105
А теперь "спина"! Это предупреждение! Быть может: "следи за спиной, ибо… там нож". О, Гераклес, Гераклес! Как мне предупредить тебя? Как? Не подходи к ней!
106
Повторение всех трех эйдетических слов в этом абзаце усиливает образ! Следи за спиной, Гераклес, у нее нож!
107
Не поворачивайся спиной!
108
ПРОКЛЯТИЕ, НЕТ!!!
109
Опасность не миновала: все три слова все еще здесь, предупреждая нас посредством эйдезиса!
110
Это я. Это описание моего тела, а не тела Гераклеса. Это я возлежу с Ясинтрой!
111
Ужасно видеть себя в таком виде, читать описание своего собственного плотского желания. Возможно, в таких сценах любой читатель представляет самого себя: он думает, что это он, а она – что она. Несмотря на мои попытки избежать этого, я возбужден: я читаю и пишу и в то же время чувствую, как накатывает странное, порабощающее наслаждение…
112
Снова три слова эйдетического предупреждения: "спина", "нож", "следить"! Это ЛОВУШКА! Я должен… то есть Гераклес должен!..
113
Мои собственные слова! Которые я только что написал в предыдущем примечании! (Я подчеркнул их в тексте и в примечании, чтобы читатель мог убедиться сам.) Естественно, я написал их до того, как перевел эту фразу. Ргзве это не соитие? Не любовное совокупление? Разве заниматься любовью – это не сплетать выдумку и реальность? О, чудесное книжное наслаждение: ласкать текст, наслаждаться текстом, потирать о текст мое перо! Мне безразлично, что мое открытие случайно: сомнении больше нет, я – это он; я там, с ней…
114
Гераклес ничего не смог поделать. Я тоже. Он продолжал. Я продолжал. Вот так, до самого конца. Оба мы предпочли продолжать.
115
Почему здесь снова три эйдетических слова (я подчеркнул их), когда опасность для Гераклеса уже, кажется, миновала? Что происходит?
116
Я понял! Осторожно, Гераклес, у тебя за СПИНОЙ!
117
ОБЕРНИСЬ!!!
118
Я спас тебе жизнь, дружище Гераклес Понтор! Это невероятно, но я думаю, что спас тебе жизнь! Я плачу при мысли, что это правда. Переводя, я записал мой собственный крик, и ты услышал его. Конечно, можно предположить, что сначала я прочел текст, а потом, делая перевод, написал эти слова за строчку до того, как они появятся в тексте, но клянусь, это оыло не так; по крайней мере сознательно я этого не делал… А теперь что же ты вспомнил? Почему я не помню об этом? Я тоже должен был бы догадаться, как и ты, но!..
119
Я проснулся от яростного лая собак. Их все еще слышно: они, кажется, недалеко от моей темницы. Интересно, это мой тюремщик пытается таким образом меня запугать или, напротив, это простое совпадение (одно по крайней мере ясно наверняка: он не лгал, когда говорил, что у него есть собаки, ибо они у него на самом деле есть). Но есть еще и третий, довольно странный, вариант: мне остается перевести две главы и, соответственно, с ними соотносятся два подвига; если порядок соблюден, то этот, одиннадцатый, подвиг должен быть укрощением пса Кербера, а последний – похищением яблок Гесперид. Для укрощения Кербера Геракл спускается в царство мертвых, чтобы поймать опасного многоголового пса, сурово охранявшего ворота. Так что не пытается ли мой тюремщик в маске устроить эйдезис из реальности? Монтал же пишет о папирусе: "Искомкан, грязен, пахнет дохлой псиной".
120
"Собака" – это самый плохой бросок, когда выпадает всего три очка. Несмотря на это, автор вводит его сюда для усиления эйдезиса. Кстати, на улице не переставая лают собаки.
121
Любопытные колебания "правый-левый" в этом фрагменте (камера Сократа, глаз раба-привратника), возможно, эйдетически передают путешествие Геракла по лабиринту, ведущему в царство мертвых.
122
"Спуск" вниз, о котором говорится с самого начала главы, вместе с движениями "вправо-влево" наводит на мысль о путешествии Геракла в подземное царство. В этом последнем абзаце образ усиливается, так как читателя помещают в каплю дождя, падающую с большой высоты на голову Гераклеса Полтора.
123
Продолжается нарративное "падение" вниз с неба до волнений Гсраклеса Понтора.
124
Конечно, ни первая, ни вторая догадки не верны: просто Диагор, как всегда, "чует" эйдезис на расстоянии. Афины и в самом деле превратились в этой главе в царство мертвых.
