Один мелкий жулик из Сан-Берду,
Один китаёза, сбежавший со стройки,
С жопой желтушной, как сам Фу-Манчу!
Один с трипаком и один с жутким зобом,
Один был с проказой, чуть-чуть - и того,
Калека на правой, калека на левой,
Калека на обе ноги - три всего!
Один пидарас и одна лесбиянка,
Один негритос и один мелкий жид,
Один краснокожий с бизоном под ручку,
И еще из Нью-Мексик охотник бежит…
И так далее и тому подобное, всех по одному, он Белый Ебарь terre таиvais, этот Злюкфилд, приходует оба пола и всех животных, кроме гремучих змей (должным образом говоря - "гремучей змеи", поскольку наличествует только одна), но в последнее время, судя по всему, ему в голову взбредают фантазии и об этой гремучей змее тоже! Зубы едва щекочут крайнюю плоть… бледная пасть распахивается, и ужасная радость в глазах-полумесяцах… Его нынешний мелкий кореш - Шмякко, юный норвежец-мулат, у которого фетиш - конская параферналия: ему нравится, когда его стегают арапником в пропотевше-кожаных сбруйницах их скитаний, коим сегодня три недели - долгонько этот продержался, для мелкого-то кореша. Шмякко носит наштанники из импортной шкуры газели, которые Клюкфилд ему купил в Орлином Перевале у фараонного банкомета с тягой к тинктуре опия - банкомет навсегда пересекал великую Рио, направляясь в пустынную духовку дикой Мексики. Кроме того, Шмякко щеголяет в бандане уставных цветов - пурпурного и зеленого (предполагается, что у Клюкфилда целый шкаф этих шелковых шарфиков дома на "Ранчо Пелигросо", и он никогда не выезжает в скалы и по руслам без дюжины-двух, распиханных по седельным сумкам, то означает, что правило всего-по-одному применимо лишь к формам жизни, вроде мелких корешей, а не к предметам, вроде бандан). А венчает Шмякко высокий блестящий шапокляк японского шелка. Сегодня Шмякко, выходя из амбара, - вполне себе франт.
- А, Клюкфилд, - сделав ручкой, - как мило, что ты появился.
- Ты знал, что я появлюсь, маленький негодяй, - блядь, этот Шмякко с таким прибабахом. Вечно подначивает хозяина, надеясь получить кожаным хлыстом пару раз по этим смуглым афро-скандинавским ягодицам, кои сочетают в себе каллипигийскую округлость, наблюдаемую у наций Темного Континента, с поджарой и благородной мускулатурой крепкого Олафа, нашего светловласого северного сородича. Но Клюкфилд на сей раз лишь отворачивается, разглядывая горы в отдалении. Шмякко дуется. В цилиндре его отражается грядущий холокост. Белому человеку не надо произносить только одного, даже мимоходом - примерно следующего: "Сегодня вечером прискачет Торо Рохо". Оба кореша и так это знают. Ветра, что несет им эту индейскую вонь, хватит кому угодно. О господи, вот пальба пойдет, кровавая, как черт-те что. Ветер задует так крепко, что на деревьях с северной стороны кровь застынет коркой льда. С краснокожим придет собака - единственная индейская псина на этих пепельных равнинах: кабыздох полезет к мелкому Шмякко и дни свои закончит на мясном крюке за открытым прилавком на немощеной площади в Лос-Мадрес, глаза распахнуты, шелудивая шкура нетронута, по залитым солнцем известке и камню церковной стены, что через площадь, скачут блохи, кровь темнеет и запекается на драной шее, где зубы Шмякко перегрызли яремную вену (а может, и пару-тройку сухожилий, ибо голова свесилась набок). Крюк вонзен в спину, меж позвонками. Мексиканские дамы тычут в дохлого пса, а он неохотно покачивается в утренних запахах кормовых бананов для жарки, сладкой молодой морковки из долины Красной реки, давленого множества овощей, кинзы, что пахнет животным мускусом, крепкого белого лука, ананасов, что бродят под солнцем и уже готовы взорваться, огромных крапчатых полок горных грибов. Ленитроп движется меж ларей и развешанных тканей, невидимый, средь лошадей и собак, свиней, ополченцев в коричневых мундирах, индеанок с младенцами, подвешенными в платках, слуг из пастельных домов, что дальше по склону, - площадь бурлит жизнью, и Ленитроп озадачен. Разве всем не полагается быть по одному?
О. Да.
