На третьего мужа мамы, с которым я некоторое время был вынужден жить в одной квартире, она пожалела эпитета, поэтому в истории он остался просто "говнюком". Он мне запомнился тем, что мог исполнять "Полонез" Огинского на пустых пивных бутылках, пытался залезть мне в карман, а Майке в трусы.
Мать была жуткой неряхой, в нашей квартире всегда все было разбросано. Хлеб можно было найти в коробке с бигуди. Ватки и смывку для лака стоило поискать рядом с обувью. Чашки, тарелки не мылись и стояли там, где их оставили. Увядшие цветы стояли во всех вазах, засыхали, гнили; мебель была трухлявой, от одежды зачастую разило потом; пыль была членом семьи, ее покою ничто не угрожало. А тетя Дора старательно занималась уборкой. Мать насмехалась над ее белыми стерильными фартуками. Когда тетя приходила к нам в гости, она вынимала из пакета резиновые перчатки, чистящие средства, тряпки и начинала с кухни. Мать на это говорила: "Хорошо, что Дора сама похоронила своих мужей, если бы их разбросало по свету, как моих, она бы с ума сошла от того, что не может регулярно прибирать их могилы".
Они обе – и мать, и тетя – любили собак. Но у них даже собаки были разные. У тети Доры всегда жили эрдельтерьеры, в основном умные, воспитанные и сообразительные. Всех их звали Эдельвейс. Мать говорила, что в прошлой жизни эти собаки были строителем-ворюгой по имени Эрделя. И все обязательно спрашивали, почему она так думает? Мать отвечала: "А посмотри на его морду! Кирпич кирпичом. Вот крал он кирпич, крал, перепродавал, а потом Бог посмотрел на это и сказал ему: "Все, достал ты меня, Эрделя, сейчас ты умрешь, а родишься собакой, а вместо морды у тебя будет кирпич. Так оно и вышло!"
У нас, вернее у матери, жили дворняжки Пляшка и Плошка – собачки, похожие на ершики для мытья посуды. Один щенок – продолговатый, с жесткой шерсткой, ворсинки торчат, как у дикобраза, будто он специально создан для мытья бокалов и бутылок, второй – кругленький, маленький и лохматый, как ершик для мытья мисок. Интересно, что эти две сучки были карикатурно похожи на мать и Дору. Длинноногая и резкая мать, лаяла и кусала каждого, кто приблизится даже с едой, и ласковая мечтательница – ее сестра, ей доставались самые вкусные кусочки.
Тетя Дора тяготела к самосовершенствованию. Мать никогда и ни в чем не пыталась быть лучшей, она просто не сомневалась в этом. Когда кто-то из клиенток пытался надеть только что сшитую ею юбку, а та никак не натягивалась на ягодицы, мама говорила: "Кисанька, что вы ели всю эту неделю, что у вас так выросла жопа?" Лучше всего матери удавалось пристрачивать карманы. Когда у матери спрашивали, кто она по специальности, она отвечала: "Карманница". И наблюдала за реакцией людей. Обычно все пытались перевести разговор на другую тему. Тогда мать громко смеялась и объясняла, что она пристрачивает и кроит карманы.
С карманами связана одна интересная история. Мать терпеть не могла советских партийных бонз, но кто-то из ее швейного руководства однажды направил ее в Москву на партийный съезд вместе с другими передовиками производства. Прогрессивные представители рабочего класса из УССР! На радость товарищу Брежневу. Как мать попала в состав этой делегации – история умалчивает, возможно, у кого-то из руководства было своеобразное чувство юмора.
Сначала она носилась по дому, как подстреленная ворона, кричала: "Они же смердят! А нас к ним везут, к этой падали, к мертвецам!"; отвесила нам с Майкой серию оплеух, а потом неожиданно успокоилась.
