– Вот только не пойму, любезный Менехм, почему тебя разгневало только мое рассуждение о расстоянии, а не предположение, что кто-то убил Эвния… Зевса ради, это гораздо более нелепая мысль, и уж о ней-то точно никто не говорит, однако, похоже, ты сразу ее признал, как только я высказал ее. Ты начал высмеивать мое рассуждение о расстоянии, но не спросил: "Гераклес, почему ты так уверен в том, что Эвния убили?" Правда, Менехм, я не пойму.
Диагору было ничуть не жаль Менехма, несмотря на то, что он видел, как безжалостные выводы Разгадывателя все больше и больше повергают его в абсолютное смятение, загоняя в ловушку собственных исступленных речей, подобно тому, как (по словам некоторых путешественников, с которыми он говорил) озера гнили быстрее поглатывают тех, кто пытается спастись, барахтаясь и брыкаясь. В последовавшей плотной тишине ему захотелось добавить что-нибудь в насмешку, чтобы подчеркнуть одержанную над этой тварью победу. И с циничной усмешкой он сказал:
– Над красивой скульптурой работаешь, Менехм. Кто это?
На мгновение ему показалось, что ответа не будет. Но потом он заметил, что Менехм ухмыляется, и это обеспокоило его.
– Она называется "Переводчик". Человек, который пытается разгадать тайну написанного на другом языке текста, не отдавая себе отчета в том, что слова ведут лишь к новым словам, а мысли – к новым мыслям, Истина же остается непостижимой. Правда хорошее сравнение, ведь это делаем все мы?
Диагор не очень хорошо понял, что хотел сказать скульптор, но, не желая остаться в проигрыше, добавил:
– Очень интересная фигура. Что на ней за одежда? Она не похожа на греческую…
Менехм промолчал. Он смотрел на свое творение и улыбался.
– Можно мне посмотреть поближе?
– Да, – ответил Менехм.
Философ подошел к помосту и поднялся по одной из лестниц. Его шаги загремели по грязным доскам. Он подошел к статуе и вгляделся в ее профиль.
Мраморный человек, согнувшийся над столом, держал большим и указательным пальцами тонкое перо; со всех сторон его теснили свитки папируса. "Что это за одежда?" – задумался Диагор. Какой-то очень приталенный плащ… Явно чужеземные одежды. Он пригляделся к склоненной шее, выдающимся первым позвонкам – следует признать, изваяно хорошо, – к крупным прядям волос по обе стороны головы, к ушам с толстыми нелепыми мочками…
Лица он еще не видел: голова фигуры была слишком наклонена. Диагор тоже пригнулся и разглядел заметные залысины над висками, преждевременно обнажившиеся проплешины на голове… В то же время он не мог не залюбоваться его руками, худыми, исчерченными венами; правая держала черенок пера; левая покоилась ладонью вниз, придерживая пергамент, на котором он писал, на среднем пальце красовалось кольцо с выгравированным кругом на печати. Рядом с этой рукой лежал развернутый свиток папируса: наверняка это оригинал. Человек писал перевод на пергаменте. Даже написанные на нем буквы были вырезаны чисто и мастерски! Диагор с любопытством нагнулся через плечо фигуры и прочитал якобы только что "переведенные" слова. Он не знал, что они означают. Написано было:
"Он не знал, что они означают. Написано было"
Но лица статуи он еще не видел. Он нагнулся ниже и разгля
* * *
Но лица статуи он еще не видел. Он нагнулся ниже и разглядел его.
Черты лица были
– Он очень хитер, – сказал Гераклес, когда они вышли из мастерской. – Оставляет фразы незавершенными, как его скульптуры. Напускает на себя отвратительные манеры, чтобы мы отпрянули, зажав нос, но я уверен, со своими учениками он умеет быть очень любезным.
– Ты думаешь, это он?… – спросил Диагор.
– Не будем торопиться. Истина может находиться далеко, но ее терпение бесконечно, и она будет ждать нашего прихода. Пока же мне хотелось бы снова поговорить с Анфисом…
– Если не ошибаюсь, мы найдем его в Академии: сегодня вечером там ужин в честь одного из гостей Платона, и Анфис будет одним из виночерпиев.
– Чудесно, – улыбнулся Гераклес Понтор. – Потому что, кажется, Диагор, пришло мне время познакомиться с твоей Академией.
