- Ты не понимаешь. Одно то, что я оказалась на Западе, выбралась из страны… одному богу известно, что стало с его карьерой после этого. Но я знаю и то, что, если я попытаюсь вступить с ним в контакт, последствия будут еще более тяжкими.
- А он пытался связаться с тобой?
- Ты все еще не понимаешь. Для отца единственный способ выжить там - это забыть обо мне. Всё, для него я умерла. Меня больше нет.
- Извини, - сказал я, накрывая руку Петры ладонью.
Она не отстранилась. Наоборот, наши пальцы сплелись, и она сказала:
- Мне не стоило рассказывать тебе об этом.
- Я рад, что ты это сделала.
- Но теперь я в твоих главах предательница, разрушитель чужих жизней.
- Ты была ребенком. Ты никогда прежде не видела западного телевидения. Откуда ты могла знать? Более того, родители Маргерит наверняка знали, что рискуют…
- Я предала их, - сказала она, убирая руку.
- Ничего подобного. У тебя нет никаких доказательств того, что твои родители сообщили властям и…
- Пожалуйста, пожалуйста, прекрати свои попытки найти разумное объяснение. Проблема этой страны в том, что ты вынужден предавать других, чтобы выжить самому. Но в итоге ты предаешь себя.
Меня так и подмывало сказать "Мы все предаем себя", но я знал, что это прозвучит наивно и упрощенно. Глядя на нее, такую печальную, растроганный тем, что она доверяла мне настолько, что захотела поделиться своей тайной болью, я ловил себя на мысли, что мои чувства к ней становятся все более глубокими. Я накрыл ладонью ее руку, вцепившуюся в скатерть. От моего прикосновения она напряглась, но продолжала теребить застиранную ткань. Поэтому я крепко сжал ее руку, и, инстинктивно попытавшись вырваться, Петра вдруг медленно обхватила пальцами мою ладонь. Я посмотрел на нее и увидел, что она борется со слезами.
- Извини… - прошептала она. - Мне так жаль…
- Тебе не о чем сожалеть, - ответил я. - Не о чем.
- Ты замечательный парень… - Она по-прежнему была не в силах поднять на меня глаза.
- А ты замечательная девушка.
- Нет.
- Говорю же тебе: да.
- Но ты едва меня знаешь.
- Ты удивительная…
- Ты говорил это вчера.
- Да, и с тех пор не изменил своего мнения.
Она рассмеялась, потом затихла и крепче сжала мою руку.
- Никто никогда не говорил мне таких слов… - наконец произнесла она.
- В самом деле? - Я надеялся, что у меня не слишком удивленное лицо.
- Мой брак… это была любопытная сделка.
Я промолчал, ожидая продолжения. Но она вдруг потянулась к меню и пачке сигарет:
- Я умираю от голода. Целый день ничего не ела…
- Тогда давай закажем, - улыбнулся я.
- Спасибо тебе, - сказала она, и я знал, что она благодарит меня за то, что я не стал расспрашивать о ее браке.
Подошел официант. Мы оба заказали пасту. Я предложил заказать бутылку белого вина. Она согласно кивнула, добавив:
- Я открыла для себя итальянскую кухню только после того, как меня выдворили из ГДР. Сыр пармезан, лингвини, соус из моллюсков, настоящие мясные фрикадельки - все это была еда с другой планеты. Но ты, выросший в Нью-Йорке, должно быть, перепробовал все-все-все.
В следующие полчаса она дотошно выпытывала у меня подробности моего детства на Манхэттене. Ей хотелось знать обо всем, что меня окружало, о маленьких ресторанчиках ("Таверна Пита" или "Биг Вонг Кинг" на Моттстрит в Чайна-тауне), где я регулярно обедал с отцом, о бродвейских театрах, куда меня водили ребенком, о приколах Ист-Виллиджа начала семидесятых. Она даже заставила меня продемонстрировать разницу между бруклинским и бронксовским акцентами, и особенно ее рассмешило, когда я копировал интонации своего отца (Howyadoin?), типичные для бруклинского Проспект-Хайтс.
