Она отвернулась и даже притопнула ногой:
- Ужасно!
- Опасно, - поправил он.
- ... всегда считал, что делает все сам!
- Нашли чему удивляться...
- Мне бы вашу уверенность...
- Мужчина есть мужчина... - Его сетование не требовало комментария.
- Откуда вам известно?
- Известно... - подтвердил он, невольно сжимая губы.
- Откуда? - еще больше удивилась она.
- Стоит ли мне верить? - спросил он, иронично изогнув губы.
Не следовало ей ничего объяснять. Он сам постоянно ошибался. У него чуть не вырвалось: "Не надо было быть дурой!", и лицо, наверное, стало соответствующим, потому что она, моментально уступив, ответила:
- Попробуйте на моем месте!
- Вот уж чего не могу, то не могу, - возразил Иванов.
Она возмущенно фыркнула, надеясь непонятно на что:
- Вы!.. Вы!..
Он удивленно замолчал, укоряя себя за несдержанность.
- Вы просто зануда!
Скрещенные руки на груди придавали ей вид Немезиды. Осиная талия и развевающиеся волосы фурии, которая способна влепить пощечину разгоряченной ладонью. Все равно он останется всегда один, словно наблюдая ее на расстоянии, даже если она сменит гнев на милость.
- Такое ощущение, что вы всему знаете цену!
Если бы она подумала, то поняла, что это противоречит природе вещей - строить умозаключения и руководствоваться ими - нет прямее пути в тупик, труднее выбираться. Однажды ты научишься пересматривать свои поступки быстрее, чем начинаешь мучиться ими.
- Разве я виноват? - Он вздохнул и пристально посмотрел на нее сверху вниз.
Кожа на плечах была слишком бела для этого времени года и, наверное, гладкая как бархат. Потом, через много лет, на ней появятся отметины солнца, ветра и всех тех мужчин, которых она встретит на своем веку.
- Словно... словно... словно я с вами в одном противогазе!
У нее не было сложностей с мимикой, и сейчас она не берегла ее для кого-то другого.
- Не надо преувеличивать. Моя персона в ваших делах не столь значительна. - Он попытался сделать серьезное лицо и решил, что ему удалось. Шутки с губами он уже не мог себе позволить.
- Ну да! - возразила она, наклонив голову (волосы упали на глаза, смахнула их рукой) и заставив его покраснеть. - Но вы его отец!
Он пожал неопределенно плечами. Не мог же он объявить, что сын имеет перед отцом преимущество - хотя бы в виде молодости, времени и таких женщин. Пусть это останется тайной. Опыт и молодость - две несовместимые вещи. Иногда лучше промолчать, чем изрекать истины.
- Скажите что-нибудь! Ну же! Что вы о нем думаете? - Она хотела, чтобы он ей в чем-то помог. Не дождавшись, покачала головой, раздувая свои прекрасные ноздри, придающие вкупе с чистыми линиями лба и волосами, забранными за ухо, устремленность в бесконечность. - Только и слышала!.. Мой папа! Папа! - Возмущению ее не было предела. - Одних рассказов о Севере! А Дагестан, или как его там? Собака у него была по кличке Рекс...
- Была, - терпеливо и удивленно, потому что кто-то прикоснулся к его тайне, согласился он. - Ничего не поделаешь...
От неожиданности он чуть не предался воспоминаниям. Те картины, которые промелькнули перед ним за эти мгновения. Пса они выбирали в январе, на сеновале, вдвоем, подсвечивая себе фонариком. Снег был вездесущим и сухим, как прокаленный песок. Сено пахло далеким лугом, а щенки - молоком. Они подзывали их, имитируя поскуливание. Может быть, сын действительно был с кем-то сентиментален, - только не с ним. Какой она ему показалась? За любую откровенность надо расплачиваться. Видно, она была хорошей слушательницей. О чем еще можно разговаривать с женщиной в постели после любви, если ты еще молод и настолько наивен, что становишься неосторожным. Он не даст ей такого шанса, не подарит оружие, пусть она его выбьет боем, ему больше нечего ждать от таких женщин. Что его волновало? Предначертанность? Судьба? Просто ему нравилось быть таким. "Метафизика - ограничение человечества, - писал он когда-то, - надо исходить из того, что она неизменна и постоянна, как звук флейты".
