- Всё есть, а ума нету. - Бабка безнадёжно махнула в мою сторону рукой и продолжила, глядя на Аню: - А я вот тебе расскажу. Строили у нас тут рядом школу, через два дома отсюда. Ну, понапривозили кирпича, материалов, грязь развели страшную, не пройти. Строили-строили, потом приходит бригадир ихний: помоги, мол, бабушка. Рассказывает: одного рабочего краном зашибло до полусмерти, второй упал в ров и чуть не утонул. Говорят, спасай, другой день уже не идут рабочие на стройку, отказываются, боятся. Ну, я пошла, посмотрела. А там раньше было здание такое, двухэтажное. И на втором этаже компьютерный клуб или что, где в интернет ходят. Я и говорю: на кой вы здесь строите? Такое место нехорошее, а вы - школу!
Мы с Аней переглянулись, но бабка словно ничего не заметила. Она сложила руки на коленях, пальцы в замок, глазами ощупывала потолок и, похоже, настроилась на долгое повествование.
- Я тебе расскажу, а ты послушай. От компьютеров - излучения идут…
"Излучения" стали последней каплей. Я шепнул Ане, что подожду на улице, покурю. Бабка не прерывала рассказ, пока я вставал и выходил из комнаты. Прикрывая дверь, я слышал, как она вещала торжественно: "Сел на стул, как в беспамятстве…"
В прихожей никого не было. И вообще, в квартире стояла тишина: ни детей, никого. Я оглянулся: за кухонным столом сидела та самая толстая тётка. Я вытащил из кармана пачку сигарет, показал ей.
- Я на лестнице покурю?
Она не ответила, сидела как истукан. Я присмотрелся: тётка плакала. Слёзы текли по огромному лицу, и она их не утирала. Лицо застыло в болезненной гримасе, она сидела не шевелясь, как мёртвая. Я с деревянной спиной открыл дверь и выскользнул на лестничную площадку.
На площадке стояли два мужика, оба держали по пластмассовой полторашке в каждой руке.
- Ну чё там? - спросил один, глядя на меня.
- Чё? - переспросил я.
- Можно заходить?
- Нельзя. - Я прикурил.
- Чё-то долго. - Он цыкнул зубом. - Серьёзное что-то?
- А ты думал, - возмутился я. - Конечно. А у вас?
- Да спирт вот принесли, - мужик опять цыкнул, - заговаривать. Брательник бухает, почти месяц уже, никак выйти не может. Вот Софья Анатольевна и говорит: сходите, мол, пусть баба Маша заговорит. Вдруг поможет.
- А зачем так много? - я кивнул на бутылки. Четыре по полтора - это шесть литров, брательник ещё глубже зароется.
- Чтоб два раза не бегать, - усмехнулся второй мужик. - Есть покурить?
Я протянул сигареты, мужики взяли по одной, поставили свои бутылки на пол и задымили. Я вспомнил маленькую, испуганную старушку в прихожей.
- А эта Софья Анатольевна - она кто?
- Учительница, - сказал первый мужик.
Он оказался разговорчивым, и скоро я узнал, что Софья Анатольевна выучила несколько поколений и пользуется огромным авторитетом в посёлке. Что муж её, военный, повесился ещё в 93-м, а дочка вышла замуж за голландца и уехала к нему в Роттердам.
Дверь квартиры открылась, выглянула Аня.
- Иди скорей!
Я замешкался с окурком, не знал, куда его сунуть. Затушил об косяк и положил на перила лестницы.
- Она меня за тобой послала, - прошептала Аня.
Толстой тётки нигде не было видно.
- Зачем? - удивился я.
- Я откуда знаю!
- Закончила она? Про излучение?
- Да она просто болтает, зубы заговаривает. А сама в это время щупает…
- Как это - щупает? - переспросил я.
- Ну, диагностирует. И, кажется, молится тоже…
Когда мы вошли в комнату, баба Маша сидела на прежнем месте.
- Встань-ка вот сюда, - сказала она мне.
Я встал ровно перед ней и зачем-то засунул руки в карманы.
- Руки вынь.
Я вынул и спрятал за спиной.