За едой Петра заметно расслабилась. Спагетти "карбонара" были и впрямь хороши, и домашнее белое вино шло на ура. Когда я заметил, что она заставила меня слишком долго говорить о Нью-Йорке и теперь моя очередь бомбардировать ее вопросами о детстве, она сказала:
- Но я хочу знать о тебе все… за исключением твоих бывших девушек. Или, по крайней мере, не сейчас.
- Ну, уж тут мне похвастаться нечем.
- Когда доходит до этой части жизни - интимной, - всегда есть что рассказать. И к тому же вино развязывает языки.
- Но ты же сама сказала, что мы сейчас не будем об этом.
- Хорошо, оставайся загадочным.
- Не более загадочным, чем ты.
- Да, но я чувствую, что твоя история куда счастливее моей.
- Что, твоя история так печальна? - спросил я.
- Да. Очень.
Выудив из пачки сигарету, она сказала:
- Я не против еще одной бутылки вина, если ты не возражаешь…
- Возражаю? - Я протянул руку и погладил ее по щеке. - Это так…
Но, прежде чем я смог закончить фразу, она приложила палец к моим губам:
- Не надо ничего говорить, Томас. Я и так знаю. Я знаю, поверь.
И тут неожиданно она обхватила голову руками, словно сил больше не было терпеть.
- Что-то не так? - спросил я.
- Я не могу…
Ее охватила дрожь. Она прижала пальцы к глазам. Я снова потянулся к ней, но она оттолкнула мою руку.
- Я не могу… - снова произнесла она, теперь почти шепотом.
- Не можешь что?
- Томас, пожалуйста, уходи сейчас.
- Что?
- Просто уходи и освободи себя.
- Уйти? Об этом не может быть и речи. Я не позволю тебе оттолкнуть меня… нас. Тем более теперь, когда я точно знаю…
- И я знаю. Я знала это в тот самый момент, когда впервые увидела тебя. Вот почему я прошу тебя уйти. Потому что это невозможно…
- Почему невозможно? Почему? Ты для меня всё…
Она вдруг встала из-за стола, схватила свои сигареты.
И, словно ниоткуда, прозвучали три слова:
- Ich liebe dich.
Я люблю тебя.
Она бросилась к двери.
Я швырнул на стол деньги и выбежал следом за ней. Но Пфлюгерштрассе была пустынна. Я несколько раз прокричал ее имя. Я бегал взад-вперед по улице, заходил в подъезды незаколоченных домов, заглядывал во все переулки и звал ее. Но ответа не было. Только ветер бился в покореженные железные заборы, окружающие эти проклятые здания. Я пошел назад, снова оглядывая улицу. Но, как и в любом богом забытом месте, вокруг не было ни души. Петра исчезла.
Голова шла кругом, и не только из-за ее внезапного бегства. Слишком много всего произошло в эти сумасшедшие последние минуты нашей встречи. И эти три слова в конце… Она не шутила, я был абсолютно уверен в этом. Как и в том, что все другие сказанные слова - "Я знала это в тот самый… Ты для меня всё", - пусть и казавшиеся бредом, были чистой правдой.
Повалил мокрый снег, холодный и липкий. Мне срочно нужно было в тепло, но не хотелось идти ни в метро, ни домой. Я хотел найти Петру. Но как это сделать, не зная ни адреса, ни телефона…
Выход был только один: вернуться в ресторан в надежде, что и она поступит точно так же. Возможно, ее бегство было всего лишь…
Чем? Эмоциональной вспышкой? Страхом перед чувством? А может, осталось еще слишком много загадок, которые мне предстояло разгадать… но теперь, возможно, и не удастся? Да, меня тоже всколыхнул безумный накал страстей, когда мы начали произносить вслух то, что думали, переживали, чувствовали в последние дни… наконец осознав, что да, это была любовь (хотя мы по-прежнему знали так мало друг о друге)… во всяком случае, я никогда прежде не испытывал ничего подобного. Но мысль о том, что Петра исчезла в ночи - что, возможно, я потерял ее навсегда, потерял свою выстраданную мечту, которая только что обещала стать реальностью, - сводила меня с ума.