В свою дорожную сумку она положила упаковку коробков со спичками. Спичек в них не было. В эти коробки, пардон, она разложила свое дерьмо. Раньше, во времена Союза, именно в таких спичечных коробках сдавали на анализы кал. Мать разложила свои анализы в карманы плащей и пиджаков партийного руководства, конечно, до Брежнева она не добралась, но его помощнику умудрилась подложить такую коробку в карман брюк, да еще и зашила так, что он не заметил. "Чтобы этот "выродок" проходил с говном народным целый день! Почувствовал правду народа". Она была настоящей карманницей. Брежнева она ненавидела, но одобрила его однажды, когда он умудрился умереть в День советской милиции. Милиционеров мать ненавидела еще больше. "Молодец, Дарагой Ильич. Испортил поганцам праздник, так им!" Не думаю, что у вашей полиции есть подобные праздники. У нашей – есть. Сейчас украинская милиция празднует и День советской (теперь российской) милиции, и День украинской милиции. Праздников много не бывает, водки тоже.
Ты рассказывала мне о том, как тебе больно от того, что нация оставила тебе в наследство, хотя ты не готова была к этому. У меня тоже есть свое наследство, Марта. Впервые о Голодоморе я услышал от своей учительницы истории, когда она поймала меня и моего товарища на том, что мы плевались пшеном из ручек. Ты такое делала? Скорее всего, нет. Учительница очень долго говорила о том, что нельзя разбрасываться пшеном, что это – великая дающая жизнь ценность. Рассказывала, что такое голод, как это было в Украине в тридцатые годы, говорила, что люди поедали самых слабых, детей, потому что у них силой отбирали еду, организм начинал питаться телом человека, и люди не выдерживали, разрывало голову – они становились людоедами. Сейчас можно прочитать очень много работ на английском языке о геноциде украинцев. А учительница говорила прямо и откровенно, призналась, что в ее семье были такие случаи. Это меня поразило, я не мог есть три дня. Если у меня и есть фобия, то ее вызывает запах сырого мяса.
Тогда же я спросил у матери, может ли она меня съесть и вообще кто-то может меня съесть? Она ответила мне, что нужно "прекращать читать идиотские африканские сказки". Тогда я рассказал ей о Голодоморе и моей учительнице. Она сказала: "Ну, было такое, было. Коснулось фактически каждой второй семьи. Но ты успокойся. Ты – жид. Нечистый, православные тебя не сожрут. Побрезгуют. Лопатой ткнут – и будь здоров, лежи себе – отдыхай, на растопку даже не годишься, потому что воняет от тебя. Хотя не расслабляй булки, ты же у нас полукровка, так что и сожрать смогут, и размазать".
Возможно, мать права. И с евреями все понятно. Их приятнее убивать, чем жрать. Хотя кто, измученный голодом, обращает внимание на национальность, на паспорт, на разрез глаз или размер носа? Я очень редко чувствовал себя евреем, хотя мать сделала все для того, чтобы моим первым словом было "жид". Я чувствовал себя украинцем, посторонние чаще считали меня татарином (из-за имени, оно переводится с арабского как "желанный", и чернявости) или украинцем. Сам я время от времени думаю: а в семье моего отца, Шевченко, кого-нибудь съели? Это очень тяжкое наследство, Марта. Пожалуй, страшнее фашизма. Знать, что твои предки убивали чужих, это тоже страшно и грешно, но знать, что твои предки пожирали своих, это чуть ли не самое страшное из всего содеянного человечеством. Давай не будем считаться, кто хуже – предки-людоеды или убийцы…
Когда я вижу большой герб Украины, мне становится жутко, потому что на нем изображен казак. Все гербовые изображения являются тотемами, жертвами, которые охраняют нацию, государство. Одно дело – жертвовать животными, птицами – у вас, кажется, это – орел. Другое – людьми. Изображения людей на гербах встречаются только в африканских странах, где царил каннибализм, и чем больше узнаешь историю собственного народа, тем яснее понимаешь, что каждый рисунок, каждый символ – не просто так, он лучший свидетель. Нужно только объяснить, что он означает.
