Спасаясь от школьной скуки, Донни постоянно курил марихуану: от нее прояснялась голова, и размышлять над разными сложными вопросами становилось гораздо проще. Еще подростком он разработал собственную метафизику, выстроенную по правилам формальной логики, подобно геометрической теореме, и как-то раз, выкурив косяк, изложил ее своему приятелю Джерри: человеческое поведение подобно волне, волна имеет массу, как частицы света, на массу действует сила тяжести, а сила тяжести, как известно из космологии, определяет судьбу Вселенной, следовательно, поведение индивидов - хорошее или дурное, правильное или ошибочное - способствует либо вечной вибрации, либо холодной и безжизненной энтропии, порождая огонь или лед, тьму или свет; каждый из нас вносит в это свою лепту, и свобода воли важна именно потому, что на карту поставлена судьба Вселенной. "Само выражение "сила тяжести" говорит о важности наших поступков, так что, Джерри, брось жмотничать, и дай мне разок затянуться кальяном". "Погоди, - ответил Джерри. - По-моему, ты промахнулся. Ты исходишь из того, что поступок подобен волне. На этом строится вся теория". "Карма, - сказал Донни. - Причина и следствие. Хватит тянуть резину, давай сюда кальян". "Действия - это не волны", - сказал Джерри.
Родители в конечном счете превратились для Донни в фоновую помеху, надоевшую музыку в автомате. Их нравственное влияние мало-помалу сошло на нет, и постепенно он научился лгать им уверенно и с наслаждением: "Заседание шахматного клуба дома у Джерри… Мы идем на хоккей… Пятнадцатый ежегодный слет международного общества корзинщиков…" Так было не всегда. Случалось, что в детстве отец вышагивал взад-вперед перед Донни и его сестрами, выстроенными как пожарный расчет, а их мать безмолвно наблюдала, как муж мечет громы и молнии, трясясь от ярости, неадекватной обстоятельствам. Противоречивые стремления поддержать супруга и защитить детей лишали ее способности действовать. Отец же мог сказать - как было однажды: "Я еще раз спрашиваю и надеюсь в конце концов услышать честный ответ: кто из вас трогал утром мой проигрыватель и поцарапал пластинку Синатры?"
Потом он запер их в спальнях на два часа сорок пять минут, предупредив, что, поскольку никто из троих не признал свою вину, ясно, что кто-то из них лжет, а это гораздо более тяжкое преступление, чем трогать проигрыватель, а значит, ставки растут и дело осложняется, что вызвало у Донни самые мрачные предчувствия в отношении грозивших последствий. Невиновный всегда страдал из-за трусости виноватого, малодушие последнего было столь же губительно, как гнев отца. Преступная сторона отлично понимала нравственную сложность ситуации, однако отдавала должное и стратегии отца, умопомрачительно, по-средневековому бесчестной и хитроумной: разделяй и властвуй. "Кто из вас? - спросил отец. - Кто это сделал? Или вы хотите провести взаперти весь день? Или вы намерены просидеть там все выходные? Я вам это устрою. И если виновный не отыщется, в понедельник вам придется пропустить школу. Я хочу знать, кто поцарапал мою пластинку и кто сказал "нет", хотя должен был ответить "да". Одно дело, если бы речь шла только о пластинке, это я еще мог бы понять, но вы солгали мне, а лжи я не выношу. Если вы лжете, значит, я не смогу верить вам и впредь, а члены семьи должны доверять друг другу. Так кто из вас поцарапал мою пластинку?"
В конце концов Донни не выдержал. Он получил десять ударов ремнем по голому заду; десять - число символическое, его отец был приверженцем десятичной системы мер, - не слишком много, но и не мало, наказание, которое можно было вытерпеть, но которое было не простой формальностью, а причиняло настоящие страдания. Он видел, что отец сдерживается и все же стремится сделать ему больно, чтобы отбить у него желание лгать. Он бил его ремнем, который вытащил из собственных брюк; после экзекуции он заправил рубашку в брюки и вдел ремень на место. Наказывая сына, он без умолку кричал пронзительным, злым голосом: "Не лги, не смей лгать, никогда не смей мне лгать!"