7
В начале дорога, ведущая к философской школе Академии, – всего лишь незаметная тропинка, которая отделяется от Священного пути недалеко от Дипилонских ворот. Идущий по ней путник не ощущает ничего особенного: тропа заводит его в сосновый бор с высокими деревьями, извиваясь и одновременно остро сужаясь, как зуб, так что кажется, что в конце концов она выведет к непроходимой чаще и он так никуда и не попадет. Но когда первые изгибы остаются позади, над коротким и плотным скоплением камней и растений с выгнутыми, как клыки, листьями становится виден светлый фасад главного здания, кубический абрис цвета слоновой кости, аккуратно поставленный на плоскую вершину небольшого холм" а. Скоро дорога горделиво расширяется. На входе стоит портик. Никто точно не знает, кого хотел представить скульптор в двух лицах цвета кости или зубов, которые, сидя в своих нишах, в симметричном молчании наблюдают приход путника: некоторые утверждают, что это – Истинное и Ложное, другие – что Прекрасное и Благое, а третьи – их немного, но, возможно, они мудрее других, – считают, что статуи не изображают никого, это просто украшения (что-то же надо было все-таки поставить в этих нишах). Посередине надпись в рамке изогнутых линий: "Да не пройдет не знающий геометрии". Дальше – прекрасные сады Академа, исчерченные спутанными тропками. Стоящая в центре небольшой площади статуя героя, кажется, требует от посетителя должного уважения: левая рука ее вытянута, указательный палец смотрит вниз, в другой руке копье, взгляд прячется в отверстиях шлема с жестким гребнем из конского волоса с клыкастыми концами. На фоне зелени – мраморная строгость архитектуры. В школе есть открытые здания с белыми колоннами и зубчатыми красноватыми крышами для занятий летом и закрытое строение, где укрываются ученики и менторы, когда обнажает зубы холод. В гимнасии есть все необходимое, но он не такой большой, как в Ликее. Более скромные дома служат жилищем для преподавателей и местом работы для Платона.
К приходу Гераклеса и Диагора сумерки выпустили на волю резкого северного Борея, и теперь он раскачивал изогнутые ветви самых высоких деревьев. Едва оставив позади белый портик, Разгадыватель заметил, что вид и настроение его товарища полностью изменились. Его можно было уподобить почуявшему дичь охотничьему псу: он поднимал голову и часто облизывал губы; обычно аккуратная борода его встала торчком; он едва слушал то, что говорил Гераклес (несмотря на то что тот по привычке говорил немного), и лишь не глядя кивал головой и бормотал "да" в ответ на общие замечания или "подожди минутку" в ответ на вопросы. Гераклес догадался, что ему не терпится продемонстрировать, что это – самое совершенное место в мире, и что одна мысль о том, что что-то выйдет не так, отравляет ему покой.
На площади никого не было, и здание школы выглядело заброшенным, но это Диагора не удивило.
– Обычно перед ужином они гуляют по саду, – пояснил он.
Но вдруг Гераклес почувствовал, что плащ его извивается от резкого рывка.
– Вон они. – Философ указывал в темноту парка. И восторженно добавил: – А вон Платон!
По спутанным тропинкам к ним приближалась группа мужчин. На всех были закрывавшие оба плеча темные гиматионы, одетые без туники и хитона. Казалось, что они овладели умением ходить совсем по-утиному: один за другим, от самого высокого до самого низенького. Они беседовали. Чудно было видеть, как они одновременно говорят и идут гуськом. Гераклес заподозрил, что у них был какой-то математический код, и поэтому они с точностью знали, кому сейчас черед говорить, а кому отвечать. Никто никого не перебивал: номер два умолкал, и именно в этот момент отвечал номер четыре, а номер пять, казалось, безошибочно угадывал, когда закончатся слова номера четыре, и тут же вступал в разговор. Смеялись хором. У него появилось и другое чувство: хотя номер один, это был Платон, молчал, все остальные, казалось, обращались именно к нему, несмотря на то, что прямо об этом не говорили. Для этого тон голоса постепенно мелодично поднимался от самого низкого – у номера два – до самого высокого – у номера шесть, самого низенького, который вдобавок не говорил, а пронзительно вопил, словно хотел увериться, что номер один его слышит. Казалось, что это ожила и движется лира.
Группа извилисто проползла по саду, приближаясь с каждым поворотом. Странное совпадение, но именно в этот момент из гимнасия показались несколько совершенно нагих или одетых в короткие туники подростков, но, увидев череду философов, они тут же прекратили беспорядочный гомон. Обе группы встретились на площади. Гераклес на мгновение задумался, что бы увидел наблюдатель с неба: сближающиеся линии подростков и философов, образовывающие вершину… может быть, принимая во внимание прямую садовых кустов, – настоящую букву "дельта"?