Моя тетя Дора мечтала, чтобы из меня вышел порядочный и хороший парень. Моя мать призналась, что мечтала, чтобы из меня вышел выкидыш, но мечты ее не осуществились. Моя мать понятия не имела о том, что такое порядочный и хороший парень, она знала только то, что представляют собой скверные девчонки, потому что сама была такой, такой была и Майка. В этом смысле они друг друга любили, дополняли и соперничали. И звали они друг друга одинаково со страстью и любовью – "стервь". И могли лечь спать вместе, курили в кровати, хохотали, пили вино, а потом мать опрокидывала бокал на простыню или еще что-то в этом роде, и они уже драли друг друга за волосы. Я был чужаком в их женском мирке. Когда мать поняла, что "мой корешок" начал принюхиваться к жизни и женщинам, она сказала: "Если у тебя дочь, это – гарантия того, что когда она тебя бросит или умрет, через двадцать лет тебе не позвонит какая-то незнакомая тебе прибдуда и не скажет, что она твоя внучка. А потом не выгонит тебя из дома, объясняя это тем, что ей негде жить со своим хахалем, а этот дом по праву принадлежит ей. С сыновьями ты лишена такой уверенности и спокойной старости".
Майку мать допекла дважды. В первый раз, когда ее прооперировали, вырезали щитовидную железу, мать пожелтела, исхудала, стала, как жердь, хотя никогда и не была тучной. Она расчесывала свой шрам на шее так, что он становился еще заметнее, чем был в первые дни после операции. И орала на нас так, будто мы выгрызли ее горло. Швырялась табуретками или просто выла. Она твердила, что стала неполноценной женщиной, не хочет и не будет всю жизнь принимать гормональные препараты. "Да я лучше сдохну! Завтра. Зимой. Чтобы вы замучались рыть мне могилу! Чтобы вы руки посбивали!" Майка на это ответила, что мать зря рассчитывает, что мы замучаемся, потому что мы ее сожжем.
Тогда мать побежала к нотариусу и составила завещание, в котором, несмотря на протесты заведующего нотариальной конторы, отметила: "Когда бы я ни умерла, завещаю похоронить меня зимой, на участке № 78 Байкового кладбища. Кремацию категорически запрещаю. Пусть сначала поджарят себя". Вообще-то, как это не смешно и не парадоксально, но с этим завещанием у нас были проблемы. Потому что мать умерла летом. И мне пришлось судиться с умершей матерью, чтобы выбить разрешение похоронить ее летом, а не делать из нее консервы на зиму. Я судился с ней, нервничал и не спал, а она лежала в столичном морге, одетая в свое любимое зеленое платье имени Скарлет О’Хара, и поднимались только для того, чтобы отлучиться на часок в мой сон и выругать меня.
Майку в те, послеоперационные, времена мать достала настолько, что она пошла в Институт эндокринологии, нашла маминого хирурга, вцепилась в него и кричала: "Разрежьте мне горло, выскребите все, а если там ничего нет, то просто разрежьте и зашейте! Или ее позовите – пусть она зашьет, она же у нас профессионал. Умеет пристрачивать карманы, застрочит и шею родной дочери! Давайте, режьте! Пусть знает, пусть видит, что не одна она такая калека, может, она прекратит тогда надо мной издеваться". Хирургу пришлось вызвать милиционеров из ближайшего отделения, чтобы угомонить Майку.
Когда мать допекла Майку во второй раз, Майка сбежала в Израиль. На этот раз она решила не резать себе горло, а отрезать от себя мать…
В детстве моими друзьями были книги. Благодаря тете Доре я читал много немецких сказок, мать это очень смешило. Она говорила: "А Дорка наша – хитрая жидовка, она моего приблуду воспитывает на сказках фашистов, чтобы если что, он мог воздействовать на них магическими заклинаниями". От первого Дориного мужа заразился советской героикой, тогда таких книг было много. Партизаны, комсомольцы, подпольщики, пионеры-герои, Ленин в Шушенском, другие революционеры, героизм простого солдата и генерала во время ВОВ, белые и жандармы – сволочи, красные и комиссары – молодцы! И всякое такое. Мне кажется, ты и твои сверстники были лишены влияния всей этой идеологической мишуры. Хотя у вас было что-то свое. С другой стороны – моей любимой книгой сих пор является гайдаровская "Тимур и его команда", правда, теперь я не понимаю, что тогда в ней нашел и нахожу сейчас, но перечитываю ее каждый год. Наверное, я восхищаюсь анонимными благотворительными действиями.