Когда все было позади, отец опустился на стул и поправил ремень. "Послушай, - сказал он, помолчав, - я не хотел тебя наказывать. Хотя нет, беру свои слова назад. Я был вынужден наказать тебя, мне нужно было дать тебе урок, и наказание было единственным способом это сделать. Пластинка - это ерунда. Понятия добра и зла, Донни, - вот что важно. В конце концов, всегда можно купить новую пластинку. А теперь подтяни штаны и застегни ремень. И перестань хныкать, как девчонка".
"Не надо так говорить, - сказала мать Донни. - Мне это не по душе". "Придержи язык", - ответил отец.
Как-то летом они отправились на пароме на Аляску, и там на верхней палубе была девочка с рыжими волосами и рюкзаком; она расставила шезлонг, разложила на нем спальный мешок и всю дорогу читала Джона Мюира и грызла орешки. Пока корабль шел к Ситке, они с Донни вместе курили травку и совали руки друг другу под одежду. Юным любовникам приходилось нелегко, поскольку по вечерам пассажиры не торопились ложиться спать, надеясь увидеть северное сияние и любуясь незаходящим солнцем, а значит, не было ни темноты, ни возможности уединиться. Тем не менее они ухитрялись находить укромные уголки, где она прижималась к нему, совала ему в брюки холодную ладошку и жарко шептала на ухо что-нибудь вроде: "Люби ту, что рядом".
Тогда ему было шестнадцать. По дороге он заболел, и свидания пришлось прекратить, но в Ситке он снова увидел ее в Центре охраны дикой природы - там устроили специальную церемонию в честь выздоровления орла, которого предстояло выпустить на волю. "Как ты?" - спросила она. "Лучше, - ответил он. - Кажется, я тебя люблю". "А я тебя - нет. Что такое любовь? Ты перепутал любовь с похотью".
Оказавшись на свободе, орел пролетел пару сотен ярдов, уселся на сук и посмотрел назад. Некоторые туристы принялись аплодировать и подбадривать его криками, но в таком поведении было что-то неуместное, точно они пришли смотреть футбольный матч, и вскоре воцарилась тишина. Все стояли и ждали, что будет делать орел.
"Нет, я правда тебя люблю, - настаивал Донни. - Я понимаю разницу". "Нет мальчишки, который ее понимает, - отрезала рыжая девочка. - Не говори глупостей".
Соблазненный и покинутый, он бродил по парку, где проходил фестиваль камерной музыки. Она тоже оказалась там, но, когда он приблизился к ней, сказала: "Ты не для меня". - "Почему?" - "Ты чересчур впечатлительный". - "Что ты имеешь в виду?" - "Слишком нервный. Чересчур много думаешь. Не мой тип. Я приехала сюда не за духовными поисками. Я не желаю обсуждать, есть Бог или нет". "Извини, что испортил тебе каникулы", - сказал Донни. "Пошел ты", - ответила она.
Энн рассказала свою историю, соблюдая хронологическую точность, как будто самое главное было в последовательности событий. Закончив, она вытащила четки:
- Я говорю чистую правду. Клянусь Иисусом, отец.
Отец Коллинз поскреб бровь, покачал головой и вздохнул.
- Это… как бы это сказать… не знаю… Это просто… поразительно.
- Отлично сказано, - заметила Кэролин.
- Вы сделали очень серьезное заявление.
- Я рассказала только о том, что видела. И слышала.
- Вы видели и слышали Деву Марию?
Энн кивнула.
- Но другие ее не видели. Только вы. Ни ваша подруга, ни те люди, которые отправились с вами в лес.
- Я не видела ничего, - сказала Кэролин. - И не слышала.
- А я видела и слышала, - сказала Энн.
- Так же, как видите и слышите меня? - спросил священник.
- Нет. Не совсем.
- Тогда как?
- Я не могу это описать.
- Ну хорошо. Как она говорила? Как я?
- У нее был женский голос.
- Но это был человеческий голос?
- Он доносился издалека. Как будто из-под воды.
- Человек не может говорить под водой, - заметила Кэролин.