В. Тогда одна индеанка…
О. Одна чистокровная индеанка. Одна mestiza. Одна criolla. Затем: одна яки. Одна навахо. Одна апача…
В. Секундочку, в самом начале был всего один индеец. Которого Клюкфилд убил.
О. Да.
Считайте это проблемой оптимизации. Наилучшим манером страна обеспечивает всех только по одному.
В. Тогда как же остальные? Бостон. Лондон. Те, кто живет в городах. Эти люди настоящие или как?
О. Некоторые да, некоторые нет.
В. А настоящие необходимы? или избыточны?
О. Зависит от того, что у вас на уме.
В. Блядь, нет у меня ничего на уме.
О. А у нас есть.
На миг десять тысяч жмуриков, что скрючились под снегом в Арденнах, принимают солнечный диснеизированный вид пронумерованных младенцев под теплыми белыми одеялками - ждут, когда их отправят благословенным родителям в такие места, как Верхние Водопады Ньютона. Это длится лишь мгновенье. Затем еще на миг такое впечатление, будто все рождественские колокольцы мирозданья вот-вот сольются в хор - что весь их случайный перезвон нынче станет, лишь на этот миг, согласен, гармоничен и принесет с собою вести о недвусмысленном утешенье, об ощутимой радости.
Но сигаем на склон Роксбери. Снег слежался в арки, в сетчатые поля его черных резиновых подошв. Его "ар’тики" позвякивают, когда он шевелит ногами. Снег в этой трущобной тьме выглядит сажей в негативе… влетает в ночь и вылетает… Кирпичные поверхности при свете дня (он их видит лишь на ранней утренней заре, в ботах ему больно, ищет такси вверх и вниз по всему Холму) пылают коррозией, плотные, глубокие, снова и снова заваленные морозами: до того историчные, что куда там Бикон-стрит…
В тенях, где черное и белое держатся на лице схематичной пандой и всякая область - опухоль или масса рубцовой ткани, ждет связник, к которому он добирался в такую даль. Лицо вялое, как у сторожевого пса, и хозяин оного лица много жмет плечьми.
Ленитроп: Где он? Почему не явился? Вы кто?
Голос: Малыша замели. И меня вы знаете, Ленитроп. Припоминаете? Я - Никогда.
Ленитроп (вглядываясь): Никогда? Что - вы, да? (Пауза.) Как можно? Малыша Кеношу?
□□□□□□□
"Криптосперм" - патентованная разновидность стабилизированного тирозина, разработанная концерном "ИГ Фарбен" по контракту на исследования с OKW. Прилагается активирующий агент, который при наличии некоего, до сего дня [1934] не обнаруженного, компонента семенной жидкости способствует преобразованию тирозина в кожный пигмент меланин. В отсутствие семенной жидкости "Криптосперм" остается невидимым. Ни один известный реагент из тех, что доступны оперативникам в полевых условиях, не преобразует "Криптосперм" в видимый меланин. В криптографическом применении предлагается вместе с сообщением передавать раздражитель, который с высокой вероятностью вызовет эрекцию и эякуляцию. Бесценным подспорьем представляется детальное изучение психосексуального профиля получателя.
Проф. Ласло Ябоп, "Криптосперм" (рекламный проспект), "Агфа", Берлин, 1934
Картинка на плотной кремовой бумаге, сверху черные письмена "GE HEIME KOMMANDOSACHE", выполнена пером и тушью, прорисовано весьма тонко, отчасти под Бердслея или фон Байроса. Женщина - один в один Скорпия Мохлун. Комната - они говорили о ней, но никогда не видели, комната, где они хотели бы однажды поселиться, утопленный бассейн, шелковый полог ниспадает с потолка, - сказать по правде, съемочная площадка Де Милля, грациозные промасленные девицы в прислужницах, вверху - намек на полуденный свет, Скорпия растянулась средь пухлых подушек, на ней в точности грация фламандских кружев, темные чулки и туфли, о каких он нередко грезил, но никогда…
Нет, разумеется, ей он - ни слова. Никому ни слова. Как у всякого юнца, выросшего в Англии, у него условный рефлекс - стояк при виде неких фетишей, а затем условный рефлекс - стыд из-за новых рефлексов. Возможно ли - где-то - досье, возможно ли, чтоб Они (Они?) как-то умудрялись отслеживать все, что он видел и читал с самой половозрелости… а откуда еще Им знать?