Диагор знаками подозвал его.
– Учитель Платон, – почтительно сказал он, вместе с Гераклесом приближаясь к великому философу. – Учитель Платон, это Гераклес из дема Понтор. Он хотел посмотреть нашу школу, и я подумал, что ничего плохого не будет, если я приглашу его сегодня…
– Конечно, в этом нет ничего плохого, Диагор, разве что если так считает сам Гераклес, – приветливо ответил Платон красивым низким голосом и, приветственно поднимая руку, обернулся к Разгадывателю. – Добро пожаловать, Гераклес Понтор.
– Благодарю тебя, Платон.
Гераклесу, как и многим другим, приходилось, обращаясь к Платону, смотреть вверх, потому что тот отличался громадным ростом, широкими плечами и мощным торсом, из которого, казалось, лился серебристый поток его голоса. Однако было в поведении великого философа нечто, от чего он казался ребенком, заключенным в крепость: быть может, это было почти постоянное выражение располагающего к себе удивления, потому что, когда с ним говорили, или когда он к кому-то обращался, или просто, погрузившись в раздумье, Платон широко распахивал свои огромные серые глаза с изогнутыми ресницами и почти до смешного поднимал брови или, наоборот, морщил их, как хмурый раздражительный сатир. Из-за этого у него было выражение лица человека, которого неожиданно укусили за ягодицу. Знавшие его утверждали, что удивление это не подлинное: чем более удивленным он казался, тем меньше значения придавал происходящему на самом деле.
Глядя на Гераклеса Понтора, Платон выглядел чрезвычайно удивленным.
Философы стали по порядку входить в здание школы. Ученики ждали своей очереди. Диагор задержал Гераклеса и сказал:
– Я не вижу Анфиса. Наверное, он еще в гимнасии… – и вдруг неожиданно пробормотал: – О Зевс…
Разгадыватель проследил за его взглядом.
По дороге приближался мужчина. Вид его был не менее внушительным, чем у Платона, но в отличие от него казался более диким. В своих громадных руках он нес белого пса с уродливой головой.
– Я все-таки решил принять твое приглашение, Диагор, – с улыбкой, по-приятельски сказал Крантор. – Думаю, мы проведем вечер очень весело.
– Филотскст приветствует тебя, учитель Платон, и готов тебе служить, – сказал Эвдокс. – Он путешествовал не меньше твоего, и, уверяю тебя, из его рассказов ничего не выбросишь…
– Как и из мяса, которое мы отведали сегодня, – добавил Поликлет.
Послышался смех, но все знали, что пустые замечания и разговоры о личных делах, служившие до этого предметом разговора, должны, как на любом хорошем "симпозиуме", уступить место вдумчивой беседе и плодотворному обмену мнениями между присутствующими в зале. Сотрапезники расположились кругом на удобных ложах, а ученики прислуживали им не хуже рабов. Молчаливое, но заметное присутствие Разгадывателя загадок никого особо не интересовало: его профессия была знаменитой, но большинство считали ее недостойной. Напротив, присутствие друга ментора Эвдокса, Филотекста Херсонесского, таинственного старичка, чье лицо скрывалось в сумраке залы, освещенной редкими лампами, и философа Крантора из дема Понтор, "друга ментора Диагора", как сам он представился, только что прибывшего в Афины после долгих перипетий, рассказа о которых все с нетерпением ожидали, вызывало нарастающее перешептывание. Теперь, после неустанной работы языков, извивающихся, чтобы очистить острые клыки от остатков мяса, остатков, которые скоро растворятся в глотках ароматизированного вина, остро щекочущего небо, настало время удовлетворить вызванное этими двумя гостями любопытство.
– Филотекст – писатель, – продолжил Эвдокс, – он знаком с твоими "Диалогами" и восхищается ими. Кроме того, похоже, Аполлон наделил его пророческим даром Дельф… У него бывают видения… Он уверяет, что видел мир будущего и что он во многом походит на твои теории… Например, в отношении равенства между трудом мужчин и женщин, которое ты отстаиваешь…
– Молю тебя Зевсом Кронидом, – снова вмешался Поликлет, изображая крайнюю горечь, – Эвдокс, позволь мне выпить еще несколько чаш вина, прежде чем женщины научатся солдатскому делу…
Общее благодушие не распространялось лишь на Диагора, который с минуты на минуту ждал, что Крантор взорвется. Он хотел тихонько поговорить об этом с Гераклесом, но заметил, что тот тоже был по-своему далек от всего окружающего: он неподвижно лежал на ложе, держа чашу с вином в полной левой руке, не решаясь ни поставить ее на стол, ни поднести ко рту. Он был похож на лежащую статую старого толстого тирана. Но серые глаза его были оживленны. На что он смотрел?