- Кажется, я понял, что она имеет в виду, - сказал священник. - Это образное выражение. Не следует понимать его буквально.
- Я имею в виду, - сказала Энн, - что, если бы вы могли разговаривать под водой, ваш голос звучал бы примерно так же.
- Ясно, - кивнул священник. - А у вас не было ощущения, что вы слышите ее слова не так, как мои, не через воздух? Я говорю про звуковые волны. Может быть, они звучали у вас в голове, как при телепатии? Или вы слышали их своими ушами?
- Голос был у меня в голове.
- Так это был телепатический голос? Он был похож на мысли? На ваш собственный внутренний голос? Ваши собственные мысли, произнесенные чужим голосом?
- Ее голос звучал у меня в голове. Так она разговаривала со мной.
- Но вы видели, как шевелились ее губы? Это было что-то вроде пения под фонограмму? Ее губы шевелятся, а у вас в голове звучит ее голос?
- Ее губы не шевелились, нет.
- Вы это видели? Она стояла достаточно близко?
- Ее губы не шевелились. Это точно.
- Как далеко она стояла?
- Примерно в двадцати ярдах.
- Как вы думаете, вы могли бы ее потрогать? Протянуть руку и прикоснуться к ней? Или ваши пальцы… не знаю… просто прошли бы сквозь нее? Она походила на привидение или на человека из плоти и крови?
- Она была прозрачной. Так мне показалось. Я плохо объясняю.
- Видели ли вы какую-то рябь? Вроде той, что бывает на воде? Или ничего, только воздух?
- Скорее что-то вроде тумана. Что-то похожее на облако.
- Почему вы так говорите?
- Мне так показалось.
- Таково ваше впечатление?
- Да, впечатление.
- То есть она была похожа на облако?
- Ну да, пожалуй.
- Вам не показалось, что она похожа на сон? Что-то вроде сна?
- Нет. Вряд ли. Я знаю, это мне не приснилось. Нет, на сон это было не похоже.
- Чем это отличалось от сна?
- Что вы имеете в виду?
- Чем ваши ощущения отличались от тех, которые человек испытывает во сне?
- Тем, что это был не сон. Я не спала, когда все случилось. Как сейчас. Вы же знаете, что сейчас вы бодрствуете, а не спите?
- Да.
- Так было и со мной, когда я ее увидела.
- Я ни в коей мере не ставлю ваши слова под сомнение. Извините, если вам показалось, что это так.
- Я ничего такого не думала.
- Простите.
- Всё нормально, святой отец.
- Наверное, я слишком давлю на вас. - Он сменил позу, поменяв скрещенные ноги местами. - Веду себя словно адвокат.
- Не совсем, - возразила Кэролин. - Пока что вы не выписали нам счет.
- Не могли бы вы, - попросил священник, - повторить ваш рассказ. Еще раз описать все, что случилось. И, если позволите, я буду время от времени прерывать вас и задавать вопросы.
- Уже восьмой час, - сказала Кэролин. - Может быть, мы сходим перекусить, а потом вернемся?
- Не уходите, - попросил священник. - Поешьте со мной. Останьтесь. Когда вы постучали, я как раз собирался сообразить что-нибудь на ужин.
Он отметил, что духовидица пропустила вопрос о еде мимо ушей. По ее напряженной позе было видно, что ей не до еды. Он подумал, что, по всей вероятности, такое состояние вызвано отчасти недомоганием, а отчасти ее одержимостью.
- Давайте сделаем небольшой перерыв, - сказал он. - Я пойду на кухню и приготовлю лапшу. А вы почитайте или поспите. Погрейтесь, посмотрите телевизор. Отдохните.
- Я помогу вам, - предложила Кэролин.
- Не надо. На кухне слишком тесно. Я справлюсь сам. Храни вас Господь.
- Вот это священник, - сказала Кэролин. - Не только вещает с кафедры, но и стряпает. Большинство священников наверняка покупают замороженную пиццу или мексиканскую еду для микроволновки.
- Я тоже их покупаю, - сказал священник.