Тот же Петр Соколов открыл для меня мир европейской классической эротической прозы: Золя, Моруа, Мопассан, Боккаччо, Бальзак делились со мной своим опытом. Самые пикантные, на его взгляд, моменты в этих книгах он подчеркивал карандашом и делал пометки на полях в виде восклицательного знака или женских сисек, поэтому я имел возможность сначала познакомиться с самым интересным. В семь лет я знал слишком много об идеологии, героизме и плотских радостях. Это повлияло на стиль моего общения с девушками. Когда я почувствовал, что хочу по-взрослому встречаться с девушками, и не мог понять, чего мне хочется больше – впиться в их губы или в их ягодицы, я обращался к ним в старомодно-классической манере, награждал скабрезными эпитетами, имевшими распространение во Франции прошлых веков, они меня не понимали, хихикали и сбегали от меня. Меня тянуло к тем девушкам, которые испытывали потребность отдаваться раньше, чем у них подросли сиськи, а вот потребности читать у них не было вообще.
Игорь Шор открыл мне мир американской и советской фантастики, Гарри Гаррисона, братьев Стругацких, братьев Вайнеров. Влюбил меня в Достоевского и Винграновского.
Поскольку бабушек и дедушек у меня не было, я долгое время был убежден в том, что мой дедушка – Ленин. Учитывая твою историю про деда, о Ленине ты хотя бы можешь быть уверен в том, где его содержат, потому что об этом знает весь мир. Теперь я думаю, что был идиотом.
Когда у матери спрашивали, кто ее ближайшие подруги, она отвечала: "Лидия" и "Изабелла". Лидочка и Беллочка. Это, если ты не знаешь, сорта вин. Сладкие вина из сладкого крымского винограда. Мать в чем-то не лукавила, с "девочками" она действительно общалась почти каждый день. Но подруга у нее была. Берта. Учительница английского языка, преподавала у Майки в школе. Такая же ироничная, резкая и язвительная, как мать, только воспитанная. Мать смеялась над этой воспитанностью, потому что считала, что Берта – трусиха. "Тоже мне, Берта – мадам Помпадур. Да трясогузка она! Трясет сиськами и задницей, как хвостом, всего боится. Эй, Берта, не спасет тебя от погромов сотни раз произнесенное гоям спасибо!"
Берта отбыла в Израиль еще до обретения Украиной независимости. Мать ее возненавидела, Берта ее предала. До самой смерти она звала Берту "эта жидовка", "сучье вымя" или "трясогузкино яйцо". Берта приехала на ее похороны, долго гладила седую голову матери и прикрепила на вырез зеленого платья голубоглазую ладонь на маленькой шпильке. Не знаю, что подумала в этот момент мать или ее душа. А я плакал. И Берта плакала. И Майка с Дорой.
О том, как я познакомился с женой, и о дочери я расскажу тебе в другом письме, очень рад, что мы познакомились! Пиши, если нужна помощь или просто захочется поболтать. Тут тетя Дора просит передать тебе, чтобы ты не думала, будто все украинские девушки – шлюхи. Наверное, боится попасть в твою коробочку с надписью "шлюха", если у тебя такая есть. Я бы тебе тоже не советовал ее туда класть, а то сейчас она такая толстая, что раздавит всех остальных, кто там уже живет в мире и согласии".
Это было замечательное письмо, я подумала, не приписать ли мне в ответе ремарку о том, что я сплю с возможным работодателем Марата, но вместо этого передала привет всей его семье и особый привет тете Доре, а еще спросила, что я могу приготовить вкусное и простое, если у меня мало продуктов. Есть картофель, банка консервированного тунца, маринованный лук, оливковое масло, укроп и чеснок. Марат быстро ответил, посоветовал мне приготовить драники и к ним – оливково-чесночный соус. Он не поленился записать рецепт. Когда я заканчивала приготовление соуса, который благоухал очень соблазнительно, в дверь позвонили. Я подумала, что это деликатный Райнер решил сначала позвонить, а уже потом открыть дверь ключом, который я ему оставила.