Диагор убедился, что Гераклес не сводит глаз со снующего туда-сюда Анфиса.
Подросток, одетый в голубой хитон с многозначительными разрезами по бокам, был назначен главным виночерпием; на нем по обычаю красовался венок из хмеля, который ерошил его светлые кудри, и гирлянда цветов, свисавшая с плеч цвета слоновой кости. В этот момент он прислуживал Эвдоксу, потом должен был перейти к Арпократу, а затем к остальным сотрапезникам, строго следуя положенному порядку.
– А что ты пишешь, Филотекст? – спросил Платон.
– Все… – отозвался из сумрака старичок. – Поэзию, трагедии, комедии, прозу, эпос и другие самые разные жанры. Музы ко мне снисходительны и ни в чем особенно не препятствуют. С другой стороны, хотя Эвдокс говорил о моих якобы "видениях", сравнивая меня даже с Дельфийским оракулом, должен пояснить тебе, Платон, что я не "вижу" будущего, а выдумываю: я пишу о нем, а это для меня все равно что выдумывать. Исключительно ради удовольствия я представляю не похожие на этот миры и голоса, говорящие из Других, прошедших или будущих, времен; закончив мои творения, я читаю их и вижу, что они хороши. Если они плохи, а так тоже иногда бывает, я выбрасываю их и начинаю другие. – И после недолгого смеха, последовавшего за его словами, он добавил: – Верно, что Аполлон иногда позволяет мне делать выводы о том, что может случиться в будущем, и мне на самом деле кажется, что в конце концов мужчины и
женщины будут выполнять одну и ту же работу, как ты пишешь в "Диалогах". Однако не думаю, что могут существовать идеальные правительства или "золотые" правители, которые трудились бы на благо Города…
– Почему? – с искренним любопытством спросил Платон. – Верно, что в наши времена такие правительства вряд ли могут существовать. Но в далеком будущем, через сотни или тысячи лет… почему бы нет?
– Потому что, Платон, человек никогда не менялся и никогда не изменится, – ответил Филотекст. – Как ни горько нам это признать, человек не руководствуется незримыми совершенными Идеями, не руководствуется даже логикой, а следует лишь своим порывам, иррациональным желаниям…
Возникла внезапная дискуссия. Желая выступить, присутствующие перебивали друг друга. Но один голос, говоривший с витиеватым острым акцентом, перекрыл все другие:
– Я с этим согласен.
Лица обернулись к Крантору.
– Что ты хочешь сказать, Крантор? – спросил Эспевсип, один из самых уважаемых менторов, ибо все считали, что он унаследует Академию после смерти Платона.
– Что я с этим согласен.
– С чем? С тем, что сказал Филотекст?
– С этим.
Диагор закрыл глаза и начал про себя молиться.
– Значит, ты считаешь, что люди руководствуются не явно присутствующими Идеями, а иррациональными порывами?
Вместо того чтоб ответить, Крантор сказал:
– Раз уж тебе, Эспевсип, так нравятся сократические вопросы, я задам тебе такой: если бы тебе пришлось говорить об искусстве скульптуры, взял бы ты в пример прекраснейшую фигуру юноши, нарисованную на амфоре, или
ужасное испорченное глиняное изображение умирающего нищего?
– В твоей дилемме, Крантор, – ответил Эспевсип, не пытаясь скрыть вызванное неудовольствие, – ты не оставляешь мне другого выбора: я возьму глиняную фигуру, поскольку другая – не скульптура, а живопись,
– Так будем же говорить о глиняных фигурах, – улыбнулся Крантор, – а не о прекрасных картинах.
Коренастый философ тянул вино большими глотками и, казалось, не придавал никакого значения вызванному им интересу. Умостившись в ногах его ложа, Кербер, уродливый белый пес, без устали урча и жуя, расправлялся с остатками хозяйского ужина.
– Я не очень понял, что ты хотел сказать, – сказал Эспевсип.
– Я ничего не хотел сказать.
Диагор закусил губу, чтобы не вмешаться: он знал, что заговори он – гармония "симпозиума" с треском нарушится, подобно медовому печенью под острием клыков.
– Мне кажется, Крантор хочет сказать, что мы, человеческие существа, – всего лишь глиняные фигуры… – вмешался ментор Арпократ.
– Ты правда так считаешь? – спросил Эспевсип.
Крантор двусмысленно качнул головой.