Я вернулся в ресторан. Он по-прежнему был пустым. Официант, увидев меня одного, огорченно повел бровью, словно спрашивая: "Не повезло?" Но он и сам знал ответ на этот вопрос. Когда я медленно покачал головой, он жестом пригласил меня за столик. Я сел, достал кисет с табаком и начал скручивать сигарету. Он подошел с большой пузатой бутылкой бренди Vecchia Romagna и маленьким тонким бокалом. Налил мне, по-братски похлопал по плечу и сказал всего одно слово:
- Выпей.
Оставив бутылку на столе, он оставил и меня, наедине с моими сигаретами, выпивкой и мыслями.
Прошел час. За это время я выкурил четыре самокрутки, выпил четыре бокала итальянского бренди и все ждал возвращения Петры. Но она так и не вернулась. Я даже не искал привычного утешения в работе - блокнот так и лежал в кармане, хотя я всегда тянулся к нему, если нервничал, был встревожен и пытался чем-то занять руки. В тот вечер я просто смотрел в потолок и видел перед собой Петру; я говорил себе, что встретил любовь всей своей жизни, что всё в этой женщине - ее красота, ум, чувство юмора, ранимость, грусть, невероятная чувственность, нежный поворот головы, удивленный смех, быстро подступающие слезы - было terra incognita.
И вот теперь…
Я затушил четвертую сигарету, допил остатки бренди и поднялся, ожидая, что меня зашатает от низкопробного итальянского алкоголя. Но опьянения не было, была лишь тоска. Она не вернется. Она сбежала от тебя, сбежала от нас. Все кончено. Еще до того, как началось.
- Сколько я тебе должен за бренди, мой друг? - крикнул я официанту.
- За счет заведения.
- Ты должен позволить мне заплатить.
- Ты оставил достаточно денег, когда погнался за своей девушкой. Этого хватит за целый вечер.
- Ты очень любезен.
- Надеюсь снова вас здесь увидеть. А сейчас позволь мне вызвать такси.
На меня вдруг накатила страшная усталость. Поэтому я согласился на его предложение. Когда через пять минут подъехало такси, официант снова тронул меня за плечо и сказал:
- Ты любишь ее, да?
- Что, так заметно?
- Ты счастливый, что можешь любить. Я вот никогда не любил. Ни разу в жизни.
- Ты до сих пор один?
- Нет, женат на одной женщине вот уже двадцать пять лет. Поэтому тебе и завидую.
- А вдруг из этого ничего не получится?
- По крайней мере, теперь ты знаешь, каково это - чувствовать такое.
Слабое утешение. Я позволил официанту помочь мне надеть куртку. Пожал ему руку. И, пошатываясь, вышел на улицу, где меня поджидало такси.
Дома я был через семь минут. Поднялся по лестнице в квартиру. Оглядел чистое, свежевыкрашенное, отциклеванное помещение мастерской Аластера. Медленно потащился к себе, швырнул куртку в угол, скинул ботинки и рухнул на кровать.
Очнулся от звона в ушах. До меня не сразу дошло, где я и как сюда попал, и еще больше я удивился, когда посмотрел на часы. Начало третьего ночи.
Бжжж…
Звонили в домофон. Громко. Непрерывно. Как будто кто-то нажал кнопку звонка и удерживал ее. Настаивая на том, чтобы я проснулся. И впустил…
Тут до меня дошло. Я тотчас вскочил с кровати, потер глаза, стряхивая остатки сна, и босиком бросился вниз, по холодным каменным плитам подъезда, распахнул дверь, и…
Она. Петра. Насквозь промокшая. Волосы прилипли к голове, засыпанные мокрым снегом. Глаза красные, как будто она плакала несколько часов подряд. Ее била дрожь, когда она упала в мои объятия.
- Мне… холодно, - прошептала она, крепко прижимаясь ко мне.
