Хотя его несколько раз арестовывали, и я об этом рассказывал, потому что мне об этом рассказывал дед. Но дед остался жив, одно это уже было подозрительным, в то время герои в живых не оставались, если это был подлинный героизм. Ну, и фамилия, ведь сначала вспоминаешь Вилли Графа, а он настоящий герой, в отличие от как бы ненастоящего Графа. Моего деда. Впервые я почувствовал это в Баварии, когда приехал в Мюнхен на школьную экскурсию. Они услышали мою фамилию и, конечно, настаивали на том, чтобы отвести меня на улицу Графа, а я говорил, что я не тот Граф, чувство было мерзкое. Будто я присвоил чужую фамилию. Дед – ненастоящий герой, дед – ненастоящий Граф. Так каким должен быть я, его внук? Я сам поверил в свою ненастоящесть". "И что ты делал? Все время просил, чтобы тебя ущипнули?"
"Нет, начал набираться знаний о самозванцах, буквально повелся на них". "Ты имеешь в виду тех, кто выдает себя за кого-то другого?" "Угу. Псевдоцари, псевдопророки, псевдогерои и всякое такое. Каждый раз открывал для себя что-то новенькое". "Например?" "Знаешь, это интересная тема, больше всего информации я нарыл о псевдоцарях Персии, России, Великобритании, Франции и Португалии. Из немцев меня заинтересовал только Тиль Колуп – псевдоимператор Фридрих II Штауфен. Яркий немецкий представитель из числа псевдоличностей. Наш народ либо недоверчив, либо лишен фантазии". "Чего не скажешь, вспоминая Гитлера или, например, братьев Гримм". "Угу. Знаешь, сначала я решил, что если бы реальные цари были более аскетичны и не злоупотребляли внебрачными связями, псевдоцарей было бы меньше. Игривые французы, неугомонные португальцы и славяне, не признающие светских и церковных законов, только и придумывают, как все это обойти.
Но потом понял, что полового чистоплюйства было бы маловато. Всегда имел место протест. Он и рождал своих героев. А еще интриганство, которое лепило героя из любого, иногда используя этого человека втемную. Ну, кроме того, высокая детская смертность и братоубийство. Никогда не можешь быть уверенным в том, действительно ли этот ребенок умер от чахотки или, чтобы спасти его от интриг, был похоронен кто-то из слуг. Недаром ведь человечество верит в воскресение Христово". "Но ты ведь понимал, что дед твой не был псевдогероем и не носил чужое имя?" "Да, понимал. Но все равно считал, многократно убеждая себя в обратном, что если дед выжил, настоящим героем он не был…"
"Знаешь, Марат, проект которого я тебе принесла сегодня, тоже об этом говорил". "О ненастоящих героях?" "Не совсем, но о чем-то очень созвучном". "Расскажешь?"
"Марат говорил о том, что в условиях постоянной оккупации Украины, поглощения ее другими империями и использования только в качестве дополнительной территории, выживали только трусы, предатели и приспособленцы. Героев убивали. Смелых уничтожали. Громкоголосых клеймили. Принципиальных арестовывали, мордовали, казнили. Выживали слабые духом. Марат говорил, что трудно осознавать себя потомком слабых духом. Поэтому Украине трудно отстаивать свою позицию в той же объединенной Европе". "Разумно. Вижу, ты там не только пила, ломала руки, подбирала ведьмовские ножницы и искупала вину нации. Ты еще слушала". "Ну да. И внимательно. Знаешь, это пафосно звучит, но я открыла для себя другой мир. В чем-то страшный и непонятный, в чем-то прекрасный и непостижимый. Одновременно родной и чужой. Неизвестно, что больше привлекает, а что больше отпугивает. Со мной говорили не только люди. Со мной говорила одна старая хата на Житомирщине. Со мной говорил Киев. Со мной молчали деревья Бабьего Яра, я дышала калиной у Креста, установленного в честь украинского освободительного движения".