Баба Маша смотрела мне прямо в глаза. Гипнотизирует, подумал я. Меня в детстве пытались гипнотизировать - хер вам, у меня глаза карие, гипнозу не поддаются. Но она просто смотрела, ничего внушать, похоже, не собиралась. В какой-то момент вдруг мелькнуло в её взгляде что-то, но сразу пропало, я и не понял что. Отвлёкся. Смотрел ей в глаза и не видел этих глаз. А видел свою бабушку - она резала круглый хлеб, прижав его к животу. Потом вроде видел маму - она сидела на скамейке перед домом в огромных отцовских валенках с галошами и ждала почтальоншу.
- Всё, - глухо сказала баба Маша. Передо мной снова выплыли её глаза, но она быстро отвернулась.
- Баба Маша, деньги возьмёте? - спросила Аня, выдержав уважительную паузу. Я стоял, как памятник, чуть не вытянув руки по швам.
- Там на подоконнике - банки, - сказала баба Маша, будто не слышала, - дай-ка мне зелёную и фиолетовую. Эй!
Я не сразу понял, что она со мной говорит. Отодвинув шторы, увидел, что подоконник уставлен пластиковыми банками с пищевыми добавками. Яркие, нарядные, с непонятными названиями. Я обернулся, сомневаясь, правильно ли понял.
- Зелёную и фиолетовую, - напомнила баба Маша.
Она приняла у меня банки и начала их рассматривать.
- Вот эта - семьдесят, а эта… - она пригляделась, - сто двадцать пять, кажется. Нюра! - заорала вдруг, - фиолетовая - сто двадцать пять?
Мы вздрогнули, дал же Бог голос…
- Да! - донеслось из-за стены.
- Хорошие таблетки, берите, - продолжила баба Маша уже потише, - и от головы и от поноса… Не повредят.
Аня положила деньги на столешницу и сунула банки в сумку. Баба Маша опустила голову и, почёсывая макушку, о чем-то задумалась. Мы потихоньку засобирались.
- Это только кажется, что Бог детей просто так даёт, - сказала она вдруг.
А мы уж думали, она про нас позабыла. Сели опять.
- Для кого-то - это счастье великое, а кому и не надо вовсе, - размышляла вслух баба Маша, - и никто не знает, почему одним - всё, а другим - шиш с маслом. А я вам так скажу, - подняла она глаза, - прежде чем детей рожать, надо жизни хлебнуть. Вот когда поживёшь-помыкаешься, тогда и будет тебе милость Божья. Когда сам хапнул горя, тогда и ребёнка научишь, как жить…
Я до сих пор чувствовал себя странно, слушал её и не слышал. Почему-то опять вспомнил нашу хозяйку Татьяну Михайловну. Представил мокрые хлопья снега, тающие в чёрной Неве, и словно увидел, как безлюдным субботним утром она тянет тележку по мокрой набережной. Как у проходной Крестов топчется среди таких же матерей и жён, с такими же тележками стоящих в очереди к окошку.
- Софья говорит, война будет скоро. А я ей: если только бабы воевать пойдут… Она-то помрёт скоро, я знаю…
Я пытался сосредоточиться на том, что она говорит, но Татьяна Михайловна не шла у меня из головы. Осень, слякотное, хмурое утро. Как она возвращалась с этой пустой тележкой, что думала?
Баба Маша, ёрзая, подползла к краю тахты и с трудом встала на ноги. Мы тоже поднялись. Такая маленькая, едва достала головой до моей груди, а я ведь тоже не великан. Протянула нам тёплые, сухие ладони, я пожал правую, Аня - левую. Баба Маша строго посмотрела на неё.
- Мальчика, поняла? Парня. Воевать некому.
В дороге
Валерий Былинский
Женщина, которую, он думал, что любит, осталась спать в номере брестской гостиницы "Беларусь".
- Любишь? - Она вежливо скривила лицо. - А я не верю тебе. Почему ты раньше не говорил мне этих слов? Мы же вместе уже четвертый год.
- Не говорил, потому что…
- Не любил?
- Нет… Просто рано было говорить.
- А сейчас поздно. Понимаешь?
- Ты…
- Что?
- Ты… Что, все зависело о того, скажу ли я эти слова? А ты сама, любила, любишь меня?