- Тш-ш, - шепчет она. Пальцами легонько гладит свои длинные оливковые бедра, нагие груди набухают над кружевами. Лицо обращено к потолку, но глаза проницают Пиратовы, длинные, от похоти суженные, меж густых ресниц мерцают две точки света… - Я его брошу. Мы приедем сюда и станем жить. Станем вечно заниматься любовью. Я - твоя, я давным-давно это знаю… - Язык выскальзывает, обмахивая заостренные зубки. Мохнатый ежик - в средоточии света, и во рту вкус, который он вновь ощутит…
Короче, Пират едва успевает, еле вываливает хуй из штанов, прежде чем все вокруг обкончать. Впрочем, приберег каплю спермы - хватит втереть в пустой клочок, что прилагался к картинке. И медленно, откровением под перламутровой пленкой его семени проступает буро-негритянское сообщение - фразированное простой "перестановкой нигилистов", и ключи он почти угадывает. Расшифровывает по большей части в уме. Дано место, время, запрос о содействии. Он сжигает послание, свалившееся на него из страт, что выше земной атмосферы, добытое с нулевого меридиана Земли, картинку оставляет - хм-м - и моет руки. Простата ноет. Тут многое сокрыто. Ни попросить о помощи, ни умолить о пощаде: опять туда, эвакуировать оперативника. Послание равносильно приказу с высочайших уровней.
Издалека сквозь ливень доносится хрусткий взрыв очередной германской ракеты. Третья за сегодня. Охотятся в небесах, как Водан и его чокнутое воинство.
А Пиратовы роботоруки уже обследуют папки и ящики на предмет потребных расписок и бланков. Поспать нынче не светит. Пожалуй, сигарету или глотнуть чего по пути - и то без шансов. На хера?
□□□□□□□
В Германии с приближеньем финала вот чем исписаны бесконечные стены: "WAS TUST DU FÜR DIE FRONT, FÜR DEN SIEG? WAS HAST DU HEUTE FÜR DEUTSCHLAND GETAN?". В "Белом явлении" стены исписаны льдом. Ледяные граффити в бессолнечный день заволакивают темнеющий кровавый кирпич и терракоту, будто здание - архитектурный документ, старомодный прибор, чье назначение позабыто, - надлежит оберегать от непогоды в некоей шкуре прозрачного музейного полиэтилена. Лед разновеликой толщины, волнистый, помутнелый - легенда, которую расшифруют повелители зимы, краевые ледоведы, а затем станут спорить о ней в своих журналах. Выше по склону, к морю ближе, подобно свету, снег копится на всякой наветренной грани древнего Аббатства - крыша давным-давно снесена по маниакальному капризу Генриха VIII, а стены остались, безбожными оконными дырами умеряют соленый ветер, пока сезоны крупными мазками перекрашивают травянистый ковер в зеленый, в выцветший, потом в снежный. Из палладианского здания в насупленной сумеречной низине это единственный вид - на Аббатство или же на мягкие, обширные и крапчатые перекаты нагорья. Вид на море отсюда заказан, хотя в определенные дни и приливы чуешь это море, чуешь всех своих подлых прародителей. В 1925-м бежал Редж Ле Фройд, пациент "Белого явления" - промчался по центру города и воздвигся, покачиваясь, на утесе, волосы и больничная одежа трепещут на ветру, слева и справа в рассольной дымке тускнеют, колеблясь, мили южного побережья, белесого мела, пристаней и променадов. За ним во главе толпы зевак прибежал констебль Дуббз.
- Не прыгай! - кричит констебль.
- Я и не думал. - Ле Фройд по-прежнему смотрит в море.
- Ну а что ты там делаешь. А?
- Хотел на море поглядеть, - объясняет Ле Фройд. - Никогда не видал. Я ему кровная родня, понимаете?
- А, ну да. - Коварный Дуббз тем временем подбирается к нему бочком. - К родственничкам в гости заглянул, а? как мило.
- Я слышу Повелителя Моря, - дивясь, кричит Ле Фройд.
- Боженька всемогущий, а зовут-то его как? - У обоих лица мокрые, оба перекрикивают ветер.
- Ой, я не знаю, - орет Ле Фройд. - А вы как посоветуете?
- Берт, - предлагает констебль, припоминая, как надо - правой рукой хватать выше левого локтя или же левой рукой хватать…
Ле Фройд оборачивается и только теперь видит констебля, видит толпу. Глаза его округляются и мягчеют.
- Берт - это хорошо, - говорит он и задом шагает в пустоту.
Вот и все разнообразие, что горожане Фуй-Региса поимели с "Белого явления": много лет подряд наблюдали розовый или веснушчатый отпускной наплыв из Брайтона, Выброс и Отброс всякий день радио-истории отливали в песне, закаты на променаде, световые отверстия объективов вечно подстраивались под морской свет, веющий в небе то резко, то мягко, на ночь аспирин, - и только прыжок Ле Фройда, единственное развлечение, пока не вспыхнула эта война.
