не стыдился… У меня же всего-навсего осколком срезана полоска кожи на правой щеке… и вот… оказывается, только из-за этого рожей не подошел для парада.
- Ну зачем же сравнивать задницу с апельсином? - обнимая меня за плечи, с веселым дружеским добродушием сказал Володька; я сразу почувствовал, что у него отличное, приподнятое настроение. - Ты еще не фельдмаршал и даже не адмирал. И никто тебя не стыдится! Дался тебе этот парад! Я вот не еду, и Мишка не едет, и хоть бы хны - мимо сада с песнями! Ты бы лучше подумал о сегодняшнем вечере... По секрету, сугубо между нами, - доверительно сообщил он, - Аделине исполняется двадцать пять, это круглая дата, и отметить надо достойно. Товарищеская выручка и взаимопомощь хороши не только в бою. Подготовь продукты и не скупись, я заберу их после трех.
- Вахтин принесет тебе в номер. А сколько будет гостей?
- Человек десять. Но ты дай с запасом - на пятнадцать! Сбор к девятнадцати часам.
То, что он не просил, а требовал, диктовал безапелляционным приказным тоном, мне, разумеется, не понравилось, но я промолчал. Я не держал зла или обиды за ночной розыгрыш и делал вид, будто вообще ничего не было, но, вместо того чтобы меня хоть словом как-то утешить или подбодрить в связи с утренним столь неприятным отлупом на отборочном смотре в штабе корпуса, он, пусть без злого умысла и добродушно, как бы невзначай невольно приравнял меня к заднице - совершенно ясно, что с апельсинами отождествлялись Кутузов и Нельсон, - чем я был задет и соображал, как ему ответить.
- А это ее любимые пластинки, - невозмутимо продолжал он, вынув из кармана гимнастерки и протягивая мне сложенную вчетверо бумажку. - Хотелось бы, Василий, еще раз убедиться, что я тебе друг, а не портянка... Даже если придется оторвать от собственной печени - оторви! Когда ты увидишь Натали, ты поймешь, что это - подарок судьбы, и, если бы не Аделина, никакого подарка и не было бы!..
Я не успел развернуть бумажку и прочесть, что там написано, - сверху послышалось: "Федотов, зайди!" Вскинув голову, я увидел в распахнутом окне второго этажа здания штаба полковника Кулагина с папиросой в руке и в следующее мгновение, одергивая гимнастерку, уже бежал к крыльцу.
Я пробыл у полковника недолго: он вручил мне три машинописные страницы с десятками вопросов и приказал по этой шаблонке готовить отчет: "Обобщение опыта действий разведроты за три года участия дивизии в войне", причем велел сесть здесь, в штабе, и заняться этим сегодня же, как он сказал, "сейчас же".
- Разрешите завтра, с утра? - вытягиваясь перед ним по стойке "смирно" и весь внутренне сжимаясь, попросил я: отказаться от участия в праздновании дня рождения Аделины и, главное, от знакомства с Натали, особенно после утренней неприятности, было крайне огорчительно.
Полковник с обычной своей настороженностью внимательно посмотрел на меня, словно пытаясь определить причину моей просьбы и нет ли тут подвоха, и я уже подумал, что откажет, но он согласился:
- Разрешаю.
Выйдя от него обрадованный, я поспешил в конец длинного светлого коридора. Справа тянулись представительные темно-коричневые двери кабинетов с исполненными каллиграфическим писарским почерком аккуратными табличками, слева - большие широкие окна, часть из них была открыта, и оттого в коридоре приятно тянуло прохладой. Условным стуком я трижды ударил костяшками пальцев в самую последнюю, обитую металлом дверь с броской категорической надписью красной масляной краской: "Посторонним вход воспрещен!" Спустя полминуты маленькое глухое окошечко в ней приотворилось, затем щелкнул замок, и Кока, выйдя ко мне, сразу же - по инструкции - захлопнул за собой дверь. Он был, по обыкновению, в синих нарукавниках.
Николай Пушков - Кока-Профурсет - был на полтора года старше меня. Высокий, красивый, подтянутый, с прекрасными серыми глазами и длинными ресницами, с волевым подбородком, румяный, несмотря на почти ежедневное многочасовое сидение в закрытом помещении.
- В Москву едешь? - облегченно потягиваясь и, должно быть, радуясь передыху, прежде всего спросил он.
- Нет.
- Жаль, - вытаскивая пачку дешевых немецких сигарет, сказал Кока. - Хотел матери варенья с тобой послать и бате пару бутылок, а ты...
Он даже не поинтересовался, почему я не еду на парад победителей в Москву. Став у открытого окна, закурил и, глядя вдаль, поверх высоких раскидистых кустов уже отцветающей сирени и жасмина, огорченно добавил:
- Погодка шепчет: бери расчет! А я дежурю... Самое обидное - не за себя, за начальство! Такова жизнь и, как говорят реалисты, выше яиц не прыгнешь! Ну, ладно... Не будем усложнять, - он выпустил дым и с приветливой улыбкой посмотрел на меня. - Что волнует твой организм? Чем могу быть полезен?