- Люблю? - Она весело и зло рассмеялась. - Люблю ли я? Я - женщина, я - как дождь, сначала иду, а потом заканчиваюсь. Понимаешь? Сейчас я не иду, а вчера шла… надеялась. Я другая, и я бы умерла за тебя, если бы ты говорил мне эти слова.
- Даже если бы лгал?
- Мы дуры и за враньё верны будем. Вот такие мы, понял?!
Она резко зарыдала, как это в последнее время часто случалось с ней. И выбежала в ванную гостиничного номера.
Звёзд становилось всё больше. Они появлялись, словно кто-то вытирал с чёрного неба пыль. Сергею захотелось открыть рюкзак, достать плеер, чтобы послушать песню "Едущий в шторм". Но ему было приятно сидеть вот так, не двигаясь, и он не стал шевелиться.
Когда он вошёл вслед за ней, она не сидела, как обычно, в слезах, на краю ванной и не смотрела в льющуюся из крана воду. Нет, она стояла перед зеркалом и смотрела на свое отражение так, словно увидела там что-то инопланетное.
- Как думаешь, - спросила она с пристальной полуулыбкой, - мой сын будет похож на меня?
Ещё не понимая, что значит "будет", не сознавая, как больно толкнуло его это её "мой сын", Сергей шагнул к ней и уже почти погрузил пальцы в её длинные светлые волосы, чтобы взрыхлить их, как всегда, когда он хотел её успокоить. Но женщина резко взбросилась вверх, словно что-то взорвалось под её ногами, схватила склянку с полки под зеркалом и швырнула в него:
- Сволочь! Гад! Ты убил нас обоих! Нет, троих! Троих убил! Меня, ребёнка и нашу любовь! Я ненавижу тебя!
Баночка с кремом, как пуля, просвистела возле его виска и разбилась о дверь ванной.
Сергей вышел, не закрыв за собой дверь.
Ярость, перемежаемая волнами страха - такой он не видел её никогда, - бросала все в нем внутри, словно обломки разбитой лодки по штормовому океану.
Сергей опустил руку в рюкзак, нащупал плеер, вытащил его, воткнул наушники в уши, нажал "play":
"Как собака без кости. Как актёр без роли…"
Она вышла из ванной. Посмотрела на него, сутуло сидящего на кровати. Высокая, прямая, в длиной сорочке-мантии, закрывающей почти до пят её длинные ноги.
- Ты трус, - сказала она простым голосом, чуть помолчав. - Трусом ты был и тогда, когда разрешил мне аборт. И тогда, когда молчал о своей любви. Что? - Она длинно и почти удивленно взглянула ему в глаза. - Да, я в самом деле верю, что ты любил меня когда-то. И я любила тебя, Серёжа. Мы оба боялись, я боялась тебя, а ты боялся жизни. Только я не стесняюсь своего страха, он настоящий. А твой бутафорский. Так вот. Теперь уже всё. Я не хочу быть с тобой. Утром уеду. Хочешь - поехали вместе, хочешь - оставайся. Мне всё равно.
Я хочу спать и больше ничего. Утро не мудренее вечера. Утром будет так же, как и сейчас. Пока.
Чуть виляя ягодицами и переставляя длинные ноги, она пошла в спальню, легла на кровать на свое место у окна, накрылась почти с головой и отвернулась.
"Не выключила свет", - подумал он.
Ещё он подумал, что никогда уже не займется с этой женщиной сексом. Не войдет в неё сзади, когда она стоит на коленях, выгнувшись диким худым животным.
Странные мысли бывают у слабых мужчин, когда их бросают женщины. А может - и у всех мужчин в таких случаях.
"Как собака без кости. Как актёр без роли. Убийца на дороге".
Горячий приступ ярости и стыда конвульсией пронзил его тело. Он представил, как бьёт её по лицу, как выступает на её губах кровь. "Трус…" - вспомнил он.
Худшее, что женщина может сказать мужчине.
Худшее, что вообще может случиться.
Все нервные вспышки сегодняшних вечера и ночи, выпитые им полбутылки водки перед тем, как он собрал вещи и ушел из гостиницы, его бездумное брожение по ночному Бресту и посадка на случайный автобус - все это скопились в нём пустой тяжестью и застыло сгустком высоко в груди, ближе к горлу.
"Убийца на дороге… Едущий в шторм… Едущий в шторм".