125
Думаю, нет необходимости говорить, что этот труп – не призрак, а эйдезис: мальчик и Гераклес не видят его так же, как не могут видеть, к примеру, знаки препинания в тексте этой книги.
126
Прости, Гераклес, друг мой. Чем я могу помочь тебе? Тебе была нужна фраза, и я как всемогущий переводчик мог тебе ее дать… Но я не должен этого делать! Текст священен, Гераклес. Мой труд священен. Ты просишь меня, умоляешь продолжать ложь… "Словами несложно лгать", – говоришь ты. Ты прав, но я не в силах помочь тебе… Я не писатель, а переводчик… Мой долг признаться терпеливому читателю, что ответ Этис – моя выдумка, и я прошу прощения за нее. Я отступлю на несколько строчек назад и теперь на самом деле напишу настоящий ответ героини. Прости меня, Гераклес. Прости меня, читатель.
127
Ошибочность пророчества Этис очевидна: к счастью, религиозные верования пошли другими путями.
128
Это просто гротескно: тело отвратительного Менехма, умирая, превращается в девушку с лилией. Меня выводит из себя эта жестокая игра с эйдетическими образами.
129
Я пишу это примечание прямо перед ним. Честно говоря, мне все равно, ибо я почти свыкся с его присутствием.
Он, как всегда, специально вошел, когда я только закончил перевод финала этой предпоследней главы и собирался немного отдохнуть. Услышав скрип двери, я подумал: интересно, какую маску он сегодня надел. Но он был без маски. Конечно, я сразу его узнал, ибо его лицо известно в нашем обществе: белые, ниспадающие до плеч волосы, открытый лоб, четкие линии лет на лице, редкая борода…
– Видишь, я хочу быть с тобой искренним, – сказал Монтал. – В какой-то степени ты был прав, так что больше я не буду скрываться. Я действительно разыграл свою смерть и скрылся в этом маленьком тайнике, но продолжал следить за судьбой моего издания, ибо хотел узнать, кому доведется его переводить. Когда я нашел тебя, я начал за тобой следить, пока наконец мне не удалось привезти тебя сюда. Правда и то, что я разыгрывал угрозы, чтобы ты не утратил интерес к книге… как, например, когда я подражал словам и жестам Ясинтры… Все это так. Но ты ошибаешься, думая, что я – автор "Пещеры идей".
– И это ты называешь искренностью? – возмутился я.
Он глубоко вздохнул.
– Клянусь тебе, я не лгу, – произнес он. – Зачем мне было тебя похищать, чтобы ты работал над моим собственным текстом?
– Потому что тебе был нужен читатель, – спокойно ответил я. – Куда же автору без читателя?
Похоже, Монталу моя теория показалась забавной.
– Неужели я так плох, чтобы мне нужно было кого-нибудь похитить, чтобы он читал мои книги?
– Нет, но что есть чтение? – возразил я. – Этот процесс невидим. Мой отец был писателем, и он знал об этом: когда ты пишешь, создаешь образы, которые потом, оживленные другими глазами, принимают иные формы, совершенно невообразимые для их создателя. Однако тебе было необходимо знать мнение читателя ежечасно, потому что своей книгой ты пытался доказать существование Идей!
Монтал любезно, но несколько напряженно усмехнулся: – Я действительно на протяжении многих лет хотел доказать, что Платон был прав, утверждая, что Идеи существуют, – признал он, – и что, следовательно, мир благ, разумен и справедлив. И я считал, что эйдетические тексты могут служить тому доказательством. Успеха я так и не достиг, но и разочарований больших тоже не было… пока я не нашел забытую рукопись "Пещеры", спрятанную среди полок старинной библиотеки… – Он замолчал, и взгляд его затерялся в темноте камеры. – Вначале это произведение восхитило меня… Я, как и ты, заметил таившиеся в нем тонкие образы: умело проложенная путеводная нить из подвигов Геракла, девушка с лилией… Я был все более уверен, что наконец нашел книгу, которую искал всю жизнь!..
Он перевел глаза на меня, и я уловил в них глубокое разочарование.
– Но тогда… я начал замечать нечто странное… Меня смущал образ "переводчика"… Я пытался уверить себя, что, как любой новичок, я попался на приманку, и теперь текст увлекал меня за собой… Однако по мере того, как я читал, в голове моей начинали роиться таинственные подозрения… Нет, это была не простая приманка, здесь крылось нечто большее… И когда я дошел до последней главы… я в этом убедился.