- Я хотел попросить у тебя на вечер... фуражку... - нерешительно проговорил я. -До утра...
- Компот, ты прелесть! - весело воскликнул Кока. - Очей очарованье, - уточнил он. - А я-то подумал, что ты попросишь у меня живого Гитлера! Или Геббельса... Бери не только до утра, но хоть на неделю!
Отомкнув ключом обитую металлом дверь и напевая вполголоса песенку из фильма "Джордж из Динки-джаза" - "Но, верный своему папаше, я женский род всем сердцем презирал...", - он скрылся в своем сверхсекретном кабинете и спустя, наверно, минуту вышел ко мне с фуражкой и коробкой папирос "Казбек".
Мы обменялись с ним головными уборами, он небрежно надел мою пилотку, затем приладил ее на голове и, улыбаясь, заметил:
- А она мне велика... Мозгов у тебя, очевидно, больше... Что ж, желаю повеселиться!.. Меня Володька тоже приглашал, и телку там для меня уже приготовили, но приходится дежурить... Такова жизнь! А я бы с удовольствием составил вам компанию. Даже в пилотке! Мне и без фуражки женщины еще отпускают и не отказывают, - пояснил он.
Было в сказанном что-то обидное, но я так был поглощен предстоящим вечером, жил ощущением чего-то радостного, что это меня ничуть не задело.
Конечно, последней фразы он мог бы и не произносить: я в этом не сомневался. Я не знал ни одного офицера, который бы пользовался таким успехом у женщин, как Кока. Впрочем, он никогда не называл имен или фамилий, не сообщал должностей или подробностей, но, появляясь в нашем обществе, нередко сообщал:
- Состоялось!
Это означало, что одержана еще одна победа, означало, что еще одна женщина или девушка не устояла перед Кокой.
- Станочек!.. И все остальное на месте! - провожая взглядом блондинку, пояснял Кока.
Впрочем, иногда бывали и срывы, чего он не скрывал:
- Хороша Маша, но не наша! Пустышка! Мимо сада с песнями!
Или объяснял причины, по которым желаемый контакт не происходил:
- По техническим причинам… или обстоятельства сильнее нас… для большой любви не было условий.
Он приятно грассировал. Втайне я не мог ему не завидовать: его внешности, обаянию и приветливости, умению легко и просто строить отношения с людьми и всем нравиться, и эта легкость, с какой у него всегда все получалось, изумляла меня. Не без грусти я подумал о своей деревенской неотесанности.
Относились к Коке по-разному: Арнаутов с большой симпатией, и к победам над женщинами как к rycaрству; Елагин же называл его даже в глаза "дегустатором" и "половым гигантом".
Впоследствии, вспоминая Коку, я всегда думал, что ласковое теля не двух маток сосет, а бесчисленно...
- Я тебя люблю, Компот, - продолжал Кока, - и как другу хочу вручить "Казбек". Для представительности, для фасона. Пусти им там для понта пыль в глаза!
Он достал роскошную никелированную зажигалку, открыл коробку папирос, посмотрел и протянул их мне:
- Здесь пять папирос. Три можешь израсходовать, а две вернешь вместе с коробкой. Подыми там для фасона, для понта! Как старший офицер.
"Казбек" по табачному довольствию получали только командиры полков и командование дивизии, откуда взялась эта коробка у Коки, я не представлял, но был тронут его заботой и вниманием и, поблагодарив, осторожно опустил коробку в карман.
Меж тем, став серьезным и снова задумчиво глядя вдаль, где по шоссе изредка тарахтели одиночные машины, он спросил:
- Как ты думаешь, Компот, какие проблемы встают перед страной и всем прогрессивным человечеством после окончания войны? Генеральная линия партии тебе ясна?
Не представляя, что подразумевается под генеральной линией партии, что он конкретно имеет в виду, я нелепо улыбался.
- Восстановление разрушенных городов... и всего народного хозяйства... - припоминая газетные статьи последних недель, ответил я. - Забота о вдовах и сиротах...
- Это верно. Ты, как всегда, подкован на все четыре копыта! - похвалил он меня. - Но все же сегодня проблема номер один - изголодавшиеся женщины! Нехватка мужчин лишила их разума, а насытить всех невозможно! Последствия этой всемирной диспропорции поистине непредсказуемы! - озабоченно заметил он.
Я сосредоточенно повторил про себя сказанное им, стараясь запомнить и осмыслить. Я впервые слышал о проблеме с изголодавшимися женщинами, я о ней даже не подозревал и от неосведомленности в который уж раз ощутил некоторую неполноценность. Как шифровальщик, Кока всегда знал больше не только строевых, но и штабных офицеров, я верил ему всецело. Я знал, что такое "дислокация" и даже "диспозиция" - любимое слово преподавателя в училище подполковника Горохова, но что означает слово "диспропорция" - надо было уточнить, выяснить. Ожидая, что еще он скажет, я смотрел на него, готовый запомнить и понять, уразуметь каждую его мысль.