Ее рука пробежала по моим волосам, потом коснулась моего лица; она словно хотела убедиться, что я настоящий, меня можно потрогать, и я здесь. Я закрыл глаза и почувствовал, как подступают слезы.
- Не отпускай меня, - прошептала она. - Никогда не отпускай меня.
Глава четвертая
Прошло несколько часов - будильник на моей тумбочке показывал пять двадцать утра, когда я открыл глаза, медленно возвращаясь в реальность. В моих объятиях была Петра. Она лежала рядом со мной и крепко спала. Я приподнялся на локте и просто смотрел на нее, думая: какая же она красивая. Я вспоминал последние незабываемые часы, каждое их мгновение, как, поднявшись наверх, она сразу притянула меня к себе. Мы предались поцелуям с такой страстью и яростью, что были похожи на любовников, разлученных на годы и истерзанных долгим ожиданием воссоединения.
Содрав с себя одежды, мы, не отрываясь, вслепую, прошли в спальню. Как только мы оказались в постели, она обхватила меня ногами, чтобы впустить в себя как можно глубже. Она держала в руках мое лицо и смотрела на меня с таким желанием и призывом, такой надеждой и страстью, что я тотчас выпалил то, что уже знал, чувствовал с той самой минуты, когда впервые увидел ее:
- Ich liebe dich.
- И я люблю тебя.
Эти слова прозвучали шепотом, словно мы обменивались клятвами. Медленно, осознанно и проникновенно мы занялись любовью. Желание нарастало, и мы уже не могли сдерживаться, страсть выплеснулась через край, стала неуправляемой. Это была любовь на пике, полное слияние душ и тел.
Потом мы лежали, сплетенные, глядя друг другу в глава, одурманенные, шокированные сознанием того, что, наверное, все в наших судьбах изменилось.
- О, моя любовь, - шептала она, задыхаясь в моих объятиях. - О, моя любовь…
- Я твой, - шептал я в ответ, покрывая ее нежными поцелуями.
Она зарылась лицом в мое плечо и всхлипнула.
- Все хорошо, - сказал я, крепче прижимая ее к себе. - Обещаю тебе, теперь все будет хорошо.
- Ты не можешь знать… даже представить не можешь… - сдавленным голосом произнесла она.
- Что, любимая?
- Когда я исчезла вчера вечером, я долго бродила по улицам, и мне было так страшно…
- От чего?
- Я испугалась, что потеряла тебя из-за собственной глупости. Что не могу принять счастье, которое возможно с тобой.
- Но этот страх… он вызван…
- Многим. Со временем я объясню тебе. Но сейчас… пожалуйста… я просто хочу остаться в настоящем. Восхитительном и невероятном. С тобой. Поэтому обними меня как можно крепче, сегодня я хочу спать в твоих объятиях… и завтра, и следующую неделю, и через месяц, и через год, и через десять лет, и до скончания века…
- К началу следующего века ты проспишь в моих объятиях больше шестнадцати лет. Мне нравится эта идея.
- Я люблю тебя, Томас.
- Я люблю тебя, Петра.
Она приподняла голову, подарила мне глубокий поцелуй и снова легла на подушку. Когда мои руки сомкнулись вокруг нее, она закрыла глаза и быстро уснула.
Я тоже заснул, опьяненный и утомленный сумасшедшей стремительностью последних часов. Приник губами к ее затылку и погрузился в потусторонний мир ночи.
А потом наступило утро, пять часов двадцать минут, - и снова момент замешательства, когда я не мог понять, где нахожусь, пока рядом не шевельнулась во сне Петра. Приподнявшись на локте, я просто смотрел на нее, и мысли мои путались. К первой настоящей любви невозможно подготовиться, она настигает тебя подобно урагану - и счастье, если это произойдет в твоей жизни. Ты попадаешь в другое измерение, где все кажется возможным, - и ничто не может омрачить твоего счастья. И мое американское нутро - здоровое крепкое начало, взращенное на лозунге "я все могу", привыкшее сметать все преграды на пути к цели, - убеждало меня в том, что, какие бы испытания и муки ни выпали на долю Петры в прошлом, теперь я обязательно сделаю ее счастливой. Я буду принадлежать ей полностью и безраздельно. Я не позволю ей снова испытать одиночество. Я успокою ее страхи и заслужу ее доверие. Я буду для нее единственной и твердой точкой опоры в этом непредсказуемом мире. Я буду ее мужчиной.