К лапше отец Коллинз подал готовый томатный соус с базиликом, теплый хлеб с маслом и чесночной солью, отваренную стручковую фасоль и кочанный салат, заправленным смесью кетчупа и майонеза, имитирующей соус "Тысяча островов". Пока они ели, сидя на диване с тарелками на коленях, он поставил кассету "Шедевры Бетховена" - современную обработку Девятой симфонии, Аппассионаты, Крейцеровой сонаты и увертюры к "Эгмонту". Живая, вполне безобидная музыка. Кэролин ела с аппетитом, Энн с небрежным изяществом. После еды священник быстро вымыл посуду, вручил каждой по вазочке с неаполитанским мороженым, выложенным на пластинку сахарной вафли, и приготовил чай. В заключение он предупредил, что, пользуясь уборной, следует придерживать ручку бачка, чтобы поток воды был достаточно сильным, и извинился, что раковина не вымыта. "По части домашнего хозяйства я не на высоте", - признался он.
В раковине Энн действительно увидела остатки пены, волосы и пятна засохшей слизи. На полке лежала пачка сменных лезвий, которые продают оптовыми партиями в магазинах, торгующих со скидкой. Кроме того, здесь обнаружилась упаковка туалетной бумаги из двенадцати рулонов, десять кусков мыла, бутылка тайленола и полдюжины больших тюбиков зубной пасты - как будто отец Коллинз готовился к осаде или внезапному экономическому кризису, который опустошит прилавки. На полу рядом с унитазом лежали журналы - один посвященный досугу и путешествиям, другой светским знаменитостям - и две книги: Джеймс Данливи, "Человек с огоньком" и Норман О’Браун, "Сущность любви". Духовидица, скорчившись, уселась на унитаз - ее месячные были в самом разгаре, - открыла первую страницу Данливи и прочла: "Потрясающий плутовской роман. Чувственный, страстный, забавный и остроумный гимн сексу и человеческой низости". Интересно, зачем такая книжка священнику? Из любопытства она наугад открыла "Сущность любви" на шестьдесят третьей странице, мимоходом отметив, что текст насыщен обрывающимися строками, которые складываются в загадочные узоры: "Вагина, подобная алчущей пасти, или зубастое лоно; челюсти исполинской матери, пожирающей людей, менструирующей женщины, что, торжествуя, сжимает истекающий кровью трофей - откушенный пенис. (Ср.: Г. Рохайм. Загадка сфинкса.)" Она бегло просмотрела книжку и обнаружила, что вся она написана в том же духе - мешанина из бесконечных цитат, взятых из неизвестных ей книг о сексе и прочих материях. По-видимому, автор считал, что благодаря совмещению эти фрагменты обретали новый смысл. Возможно, так оно и было. Она не знала. Но как случилось, что подобные вещи читает священник? Пусть даже в туалете. Священнику положено читать "Католическое обозрение", "Исповедь" Августина Аврелия и биографию матери Терезы, но уж никак не глянцевые журналы о путешествиях и книги про женщин, которые откусывают пенисы.
Не удержавшись, она заглянула в спальню. Кровать была прикрыта расстегнутым спальным мешком, на тумбочке стояли две помятые жестянки из-под сока, на полу валялись журналы и книги, электронные часы-будильник ярко светились в темноте алыми цифрами. На окне лежало полотенце, а в углу - пара гантелей. "Зачем священнику гантели? - спросила она себя. - Для чего ему мускулы?". Над кроватью висело распятие, двухфутовый Иисус, худой и черный, с выпирающей, как у птицы, грудиной и провалившимся животом. Энн сделала три шага в глубь комнаты и почувствовала запах простыней на измятой постели. Указательным пальцем она осторожно дотронулась до бедра Христа, перекрестилась и поцеловала свои четки. "Радуйся, Мария, благодати полная", - прошептала она и поспешила назад, в гостиную.
Дождь барабанил в окно, как будто кто-то палил по жилищу священника из дробовика. Отец Коллинз выключил вторую лампу, и теперь в комнате царил полумрак, лишь на диван падала полоса света из кухни. Они продолжали разговаривать, а музыка звучала так тихо, что ее можно было услышать лишь в коротких паузах между репликами.
- Так, значит, она назвала шесть позиций, - сказал священник. - И особо отметила своекорыстие.