Он замолчал. Лицо его заливала жуткая бледность, будто он вчера умер. Но он продолжал:
– Внезапно я нашел ключ… И понял, что "Пещера идей" не только не доказывает существование того, платоновского – благого, разумного и справедливого мира, напротив, она доказывает как раз противоположное. – Он вдруг взорвался: – Да, ты можешь мне не верить: эта книга – свидетельство того, что нашею мира, этого упорядоченного, светлого пространства, наполненного причинами и следствиями и подчиняющегося справедливым и милостивым законам, не существует!..
И глядя на то, как он задыхался, на его искаженное лицо, превратившееся в новую маску с дрожащими губами и потерянным взглядом, я подумал (и я не боюсь об этом писать, даже если Монтал прочтет эти строки): "Он совсем сумасшедший". Затем показалось, что он взял себя в руки и серьезно добавил:
– Я был так безумно напуган этим открытием, что хотел умереть. Я закрылся в доме… Бросил работать и отказался у себя кого-либо принимать… Пошли слухи, что я сошел с ума… И, быть может, так оно и было, ибо истина порой помрачает умы!.. Я даже подумывал, не уничтожить ли эту книгу, но какая в том польза, если я уже все знал?… Так что я избрал другой путь: как ты и подозревал, я воспользовался идеей с истерзанным волками останками, чтобы симулировать смерть с помощью тела бедного старика, которого я переодел в свою одежду и изувечил… Потом я подготовил свою версию "Пещеры", следуя тексту оригинала, усилив эйдезис, однако не упоминая о нем напрямую…
– Зачем? – перебил его я.
С минуту он смотрел на меня так, будто вот-вот ударит.
– Затем, чтобы убедиться, сделает ли другой читатель то же открытие, что и я, но без моей помощи! Потому что еще не исключена пусть даже крошечная возможность, что я ошибаюсь! – С увлажнившимися глазами он добавил: – И если это так, а я молю, чтоб так оно и было, то мир… наш мир… будет спасен.
Я хотел было усмехнуться, но вспомнил, что с сумасшедшими нужно обращаться очень любезно.
– Пожалуйста, Монтал, прекрати, – сказал я. – Признаюсь, это произведение несколько необычно, но оно никак не связано с существованием мира… или вселенной… не связано даже с нами. Это просто книга, и все. Сколько бы в ней ни было эйдезиса и как бы он ни захватывал нас обоих, мы не можем заходить слишком далеко… Я прочел почти все и…
– Ты еще не прочел последнюю главу, – промолвил он.
– Нет, но я прочел почти все и не…
– Ты еще не прочел последнюю главу, – повторил Монтал.
Я сглотнул слюну и уставился на раскрытый на моем столе текст. Потом снова взглянул на Монтала.
– Хорошо, – предложил я, – мы сделаем вот что: я закончу перевод и докажу тебе, что… что это просто вымысел, более или менее ладно изложенный, но…
– Переводи, – взмолился он.
Я не захотел его расстраивать. Поэтому повиновался. Он сидит здесь и смотрит, как я пишу. Начинаю перевод последней главы.
130
– Яблоки, – возмутился я. – Что за вульгарность напоминать о них!
– Да, – согласился Монтал. – Упоминать предмет эйдезиса в метафоре – признак плохого вкуса. Достаточно было бы и двух наиболее повторяемых с начала главы слов: "висеть" и "золотистый"…
– Которые говорят о висящих на деревьях золотых яблоках Гесперид, – кивнул я, – я знаю. Поэтому и говорю, что эта метафора вульгарна. Кроме того, не уверен, поднимаются ли яблочные пироги…
– Хватит говорить, переводи дальше.
131
– Можно мне попить? – только что спросил я у Монтала.
– Подожди. Я принесу воды. Я тоже умираю от жажды. Меня не будет лишь столько времени, сколько тебе понадобится, чтобы написать примечание об этой паузе, так что не думай, что сможешь улизнуть.
Честно говоря, мне это и в голову не пришло. Он сдержал слово: как раз сейчас он возвращается с кувшином и двумя часами.
132
Монтал только что заметил:
– Не исключено, что "Вакханки" – произведение эйдетическое, как считаешь? Речь идет о крови, о смерти, о ярости, о безумии… Возможно, Еврипид эйдетически описал обряд "Ликайона"…
– Не думаю, чтобы великий Еврипид до такой степени спятил! – ответил я.
133
– Предсказания Гераклеса верны! Вероятно, здесь ключевая идея книги!
Монтал молча глядит на меня.
– Переводи дальше, – просит он.
134
– Любопытно, – заметил я. – Опять переход на второе лицо…
– Продолжай! Переводи! – взволнованно перебивает меня мой похититель, словно мы находимся в важнейшем месте книги.
135
– Что с тобой? – спрашивает Монтал.