Да, если хотите, я пребывал в экзальтации, совершенно по-новому воспринимая жизнь. Петра спала такая счастливая, так доверчиво прижималась ко мне, казалась такой родной, что, глядя на нее, я поразился тому, насколько другим стал я сам. Настолько, что хотел отдать ей все, а не только себя. Да, все произошло так внезапно, так бурно, подобно удару грома, но наша любовь родилась в момент инстинктивного осознания правды. Я знал. Как знала и Петра. Впервые в своей жизни я понял, что такое уверенность. Можно вечно искать человека, предназначенного тебе судьбой. И в процессе этих поисков соглашаться на компромиссы - разумные или катастрофические, загоняющие тебя в тихое отчаяние или ограничивающие твои горизонты. Но когда и если ты сталкиваешься лицом к лицу с человеком, который может вознести тебя на вершину счастья, тогда ты должен разбиться в лепешку, лишь бы его не потерять. Потому что это твой момент, твой час - а он бывает лишь однажды во вселенной времени, которую мы называем жизнью.
Прошло с полчаса, и я осторожно выбрался из постели, собрал промокшую одежду Петры, разложил ее по всем батареям, чтобы просохла к тому времени, как она проснется. Зайдя в ванную, снял с крючка свой халат и мельком увидел себя в зеркале. Признаюсь, я не из тех, кого приводит в восторг собственное отражение. Однако в то утро на моем лице светилась улыбка - глуповатая, недоуменная, но счастливая.
Я вернулся в спальню, оставив халат на стуле у кровати с той стороны, где спала Петра, на случай, если она проснется первой. Потом снова забрался под одеяло, возвращая ее в свои объятия.
- Это ты? - пробормотала она, полусонная.
- Я.
- Иди ближе…
Меня не надо было уговаривать, и, когда наши тела соприкоснулись, мы снова погрузились в сон.
Проснулся я от тихо звучащего голоса. Сквозь жалюзи струился свет, и часы на прикроватной тумбочке показывали одиннадцать двадцать. Голос стал более отчетливым, когда мое сознание прояснилось и смогло вместить в себя окружающий мир. А вместе с ним и запах свежего кофе из кофеварки. Я был в постели один, поскольку Петра была на кухне, где и напевала себе под нос; песня была на немецком и показалась мне смутно знакомой. Я оторвался от подушки, чувствуя себя невероятно отдохнувшим и - это было для меня внове - по-настоящему счастливым.
- Доброе утро, любимая, - сказал я.
Петра - в моем халате - зашла в спальню. Она как будто светилась, а ее глаза лучились счастьем.
- Доброе утро, любимый, - сказала она, обнимая меня и падая на кровать рядом со мной.
Наш поцелуй был долгим и глубоким. Я стянул с нее халат, и мы снова занялись любовью. На этот раз мы двигались еще медленнее, с чувственной раскованностью, испытывая неизъяснимое интимное удовольствие от физического слияния наших тел.
Уже потом она обхватила мое лицо руками и сказала:
- Это так… господи, хотела сказать "революционно", но вспомнила, что это слишком по-коммунистически! Хотя для меня это действительно революция. То, что я сейчас чувствую к тебе, к нам… это как новая страна…
- …которую мы создаем для себя. Только это имеет значение. Мы. Все остальное - шелуха, Петра. Мы.
- Самое удивительное местоимение. Его никогда не было в моем лексиконе.
- В моем тоже… так что и для меня, как ты говоришь… да, это революция.
- Я никогда не вылезу из этой постели.
- Я и не выпущу тебя.
- Ты никогда меня не отпустишь, правда? - спросила она.
- Обещаю.