Где он, твой шторм?
Сергей вспомнил, что в юности, когда он любил читать Джека Лондона и Хемингуэя, он мечтал сесть в любой поезд или автобус и уехать сам не зная куда.
Мечты сбываются в немечтательные времена.
Он смотрел сквозь оконное стекло на дорогу. Там была ночь, светлая от звёзд и серебристых деревьев в свете автобусных фар. А его внутренняя темнота, стоявшая в горле и груди, сдвинулась, стала постепенно отставать от него и выскочила где-то в районе ног. При этом он смутно понимал, что если остановится или сойдет, темнота его снова догонит.
Звёзды смотрели на землю, люди взглядывали на них.
Дорога въехала в сон. И вот, уже с закрытыми глазами, он увидел выхватываемые из темноты светящиеся деревья.
И ещё он видел медведя, идущего мимо с таким потерянным взглядом, будто внутри него был заключен несчастливый человек.
Хрустнула ветка, вспыхнул свет, Сергей открыл глаза.
- Предъявите паспорта…
Таможня, граница. Одна, потом вторая.
- А здесь что?
- Ноутбук…
- Сколько стоит?
- Бесценный…
- Что?
- Не помню, покупал три года назад.
- Как надоели эти границы! - выдохнул кто-то слева, - националисты, мать вашу…
Девочка лет пяти, сидящая через кресло впереди, смотрела на происходящее с таинственным и улыбчивым видом. Она ещё не знала, что весь мир на свете, в том числе и её собственный, состоит из границ.
В Ковель прибыли в пять с чем-то утра. Звёзды в небе забились фонарным светом. Сергей купил билет на первый попавшийся поезд, в Симферополь, до которого было ещё три часа.
- Как ждать? - озирался стоящий возле кассы поджарый лысый мужчина лет за сорок. - В Крым? - остановил он свой взгляд на Сергее.
- Нет… Раньше выхожу.
В дороге, когда знакомятся, обычно не принято врать. Никто особенно в душу не лезет, хочешь - молчи, хочешь - нет.
- Возьмём что-нибудь время убить?
- Давай.
- Антон, - протянул руку поджарый.
С Антоном и стариком - тем самым, которому в автобусе надоели границы и националисты, - они прошли через вокзальную площадь к светящемуся в темноте зарешеченному окну магазина. Когда подходили, возле окошка близилась драка: двое махали руками против ещё двоих и матерно о чём-то спорили. Увидев их, четверка умолкла, неохотно расступилась и молча наблюдала, как они покупали водку, сок и закуску.
- Я бы один сюда не пошёл, - вздыхал на обратном пути старик. - Криминал один везде. Не то что при мне.
- При тебе это как, старик?
- Когда я был таким как вы, молодым.
- Ничего себе. Мне лично сорок шесть!
- И мне сорок, - сказал Сергей.
- А я в сорок втором родился. Пацаны.
Время убивали в углу вокзального зала ожидания, где людей ещё не было. Закусывали яблоками и бутербродами. Антон оказался майором в отставке, дед бывшим председателем колхоза.
- Вообще это здорово, что мы мужики, - мотал головой Иван Михайлович, - а то бабы одни кругом. Нам подружиться легче, чем женщинам.
- Точно, я женщин терпеть не могу, - кивал, жуя яблоко, Антон. - Люблю только мать, жену и сестру. Не как женщин, а как людей. Ну, ещё на войне женщины - это женщины. А в мирняке нет.
- Ты воевал? - спросил Сергей.
- Приходилось.
- Где?
- Афган, Африка.
- Сейчас войны не те, - перебил дед, - вот я помню ещё ту, настоящую, с врагами и с нашими. Мы воевали вместе, любой национальности вместе, с одним врагом.
- Да что ты помнишь, дед? Тебе сколько лет-то было? - ухмыльнулся Антон.
- Да помню я, помню! Немца помню, пленного.
Я ему хлеб давал, он мне из дерева свисток вырезал. Ещё помню, мы скелет убитого солдата, тоже немца, с автоматом с лесу нашли. Ох, и страшно было автомат из его рук вынимать, но мы вытащили…
- Антон, как на войне со страхом? - спросил Сергей, когда они вышли вдвоем на перрон покурить. - Ну, если страшно, то что?.. Или не страшно?