- И жадность, святой отец.
- Но существует множество других грехов.
- Пресвятая Дева назвала только эти.
- Почему именно эти?
- Не знаю.
- Она не пояснила?
- Нет.
- Но четвертым пунктом она обещала явиться вновь. Как вы сказали, четыре дня подряд. Возможно, мы сумеем выяснить что-то еще.
- Не знаю, - ответила духовидица.
Священник серьезно кивнул.
- Что касается пропавшей девочки - она заговорила о ней сама или вы задали ей вопрос?
- Я не задавала вопросов. Я только слушала, святой отец.
- Дело в том, что эти сведения существенно отличаются от остальной части послания. Они конкретны, тогда как все остальное носит общий характер. Вот почему я спрашиваю.
- Пятый пункт тоже не похож на остальное, - сказала Энн. - Она говорит, что мы должны построить здесь церковь. Церковь, посвященную Пречистой Матери, Деве Марии. С этого и надо начать.
- Видите ли, - сказал священник, откинувшись на спинку кресла, - это непростая задача. Большая работа. Когда я попал сюда, я сам пытался организовать здесь строительство новой церкви. Нынешняя церковь просто щелястый сарай, пропахший плесенью, но если не возражаете, давайте вернемся к самому видению. Честно говоря, ваше видение заставило меня задуматься о природе иллюзий. О способности видеть необычайное.
- Меня тоже, - вставила Кэролин.
- Меня интересуют, - продолжал священник, - различные виды иллюзий. Всевозможные миражи и видения. Попробуйте, например, скосить глаза к носу. Я подношу руку к лицу, и простое нарушение оптического фокуса приводит к тому, что я вижу два указательных пальца вместо одного, и это один из видов иллюзии. Она иного рода, нежели иллюзии фокусника, который вынимает из шляпы кролика или разрезает пополам свою помощницу, - это всего лишь ловкость рук и зеркала, в данном случае иллюзии подобного рода меня не интересуют. Если вы разбиваете лагерь у реки и в полудреме сидите у ночного костра, вы можете запросто принять журчание воды за голоса в лесу, а когда вы засыпаете или грезите наяву, у вас порой возникает смутное ощущение, что нечто подобное уже происходило с вами в прошлом, но…
- Дежавю, - сказала Кэролин. - Сейчас у меня именно такое ощущение.
- Это иллюзия, - сказал священник. - Хотя на самом деле вполне возможно, что вы бывали здесь раньше.
- В прошлый раз вы сказали те же самые слова.
Священник улыбнулся:
- Тогда я тоже улыбнулся? - спросил он. - И спросил вас, улыбнулся ли я?
- Я не верю в Бога, - сказала Кэролин, - и мне наплевать, как вы отнесетесь к тому, что я сейчас скажу. Возможно, вы сочтете это грехом или кощунством, но под кайфом у меня сто раз бывали всевозможные глюки: я видела чаек, которые летали как в замедленной съемке; кошку, которая у меня на глазах превращалась в двадцать кошек; дерево, которое плакало из-за того, что его слишком туго перетянули веревкой. И все это казалось вполне реальным, куда реальнее, чем сама реальность, но на самом деле происходило лишь у меня в голове. Эти образы под действием наркотиков породил мой мозг.
- Я понимаю, о чем ты, - кивнула Энн. - Но все было не так. По-другому.
- Объясни, в чем разница, - потребовала Кэролин.
- Я помню, - сказала Энн, - как в девятом классе наш учитель физики заявил: "Если бы вы стали пчелой или собакой, все было бы иначе. Вы не видели бы того, что видите сейчас". Если бы ты была мухой, здесь не было бы этой чашки чая. Если бы вместо нас в этой комнате летала муха, здесь не появилось бы этой чашки.
- Что это, Энн? Азы философии? Я думал, вы верите в Бога и сотворение мира. Откуда столь глубокие мысли?
- Я просто говорю, что видела Пресвятую Деву.
- Простите, мне нужно отлить, - сказала Кэролин. - Пожалуйста, притормозите с феноменологией, пока я не вернусь.
- Я видела Деву Марию, - повторила Энн.