- А-а-а... - досадливо протянула она.
Вырез платья съехал в сторону, и обнажилась голубая бретелька. Он не думал, что там можно скрывать что-то незнакомое. Интересно, как она поведет себя, если он станет настойчив. Саския, не отличающаяся целомудрием, всегда вызывала в нем глухое раздражение, потому что имела привычку уступать после минутной борьбы.
- В конце концов, это вы меня сюда затащили, - возразил он. - Правильно?!
- Можно подумать, вы не имеете к этому отношения, - упрекнула она.
"Точно, не имею, - с горечью подумал он, - потому что я давно обо всем забыл и меня это не трогает".
- Туалет работает? - спросил он, не жалея ни ее, ни себя и не видя толка продолжать разговор.
Сколько он себя помнил, все кончалось одним: разбродом чувств во всех его поклонниц, и отца, и сына тоже. У одного капитана было мужества умереть честно, хотя это сейчас не имеет никакого значения. Фамилию не запомнил. Только полк - номер 82. На войне с тебя за несколько дней сходит масло - весь жир. Человек ожесточается быстро - словно скидывает рубашку, гораздо быстрее, чем принято считать. Сам он быстро приноровился обрабатывать конечности и орудовать пилой.
- Воды месяц не было, - ответила она, кривя рот, как подросток.
Он удержался, чтобы не одернуть ее.
- Найди какую-нибудь сумку, - попросил он и взял в руки пистолет.
Это был плоский и легкий ПСМ с подрезанным стволом и острой мушкой, и он вспомнил, что однажды ему пришлось стрелять из такого оружия и, в отличие от распространенного "Макарова", после выстрела ствол не задирало вверх, и это было удобно. Но к такому оружию надо было привыкнуть.
- Тебя как зовут? - спросил он, взвешивая оружие в руках и соображая, что ему с ним делать.
- Ольга, - ответила она, словно ей только и осталось отвечать на такие вопросы.
"Хоть одно человеческое имя, - думал он, - наверное, из какого-нибудь общества мистиков. Все на чем-то помешаны, как на новых религиях, поэтому так и грубит, словно знает нечто такое, что мне и не снилось". В те времена, когда он носил форму, совсем не обязательно было приходить к какому-то конечному решению. То, чему он научился потом, не давало никаких преимуществ, а только разнообразило жизнь, как один-единственный (страшно интересный и завораживающий) ход в почти патовой ситуации, вслед за которой открывались новые горизонты. Он полагал, что это происходит с каждым, но потом понял, что ошибается. Женщины тоже разнообразили жизнь до определенного предела, и он этот предел знал и называл его скукой. Пожалуй, среди них у него не было ни одной, на кого можно было бы положиться, - даже если ты прожил с нею двадцать лет, ты все равно не уверен и не можешь быть уверенным до конца; где-то в середине жизни всегда происходило разделение "мы" и "я", потому что, как ни крути, а в человеке не зря заложен инстинкт самосохранения. Всегда кто-то и когда-то совершает странные поступки, и будет их совершать, потому что люди склонны к этому. И следовало все воспринимать таким, каким оно есть, не раздувая трагедий. Ежедневные занятия за столом вылепили из него одиночку. Вся штучка заняла лет восемь. Приятно было помнить, каким ты был в тридцать два или тридцать пять. Но уж, по крайней мере, не дураком; свои блокноты он исписывал за пару месяцев, постепенно перенося содержимое в тетради и на листы бумаги. Редко что из блокнотов не имело какого-то закодированного чувства. "Выйдет на этот раз фокус или не выйдет?" - подумал Иванов о своем новом романе и суеверно скрестил пальцы.
- Идем, - скомандовал он, опуская пистолет в карман брюк и закидывая сумку с пакетами на плечо.
- Я хочу забрать свои вещи, - вдруг вежливо и спокойно попросила она, - можно? - Словно она была все еще школьницей, а он - учителем.
Он остался ждать в коридоре. "Чертова страна, - подумал он, - если мне удастся, если мне только удастся..." Он подумал о сыне с чувством удивления.
Однажды он пропал. Это было началом разлада. Три года в Художественной Академии - пока это еще можно было себе позволить. Нахватался столичных замашек - почти гений. Стихи пописывал. Все равно он для него останется беловолосым мальчишкой, бредущим по гальке на рыбалку. Ходили ли они вместе? Не помнил. Кажется, однажды. Забыл. Так же - когда последний раз держал его на руках. Вот этого он не мог себе простить. Но запах моря, смешанный с ветром, до сих пор хранился в ноздрях. Пожалуй, где-то там и остался этот мальчик, о котором он сейчас даже не знал, любит или не любит.
Она вынырнула, запихивая в кулек тряпки, которые бросила в комнате. Головка красиво повернулась в тот момент, когда оглядывалась - все ли забрала. Потом, в зрелости, такие женщины всегда знают, чего хотят. И он не понимал, подходит ему это или нет, вернее, его не устраивало ни то и ни другое, его не устраивала сама ситуация.
- Зачем это тебе? - машинально спросил он, направляясь к двери.
Пистолет тяжело болтался в кармане.
- Это мои работы, - произнесла с вызовом, - вы же не слушали.
Теперь она по-женски мстила за равнодушие, словно надеясь на его раскаяние - не столь интересное для сорокалетнего мужчины.
"Глупая, - подумал он, - это ведь я просто такой снаружи".
- Слушал, - сказал он и остановился.
Он подумал, что женщины в конце концов привыкают, ко всему привыкают, даже к нему.
- Нет, не слушали, - сказала она, вплетая свое странное "ж-ж-ж..." и заставляя прислушиваться, как к полету пчелы.
- Ну и что, - покорно согласился он, - разве это что-нибудь меняет?
Он подумал, что так просто не поддастся ее чарам. "Пусть постарается".
- Нет, конечно, - опешила она, - но все-таки...
Она ему все больше нравилась. Он поймал блеск ее глаз и, наклоняясь всем телом, произнес неожиданно для самого себя:
- Извини...
"Идиот!" - пронеслось в голове.
Она возразила ему одним секундным молчанием с неуловимым движением единодушия, а потом почти радостно вздохнула и хотела что-то произнести, но он уже повернулся и предостерегающе поднял руку.
Снаружи кто-то дышал, как износившийся паровоз, и возился с замком. Дверь была двойная, с металлическими скобами, и могла выдержать не меньше получаса осады.
- Есть еще один выход, - потянув за рукав, прошептала она.
Он почувствовал ее горячую ладонь, и ему почти передался испуг.
- Откройте же! - потребовал человек и подергал дверь.
Иванов оглянулся. От девушки остались одни глаза в серую крапинку. Теперь в коридоре они казались темными и тревожными.
- Это он! - поведала она так же испуганно, как и на лестнице.
Иванов подтолкнул ее.
- Что вам надо? - спросил Иванов, косясь на кухню.
Она, выказав ловкость и силу, уже возилась с большим тяжелым замком на чердачной двери.
- Откройте, иначе я выломаю дверь!
- Подождите минуту, - ответил Иванов как можно спокойнее, - пока нечем... - и полез в карман.
Ключом ей служил большой загнутый гвоздь, и она орудовала им, как хирург зондом.
- Черт возьми! - глухо произнес человек, - придумайте что-нибудь, иначе я вытряхну вас оттуда...
- Сейчас я найду ключ, - сказал Иванов, на всякий случай держась ближе к дверному косяку.
Изюминка-Ю бросала на него отчаянные взгляды. Ему едва не стало смешно. Никогда не представлял, что попадет в такую ситуацию. Пистолет в кармане казался самой бесполезной игрушкой.
- Эй! - человек тряхнул двери. - Отзовись...
- Послушайте, - сказал Иванов, - вы зря ломитесь.
Не стоило его, конечно, злить.
Она почти справилась с дверью и тянула ржавый засов.
- Открывай! - потребовал человек с толстыми ушами.
- Момент, - сказал Иванов.
- Мне некогда! - закричал человек.
- Сделайте одолжение, подождите, - попросил Иванов.
Он сделал глупость, наклонившись к двери.
Пуля пробила дверь повыше глазка и врезалась в косяк туалетной двери за спиной.
- Быстрее! - закричал человек.
Неожиданно она схватила его за руку: "Да идем же!" и потащила на кухню.
Спотыкаясь в темноте среди угадываемых пыльных вещей, он почувствовал, что лицо у него в мелких ссадинах от разлетевшихся щепок. И все-таки, пока человек с толстыми ушами кричал, стрелял и тряс дверь, он успел записать в свой любимый блокнот: "...мир всегда скатывается к рациональному... высшая абстрактность не имеет цели, а только лишь - направление, тенденцию, подкрепленную намерением... каким? обратные связи - в виде материальных носителей (неотъемлемое физическое свойство), замыкающихся в "общую копилку"... Вот эти "обратные" и представляют наибольший интерес, потому что вынуждены обнаруживать наличие "копилки" через фиксируемые усилия и в том числе аномально... "копилка", обнаруживаемая лишь косвенно через свои костыли, подпорки (в этом ее двойственность), то есть, описывая свойства поверхностного характера, не проникая глубже домыслов, не приближаясь, а только обретаясь в догадках, как бы на задворках собственных слабостей и вольностей...".
* * *
Разбудила "между" позавчерашними носками и сегодняшними брюками; и он, поймав это чувство сюрреалистичности, долго и неуверенно обретался в нем, переворачивая так и сяк и пробуя приладиться, чувствуя, что с каждым мгновением неукротимо возвращается в настоящее, когда она ему вдруг стала шептать нежности; и перестал удивляться: за окном висела напряженная пустота и седая луна в блеклых пятнах - мир, который тебе знаком до последнего винтика и в котором ты едва ли находишь что-нибудь новенькое. Закомплексованность мыслью - как старая болячка. Привычка ничему не радоваться - со стороны кажущаяся больше чем ущербностью. Утратив одно, начинаешь тосковать по другому, боясь избавиться от самой тоски, как от ненадежной соломинки. Потом в тебе, после каждого раза, все время такое ощущение, что все это уже было.
- ...нет... - прошептала она, - неубедительно...
Кажется, он проговорился во сне: со вчерашнего вечера эта женщина неотступно завладела его воображением.
- Чем мы занимались?.. - шутливо осведомился он у подушки.
Он боялся разрушить себя всем тем, что произошло между ними - не скоро и не быстро, как с любой другой, но почему-то ему было приятно. Во сне ты забываешь о морали. Теперь он знал, что кожа у нее действительно как бархат; и повернутое профилем лицо на подушке - запечатлелось, как фотография, - одна из его живых картинок на будущее. Он совершенно не желал этого, он предпочитал, чтобы каждый раз все было заново, не утрачивая интереса, потому что утратить его просто нельзя.
- Ты спал, - невинно напомнила она и засмеялась.
"Да, я спал", - подумал он.
- Спал? Значит, это случилось во сне? - И перевернулся на спину.
Он почувствовал себя молодым. Она нависала над ним, как скала, придерживая, как в фильмах, простыню на груди - почему-то они все врут - вовсе не сексуально, и собирая на макушке растрепанные волосы. На мгновение открылся лоб и блеснули потемневшие глаза. Теперь они были похожи на горное озеро, но только очень живое, очень теплое.
- Еще как! - подтвердила она.
В любви она оказалась изящной, как... он не нашел слова, наверно - балериной.
- Чудачка, - сказал он, - за кого ты меня принимаешь?
Он позволил себе на один-единственный момент расслабиться.
- За голого мужчину... - еще раз засмеялась она.
Он приподнялся и посмотрел на нее, а потом снова откинулся на подушку. Иногда тональность и хрипотца значат больше, чем смысл фразы. Что может нравиться в женщине? Не только лицо всё же. В каждой ему нравилось что-то одно, и он не смешивал, просто не получалось. А теперь? Он никогда не хотел, чтобы кто-то зависел от него. Если и выходило, то случайно, помимо воли. Порой они сами это делали, незаметно, день за днем, а потом однажды обнаруживаешь, что все гораздо серьезнее - дело сделано, и разговаривать не о чем, только рассматривать собственное лицо в зеркале.
Она задумалась. (За непроницаемостью всегда существует нечто другое - возможно, ожидаемое.) Он заметил - она вообще умела молчать. Она не выплескивала, как в доме сына, свои эмоции. Она просто жила. Ведь он же не шутил, если только она этого не понимала. Некоторые признавались в любви, другие плакали и уходили сразу. Никто не собирался "навеки", не оставлял своих вещей, волшебных поцелуев. Пользовались, как носовым платком, - красивая женщина всегда беззащитна, если у нее нет хорошего тыла. Прошлое женщины, пока ты не веришь, всегда для тебя недоступно, но даже если оно доступно, все равно ты не веришь, и потому ты ее ревнуешь. Иногда ты, обманывая себя, говоришь: "Наплевать!.." Но все равно это тебя задевает, и будет задевать, сколько бы ты об этом ни думал. Его диалоги для романов: - Послушай... я хотел спросить... Она перебила его, и он почувствовал в ее тоне терпеливое раздражение: - Мне было очень хорошо... - Я не об этом... - возразил он.
"Вот что, - подумал он почти зло, - мне совсем не нравятся... не нравятся все мои глупые мысли". Хватило такта не достать свой блокнот из заднего кармана брюк, брошенных на стул, но фразу долго и тягостно перекатывал в голове, ощущая всю шероховатость недоговоренности и двойственности - то, что всегда искал: именно так, а не иначе, - под названием сердцевина. И она, разумеется, имела право на свое молчание. Он чуть не сообщил ей об этом, направляясь в ванную. Не стоила вся литература того, что ты вдруг обнаруживаешь в другом существе (вот где познаешь дистанцию), даже если это с рассветом улетучивается, как дым. Только однажды, в конце дня или утром, что-то произойдет с тобой, и ты в памяти снова наткнешься на ее жест, так поразивший тебя, и потом в реальности будешь натыкаться множество раз, потому что ты этого хочешь.
- Не мучайся, - крикнула она.
- Что? - спросил он изумленно.
- Бритва в стакане...
- Тебе не нравится моя борода? - спросил он.
- Нет, при чем здесь борода?
- Спасибо, - ответил он, морщась, как от зубной боли.
Наверное, она его с кем-то перепутала, просматривая свой гроссбух. Сейчас он действительно сбреет бороду и уйдет.
Конечно, в отношении "любви" и "выдумки" ей было далеко до Гд. "Я хочу, чтобы ты был ласков со мной..." - вдруг произнесла она, когда обрабатывала ему ссадины на лице, и он спросил: "А если у нас ничего не получится? - И впервые позволил себе притронуться к ее руке с совершенно иными мыслями. - Что ты будешь делать?" И не дождался ответа - она просто вздохнула, и он почему-то поверил ей. Но она оказалась так нежна и безотчетна, что он на какое-то мгновение потерял над собой контроль и потом только понял, что не обошлось без промежуточных сцен, которые всегда опускала Гд., и ему даже пришло в голову слово "целомудрие". В следующее мгновение он простил ей эту ночь за некоторую целеустремленность в последней стадии, словно она занималась на тренажере, но не собирался прощать то, что она прощала ему, - терпения.