- Страшно, конечно! Обделаться можно. Перед боем вообще лучше не есть. Не из-за того только, что если тебе в живот влепят. Чтобы кучу в штаны не навалять, вот для чего.
- Ну а…?
- Страх? Да хрен его знает, Серега! Сначала он есть вроде, потом забываешь про него, что ли. Будто ангелом становишься, серафимом.
- Кем?
- Серафимом. А что?
- Ничего.
- А что, это разве не ангел?
- Не знаю. Может, и ангел.
- Ну, я его так называл. У всех, понимаешь, свой способ, как через страх перелететь. Без этого не получится воевать. У меня вот серафим. Первый раз в Афганистане случилось, где я лейтенантом… Ну, полезли мы в кишлак, где точно знали, трое наших пленных, вчера их только взяли. А они давай по нам из всех дырок лупить… если заляжешь, порешат их, пленных-то. Хотя их и так порешили, ещё до нашей атаки, но мы-то не знали. В общем, надо бежать вперед, а они ещё и из РПГ по нам в упор лупят, впереди передо мной солдата на куски. Один его кусок мне по голове стукнул, когда я залег… Хорошо, что не поел… Ну, тут как будто что-то такое во мне поднялось… Или меня подняло. В общем, восторг начался, будто пьяный стал или обкуренный, только голова ясная, и лёгкость во всем теле, и ничего не болит. Я вскочил, заорал, сука мать твою, и полетел, из калаша палю… В общем, всё нормально в тот день получилось. Хоть ребят своих не спасли. Но попытались хотя бы.
Вернулись к охранявшему вещи Михалычу. Выпили ещё, начали спорить о политике, о которой так же интересно говорить, как лузгать вкусные надоевшие семечки.
- Националист ты, Тоныч, - качал головой дед, - дал бы тебе в кочан, если б помоложе был.
- Да ты что, дед? Я же наоборот, за Советский Союз!
- Нет, ты говорил, я помню.
- Да что говорил, что помню?!
- Говорил. Дал бы тебе в кочан, если б помоложе был…
- Дал бы, Михалыч, обязательно дал, - махнул Антон рукой. - Что ж ты так рано родился? Пора за второй. Как, Серёга?
- Давай. Маленькую или большую?
- Ноль семь.
На площади уже посветлело, возле зарешеченного окна людей не было, на асфальте осталось несколько пятен крови. Они вновь купили "Хортицы" и закуски.
К поезду Михалыча подвели под руки. Лицо у деда было трезвое и внимательное, хотя ноги заплетались.
- Какой вагон у тебя?
- Да иди ты, наци, не помню…
Возле одного из вагонов дед велел остановиться.
- Я с Натулей поеду, - почтительно сказал он, прочитав на карточке проводницы её имя.
- Далi помолодше дiвчины е. - Наталья, медленно улыбаясь, устало кивнула в начало поезда.
По настоянию деда договорились поспать и потом собраться в вагоне Антона: поиграть в карты, поговорить, ещё выпить. Но Сергей знал, что вряд ли соберутся. По крайней мере, он точно никуда не пойдёт.
- Увидимся, - пожал он Ивану Михайловичу и Антону руки и пошёл в свой вагон.
Всё-таки врут в дороге. Из-за пьянки, наверное.
Не спалось. Сергей смотрел со своего верхнего места на половину видной ему старушки в платке и кофте, лежащей на нижней полке в проходе. Старушка читала Евангелие в истёртой обложке.
Смотрел он и в окно, на бегущую мимо дорогу и тополя, освещённые прохладным утренним солнцем.
В вагоне многие уже спали. Заснула рядом с матерью и пятилетняя девочка из автобуса, приехавшая вместе с Сергеем.
Во сне она видела себя выросшей женщиной, пришедшей в мир взрослых. Но взрослые почему-то с улыбкой брали её за руку и ласково говорили: "Иди к себе в детство, девочка, тебе ещё рано… "А она с ними спорила: "Нет, мне как раз, это вам ещё рано быть взрослыми, вам, вам!"
Сергей снова взглянул на читающую старушку. Ему казалось, что она - тоже дорога. Быть может, потому, что в старости у человека накапливаются многие километры жизни, которые хорошо видны внимательному путешественнику.