"Я бы с тобой тоже говорил, если бы был Киевом", – сказал Райнер, и я снова увидела свой облик в его глазах. Он коснулся моей руки. "Мы сможем еще увидеться? Я давно ни с кем не разговаривал настолько откровенно. Видимо, откровенность чувствует другую откровенность лучше, чем сами люди. Увидимся?" "Обязательно". Я оставила Райнеру Графу все свои координаты и свое отражение в его глазах. А еще вдруг поняла, что не хочу и не хотела ничего писать Аркадию.
Дома я решила набрать Ханну, она долго не брала трубку и только позже сама мне перезвонила. "Ты что так долго? Я уже собиралась снова отключить телефон". "Ты вернулась! Наконец-то. Манфред прекратит меня преследовать?" "Он тебя преследует?" "Ну, не буквально. Но трижды звонил. А еще звонила его безумная жена". "Бриг? Что она от тебя хотела?" "Узнать, что от меня хочет он. Бедная девочка совсем ему не доверяет". "Она думает, что ты беременна от него?" "Она не знала о моей беременности, хотя он знал, но не сказал ей ничего. Я сама затронула эту тему, теперь жалею, я убеждала ее, что ребенок уж никак не от Манфреда, но она, конечно же, мне не поверила. Хорошо, что ты вернулась, поможешь мне покончить с этим кавардаком. Ну а ты как съездила?"
"Ты не хочешь ко мне прийти?" "Хочу, но не сейчас. Я на проплаченных и недешевых курсах. "Как воспитывать детей в семьях, где родители принадлежат к разным расам и верованям"". "Ханна, но ты даже не знаешь, от турка у тебя ребенок или нет? И ты будешь воспитывать ребенка сама, по крайней мере, поначалу, или ты надеешься на появление турецкого папаши? Я это вот к чему, зачем ты записалась на эти курсы?" "Здесь очень интересно. Тебе бы тоже понравилось, такая неоднородная среда. Именно здесь – настоящий Берлин. Может, подойдешь в нашу кофейню? Мы с девчонками всегда пьем кофе после окончания курсов". "В другой раз. Так тебя ждать?" "Да. Ты привезла из Украины чего-нибудь вкусненького?" "Конфеты, икру с микробами, водку и маковый рулет". "Вкуснятинка. Скоро буду".
Неугомонная Ханна. Телефон я снова выключила и загрузила свою почтовую программу. Черные войска непрочитанных писем. Среди прочих – письмо Марата. Я открыла его. Марат интересовался, как я добралась домой и как моя рука. Не очень беспокоит? Я ответила, что рука в порядке благодаря контрабандной наркоте, которую он мне подсунул и которую не нашли наши таможенники, с его документами все обстоит еще лучше, я сообщила всю необходимую информацию и регистрационный номер, а еще попросила немного рассказать о его семье, потому что мы говорили больше о моей, а теперь мне хочется больше узнать о Маратовой. И передала всем привет, не выделяя Аркадия. Райнер – чудотворец. Несколько часов назад я бы обязательно написала Аркадию отдельное письмо и раскрутилась бы пружина абсурда.
Остальные письма интереса не представляли и касались работы. Кроме одного. Это было письмо от Боно.
"Марта, привет. Мне передали, что ты ищешь письма деда. Тут такое дело, письмо я продал на аукционе. Даже не предсталял себе, что его кто-то может купить, но его купили за бешеные бабки. Хватило на открытие и оформление клуба. Хотя такую сумму я выручил, видимо, не за письмо, а за оригинал психоделических нот, которые продавал вместе с письмом. Ты бы слышала эту музыку! Но приятели говорят, что покупатели любят ноты с легендами. Поэтому, если тебе не нужны другие его письма – перебрось мне, мать сказала, что все остальные письма у тебя. У вас дела пошли лучше, а клуб сжирает много бабла. Спасибо, посвящу тебе одну из композиций".
Я полезла в свои бумажки, письмо деда № 4 было там. Уже без приложенных к нему нот, потому что ноты я оставила в музыкальной школе имени Лятошинского. Боно шмалит. Наверное, обкурился и не вспомнил, куда он дел это письмо. На всякий случай я решила пока ничего ему не отвечать. Все это выглядело странно.
Несколько писем пришло от Оскара, я даже просматривать их не стала, убила и все. Чего-то адекватного в ответ на свое малоадекватное письмо о положении лиселей не стоит ожидать, а в который раз читать о том, что я сумасшедшая, настроения не было. Ныла сломанная рука. Мне почему-то пришло в голову, что именно так чувствует себя надломленная ветка дерева, ей тоже больно, крутит, жмет. Недаром ребенком я пыталась перевязать такие ветки лентой, дети чувствуют боль деревьев.
Настроение изменилось, нужно было выпить обезболивающее, но врачи предупреждали, что этим не стоит злоупотреблять. Украинские врачи тоже учат терпению. Все тренируют терпение спокойного украинского народа. Терпеть боль как тренинг, потому что жизнь состоит из боли, как Земля из более чем семидесяти процентов воды.
Ханна округлилась и выглядела прекрасно. "Ты помнишь наш тест на полноту?" – с порога спросила она меня, пытаясь покрепче ко мне прижаться. "Да". Тест на полноту очень прост, нужно легко пройти между двумя припаркованными вплотную друг к другу машинами, и не задеть зеркала, и вообще не спровоцировать сигнализацию. Если удастся, сигнализация не устроит истерику, тогда с твоими бедрами и другими важными частями тела – все о’кей. "Теперь от меня пищат все сигнализации, такой кайф – проходить мимо, не касаться, а она – вопит! И не переживать из-за того, что ты толстая". Ханна мне подмигнула. "Как ты сломала руку? В этом виноват пылкий казак? Если я рожу мальчика, мы с ним обязательно полетим смотреть футбол в Украину или в Польшу". Логика Ханны достойна отдельной диссертации. Но меня радовало то, что она не бросилась трясти мою бедненькую ручку.
"Это довольно мистическая история, давай я не буду тебе ее пересказывать, сегодня меня уже об этом спрашивали". "Кто?" "Мужчина". Ханна посмотрела на меня внимательнее. "Мужчина? Кхм. Ты сказала это так, что я просто не могу не поинтересоваться, что это за мужчина, при упоминании о котором у моей подруги меняется голос, а?" "Он физик. Зовут его Райнер. Я ему передавала материалы Марата". "Марата?" "Да, он тоже физик. Очень помог мне там, в Украине. Мы немного похожи с его сестрой. Вполне возможно, его бабка и мой дед были знакомы. Если можно так выразиться. Я не знаю, можно ли считать знакомством момент, когда враг располагается в твоем доме. Они могут и не быть знакомыми при таких обстоятельствах". "Ты опять за свое. Война, дед, вина. Оставим Марата, хочу услышать о физике. Ну?" За это время Ханна умяла полкоробки конфет "Вечерний Киев".
"Хорошо. Райнер Граф. Лысый физик средних лет. Со светлыми глазами, в которых я увидела себя". "Мне это кажется, или ты и правда нашла свой идеал?" "Я не могу назвать его моим идеалом. По крайней мере, внешне, но он очень теплый. И когда вспоминаю о нем, теплеет в животе. А это хороший знак". "Ты же знаешь, как я отношусь к внешним идеалам. Мой идеал – Роберт Де Ниро, из всех существ мужского пола, которых я встречала, больше всех на него похож таксун Манфреда Тролль". Я так расхохоталась, что испугалась, как переживет это землетрясение моя сломанная рука. Тролль действительно был похож на Роберта Де Ниро. "Я счастлива за тебя, – сказала моя подруга. – Счастлива, потому что наконец ты перестаешь жить прошлым. Дедом, Дереком. Буду рада пожать руку лысому физику Райнеру".
Самое интересное, что порадоваться от пожатия руки Райнера Ханне посчастливилось всего лишь несколькими минутами позже. Ибо он позвонил в дверь. "Привет. Я подумал, что если сегодня не ворвусь к тебе, то снова почувствую себя псевдогероем. Хотя я несколько раз звонил, потому что на самом деле не такой нахрапистый, как кажется. Но бесполезно. Никто мне не отвечал". И тут Ханна пожала ему руку. И сказала, что ей пора спать, поэтому она уже уходит.
Он был действительно теплым. Телесно-теплым. С опытными руками и уверенным взглядом. Мы занимались любовью, и я замирала, ожидая, когда он почувствует мой настойчивый взгляд и откроет глаза, и я в который раз увижу свое отражение. Он открывал глаза, я видела себя и выдыхала его имя, снова наседая на него. Телефон я не включила.
Глава шестнадцатая
Спешить мне было некуда, но я подскочила ни свет ни заря, потому что подумала, что Райнеру нужно раньше вставать и он не решиться меня разбудить. А потом будет искать оправдания, почему опоздал на работу. Кроме того, хотелось бы вызвонить моего знакомого психолога Эрнста Янга, чтобы договориться о встрече. Райнер не спал, уставился в потолок, и, судя по выражению его лица, вряд ли он обращался к Богу. Если бы я была Богом, непременно подумала бы, увидев такое, что надо мной кто-то нагло насмехается. С другой стороны – мистер Бин тоже молится. Но смеяться позволено исключительно Богам. Я легонько пнула его ногой. "Не спишь?" "О Господи!" "Все. Теперь он точно заметит твои неучтивые гримасы". "Да он к этому привык, я каждое утро делаю упражнения для глаз. Выписываю названия европейских столиц глазами". "Лучше стал видеть?" "Нет, но географию знаю лучше, чем знал в школе".
"Тебе не нужно на работу?" "Нужно, но дело в том, что твой дом ближе к моему университету, чем мой". Райнер поцеловал меня и сказал, что у меня горят уши. "Наверное, тебя кто-то вспоминает". "Это точно не ты?" "Нет, я не успел тебя забыть". "Тогда это моя семья, они думают, что я успела забыть их". "У тебя большая семья?" "Среднего размера".
Райнер встал и потянулся, своей наготы он не стеснялся, у него было поджарое тело и смешной пуп, очень наглый. Я думала, что он пойдет в душ, но он уселся на подоконнике, открыл окно и закрыл глаза. "Знаешь, все может лгать, но мурашки никогда не подводят, они бегут по коже всегда, когда ты что-то чувствуешь. Они осознают важность момента. Когда ты вчера касалась моих пяток, кадыка, члена, ушей, ноздрей. Когда еще раньше ты смотрела на меня в университетской кофейне, чуть смущенно, чуть удивленно, но нежно. Когда я проснулся и коснулся твоего соска и он вытянулся в ожидании поцелуя, а ты еще что-то бормотала во сне. Когда я сейчас запускаю в себя ветер, который спешит, потому что украл у людей лучшие их сны, чтобы затихнуть где-то в горячей листве и просматривать их в одиночестве".
Я подошла к нему, чтобы впитать его в себя, как он – ветер. И мурашки тоже меня не подвели. Они действительно осознавали важность момента. "Так хочется сегодня быть с тобой весь день". "Давай этот день перенесем на завтра, а сегодня проживем какой-нибудь обычный день, когда в твоей жизни есть работа, друзья и обязательства, но пока нет любви? Попробуем?" "Давай. Может, перенесешь какие-то свои вещи ко мне? Тем более, что мое жилье поближе к твоей работе". "Но мы же договорились, что завтра у нас сегодня, в котором нет работы, не так ли?" "Именно так. Но потом наступит послезавтра, оно же завтра, и работа там будет". Он поцеловал меня. "Хорошо. Такой мудрости сопротивляться нет ни малейшего смысла. Что ты будешь делать сейчас? Когда я пойду на работу?" "Пойду к психологу".
Райнер отодвинул меня от себя на расстояние своих сильных рук. "Уже? Из-за меня? Это такой ритуал?" "Нет, из-за другого мужчины. Из-за деда. Я тебе немного рассказывала. Хочу показать ему рисунки, письма деда. Возможно, ему удастся лучше почувствовать Отто фон Вайхена". "Может, дед из тех мужчин, которым легче открыться посторонним людям, чем родственникам? Может такое быть?" "Вполне". Я почувствовала, как он ослабил руки, и мы сложились в одно целое, как переносной стульчик рыбака.