Но это был не Райнер. Это был Злой Манфред. Бриг Возмущенная. И Тролль, Любящий Марту. Он сразу вскочил мне на руки и подставил свое бархатное брюшко, он умудрился так легко устроиться на гипсе, что я не успела испугаться. Поглаживала это теплое и прямодушное чудо. Я увидела, как взгляд Манфреда меняется, будто в молоко добавили растительное масло. Конечно, нельзя бросать обвинения человеку, который ласкает у себя на руках твоего любимца. Это все равно, что поднять крик на няню, которая баюкает твоих малышей. Поэтому Манфред ограничился тем, что насупил брови так, как умел только он, и вошел в квартиру. "Мы о твоем возвращении узнали от Эрнста. Я так и знал, что эта поездка заставит тебя броситься к психологу". "А чем это так пахнет!" – восторженно потянула носом Бриг. Тролль не тратил времени на лишние слова, он замельтешил в воздухе своими лапками, спрыгнул с моих рук и бросился на кухню. "Проходите", – сказала я. Ну а что мне еще оставалось делать?
Манфред может ссориться с кем угодно, долго и вдохновенно, он в этом знает толк. Но еще лучше он знает толк в удавшихся и неудавшихся ужинах. Он недоверчиво посмотрел на горку золотистых дерунов на блюде, потом подцепил один вилкой, и мы глазом моргнуть не успели, как он положил на тарелку семь штук. "Как съездила?" "Нормально". "Нормально! Вернулась со сломанной рукой, не включает телефон, побежала к психологу и говорит, что она съездила нормально. Ты за кого нас имеешь?" Все, он наелся, сейчас начнется. Я не знала, с чего начать, он своей энергетикой часто сбивал меня, как кеглю мячом, не потому, что мяч был в руках умелого игрока, а потому, что я была кеглей, которую должен был сбить именно этот мяч. Бриг что-то пыталась ворковать по поводу того, как вкусно я приготовила эти "картофельные штуки", попутно она отыскала белое вино, откупорила его и разлила по бокалам.
Именно во время ее воркования в кухню и вошел Райнер с чемоданом в руках и огромным портфелем под мышкой. Первым его заметил Тролль, который сожрал два деруна, понял, что больше ему не достанется, и улегся спать. Тролль колебался, лаять ему или нет. Манфред заметил направление взгляда Тролля, оглянулся, вилка и нож выпали из его рук. "Добрый вечер, – поздоровался вежливый Райнер. – Привет, стражник", – дополнительно кивнул он в сторону Тролля, малышу это понравилось, у него заиграл глаз. "Так. Хорошо, что он хотя бы по-немецки говорит, – ткнув пальцем в направлении Райнера, сказал Манфред. – Когда мать говорила тебе, что лучше найти мужа, чем рыться в исподнем деда, она имела в виду найти его здесь, а не привозить оттуда. Ты совсем ошалела?"
Райнер улыбнулся, закатил чемодан в угол, вымыл руки и присел к столу. Я ничего не могла произнести, мне было очень смешно: Манфред решил, что я привезла с собой казака. Кроме того, я узнала взгляд родственника Ореста, пана Грыця, когда он увидел меня в машине с Маратом. Я тогда подумала, что это за взгляд? Отеческий? Вроде бы нет. Обманутого любовника? Нет. Это был взгляд брата, который решил, что его сестра ошалела. "Я так понимаю, вы Манфред? Приятно познакомиться. Райнер Граф". Он наклонился, поднял приборы, положил их на рабочую поверхность кухни за своей спиной. "У вас такой взволнованный взгляд, – обратился он к Бриг. – Успокойтесь". Он легко коснулся ее руки, она не убрала ее. "Бриг".