Разгром Польши - и вдруг в любой час ночи видишь правительственные кортежи, что подкатывают к "Белому явлению", беззвучные, как сторожевые суда, выхлопы заглушены до беззвучия, - лишенные хрома черные механизмы, что сияли, если ночь звездная, а в остальном облачались в камуфляж лица, которое вот-вот припомнишь, но отодвигаешь в небытие самим вспоминанием… Затем, с падением Парижа, на утес водрузили радиопередающую станцию, нацелили на Континент антеннами, что охраняются плотно, а наземные линии таинственно протянуты вниз, к дому, что день и ночь патрулируется собаками, которых особо избивали, морили голодом и обманывали, дабы выработать рефлекс вцепляться в горло любому, кто бы ни приблизился. Это что, один из Высочайших взлетел еще выше - ну то есть рехнулся? Что, Наши хотят деморализовать Германского Зверя, транслируя ему случайные мысли безумцев, нарекая - по традиции, заложенной констеблем Дуббзом в тот знаменательный день, - глубинное, еле зримое? Ответ - да, все вышеописанное, и не только.
Спросите в "Белом явлении" о генеральном плане бибисишного краснобая Мирона Ворчена, чей плавленый ирисочный голос годами заползал из потертой ржавой букли громкоговорителя в английские сны, затуманенные старческие головы, в детей на грани внимания… Вынужден был откладывать свой план вновь и вновь - поначалу один только голос, - лишенный данных, которые так нужны, никакой поддержки, он пытался достучаться до германской души тем, что под руку подворачивалось: допросы пленных, руководства Мининдела, братья Гримм, собственные туристические воспоминания (юные бессонные вспышки эпохи Дауэса, южные склоны Рейнской долины обросли виноградниками, точно бородами, под солнцем очень зелеными, ночью длинные оборчатые подвязки в дыму и гарусе столичных кабаре - точно ряды гвоздик, шелковые чулки, и каждый высвечен единой, длинной и тонкой штриховкой света…). Но в конце концов появились американцы, и институция, известная под названием ВЕГСЭВ, и поразительные горы денег.
Комбинация называется "Операция "Черное крыло"". Бож-ты-мой, какая тщательная работа - пять лет угрохали. Никто не может целиком приписать ее себе - даже Ворчен. Контрольные директивы - идею "стратегии правды" - составил генерал Эйзенхауэр. Айк настаивал на чем-нибудь "реальном": крюк в изрешеченной расстрельной стене войны, на который можно прицепить сюжет. Пират Апереткин из Д.О.О. прибыл с первыми достоверными сведениями: в германской программе создания секретного оружия взаправду неким образом участвуют настоящие африканцы - гереро, выходцы из колоний в Юго-Западной Африке. Вдохновленный Мирон Ворчен как-то ночью совершенно экспромтом выдал в эфир пассаж, который затем очутился в первой директиве "Черного крыла":
- Когда-то Германия обращалась со своими африканцами подобно суровому, но любящему отчиму и карала их по необходимости - нередко смертью. Помните? Но то было далеко-далеко на Зюдвесте, и с тех пор сменилось поколение. Ныне гереро живет в доме отчима. Вы, слушатели, быть может, видели этого гереро. Ныне он не дремлет в комендантский час, наблюдает за отчимом, пока тот спит, - незримый, под защитой ночи цвета его кожи. О чем они все думают? Где сейчас гереро? Что делают они в эту минуту - ваши темные тайные дети?
"Черное крыло" даже отыскало американца, лейтенанта Ленитропа, который согласился подвергнуться легкому наркозу, дабы поведать о расовых проблемах в своей стране. Бесценное дополнительное измерение. К концу ближе, когда потекло больше данных о боевом духе за границей - интервьюеры-янки с планшетами, в высоких ботинках или галошах, новеньких до скрипа, навещают снегом смягченные освобожденные руины, дабы выкопать трюфели трюизмов, возникшие, как полагали древние, в грозу, в миг удара молнии, - контакт в О.П.П. умудрился контрабандой раздобыть копии и передать в "Белое явление". Ни одна душа толком не знает, кто сочинил название "Schwarzkommando". Мирон Ворчен склонялся к "Wütende Heer" - ватаге духов, что дикой охотой мчится по небесным пустошам с Воданом во главе, - но согласился, что это скорее северный миф. В Баварии эффективность может не дотянуть до оптимальной.