Эрнст Янг сказал, что ждет меня ровно в двенадцать, просил не опаздывать, потому что "через час у меня одна шизанутая истеричка". Я подумала, как он после моего визита окрестит меня и еще подумала, как мне повезло, что он не мой психолог. Хотя несколько раз я у него консультировалась, но это было не на его кушетке, а на моей.
Собственно, это был приятель Манфреда, а не мой. Хотя какое-то время у нас была общая компания. Кроме того, он был другом нашего с Манфредом детства. Так странно, мы с братом не близнецы, но свое детство я чаще всего обозначаю как наше. Словно меня не было без Манфреда.
Его полное имя – Эрнст Янг Маккензи. Это имя для всех людей в той среде, где он вращался, звучало как название консалтинговой или юридической фирмы. Никто на слух не воспринимал это как имя физического лица (неужели так зовут человека?), что его в свое время очень раздражало, но потом он привык и стал использовать это как усыпляющую бдительность шутку и свою фишку. Учиться на психолога он подался не в Австрию, что было бы логичным, а в Великобританию.
Там ему было нелегко. Он попал в среду шикарных снобов. Один из профессоров в качестве ремарки к неплохому английскому Эрнста сказал, что такое произношение он еще готов простить дворнику, ирландцу или продавцу булочек из Индии, но не профессиональному психологу. Профессор всякий раз так остро реагировал на слова Эрнста, что тот посоветовал ему общаться со словарями, чтобы не оцарапаться о слова, ударения и произношение живых людей, а еще лучше, говорить на латыни, так как мертвый язык словно выдуман для таких профессоров. После этого профессор отказался принимать у Эрнста экзамены, но это был не единственный профессор в округе.
Еще Эрнста травили Шекспиром. Он считал, что Уильям чрезвычайно ядовитый драматург и сонетист. Травля Шекспиром происходила везде: в аудиториях, на вечеринках, на тренингах, в гостях. Его собеседники всегда цитировали Шекспира. Главным было не то, чтобы угадать фразу или несколько слов, вырванных из контекста, спустя секунду после того, как кто-то это процитировал. Угадать нужно за секунду до того, как кто-то это процитирует.
Сначала Эрнст комплексовал. Но потом как-то вечером сел и самостоятельно, не пользуясь уже имеющимися переводами, перевел произведения Гете на английский и начал травить британцев цитатами из Гете. Некоторые из его собеседников думали, что это Шекспир, и упорно, несмотря на мозговой запор, силились и тужились припомнить, откуда взялась эта фраза-раздражитель. Эрнст любил говорить, что у каждого могучего писателя есть текст, который воспринимаешь как Библию. То есть ты уверен, что где-то это слышал, но не можешь ни вспомнить, где именно, ни признаться в том, что никогда этого не читал.
Его лучшими друзьями были Кайра Натали Линн и Джонатан Линн. И еще психоаналитики. Они фанатели от истории о Джеке-потрошителе. Даже своих девочек-близнецов назвали Барнаби и Бурго. Детишек назвали в честь двух бладхаундов, полицейских собак, которые занимались розыском легендарного серийного убийцы.
Познакомились они при трагикомических обстоятельствах. Однажды Эрнста пригласили в гости к известным в узких профессиональных кругах психоаналитикам Линн. Он потерял сознание и разбил голову, когда входил в арку, ведущую в дом супругов. Дело в том, что в арке была установлена гипсовая фигура Джека-потрошителя, изготовленная в полный рост и в натуралистической манере. Манфред, когда рассматривал фотографии, всякий раз вздрагивал и бурчал, что это извращенческая, но очень качественная работа.
Эрнста забыли предупредить о Джеке, ведь все давно к нему привыкли. А у Линна (который он) было несколько мэрских и полицейских разрешений на установку этой "парковой фигуры", за которые ему пришлось побороться. После того как в результате нескольких судов борьба закончилась победой Линна, он стал воспринимать Джека так же естественно, как усыновленного ребенка, которого добивался и теперь считал частью своей семьи, поэтому забывал предупреждать о нем новичков.