– Эти слова Крантора… – задрожал я.
– Что с ними?
– Я помню, что… мой отец…
– Ну! – подгоняет меня Монтал. – Ну же!.. Что твой отец?
– Уже давно написал стихотворение…
Монтал опять подбадривает меня. Я пытаюсь вспомнить.
Вот первая строфа стихотворения моего отца – так, как я ее запомнил:
Свою ужасную главу вздымает Гидра,
Рык раздается яростного льва,
И кровожадные, свирепые кобылы
Звенят копыта бронзой по камням.
– Это начало стихотворения моего отца! – восклицаю я вне себя от изумления.
Монтал вдруг мрачнеет. Он кивает головой и шепчет:
– Я знаю конец.
Порой идеи и теории людские
Я подвигам Геракла уподоблю
В сраженье вечном с чудищами злыми,
Противниками разума святого.Но бедная душа моя подобна
В бессилье разгадать, в чем смысл предметов,
Лишь переводчику в безумца заточенье,
Что тщетно ищет ключ в абсурдном тексте.А ты, Платона Истина, Идея, -
Как схожа ты, хрупка и столь прекрасна,
Со снежной лилией в руках у девы, -
Как стонешь ты, о помощи взывая
В опасности, что ты не существуешь!Геракл, как тщетны все твои старанья:
Есть люди, коим по душе исчадья ада,
И с радостью идут они на жертву,
Творя зубами и когтями веру.Средь крови рев Быка до нас несется,
Гремит лай огнедышащего Пса,
А злато яблок в заповедном саде
Все стережет коварная змея.
Я записал все стихотворение. Перечитываю его. Вспоминаю.
– Это стихотворение моего отца!
Монтал опускает взгляд. Что-то он скажет? Он произнес:
– Это стихотворение Филотекста Херсонесского. Ты помнишь Филотекста?
– Писателя, который появляется в седьмой главе за ужином с менторами Академии?
– Ну да. Источником эйдетических образов "Пещеры" послужило Филотексту его собственное стихотворение: подвиги Геракла, девушка с лилией, переводчик…
– Но тогда…
Монтал кивает. Его лицо непроницаемо.
– Да, "Пещера идей" написана Филотекстом Хсрсонесским, – признает он. – Не спрашивай, откуда я знаю, я просто знаю, и все. Но, пожалуйста, переводи дальше. До конца осталось совсем немного.
136
"Змея" и "дерево". Текущая из головы Крантора кровь образует двойной прекрасный эйдетический образ чудовища, стерегущего золотые яблоки, и деревьев, с которых они свисают… Меня все еще беспокоит вероятность того, что строчки моего отца были плагиатом стихотворения Филотекста!.. Монтал приказывает мне: "Переводи".
137
Жуткая находка тел сектантов как финальный образ эйдетически изображает древо "яблок Гесперид", свисающих и "облитых золотом".
138
– Текст не полный!
– Почему ты так думаешь? – спрашивает Монтал.
– Потому что он кончается словами: "Тогда Переводчик сказал"…
– Нет, – возражает Монтал. Он смотрит на меня как-то странно. – Текст полный.
– Ты хочешь сказать, где-то еще есть скрытые страницы?
– Да.
– Где?
– Здесь, – отвечает он, пожимая плечами.
Мое недоумение его, кажется, веселит. Тогда он резко спрашивает:
– Ты уже нашел ключ к книге?
Я на миг задумываюсь и, запинаясь, бормочу:
– Может быть, это стихотворение?…
– А что значит это стихотворение?
Помолчав, отвечаю:
– Что истину нельзя познать разумом… Или что трудно найти истину…
Монтал выглядит разочарованным.
– Мы и так знаем, что истину найти трудно, – говорит он. – Это заключение не может быть Истиной… потому что в этом случае Истина была бы ничем. А она должна чем-то быть, так ведь? Скажи, в чем конечная идея, разгадка текста?
– Не знаю! – кричу я.
Я вижу, как он улыбается, но улыбка его горька.
– Быть может, ключ как раз в твоей злости, а? – замечает он. – В этом гневе, который ты сейчас испытываешь на меня… или в наслаждении, которое ты чувствовал, когда воображал, как балуешься с гетерой… или в голоде, который ты ощущал, когда я задерживался с обедом… или в медлительности твоего кишечника… Может, это и есть единственные ключи. Зачем искать их в тексте? Они в наших собственных телах!
– Перестань со мной играть! – отвечаю я. – Я хочу знать, как связана эта книга со стихотворением моего отца!
Выражение лица Монтала становится серьезным, и он, словно читая, усталым тоном тарабанит: