- Ну да? - снова удивился Губарь и, не вытирая рук, потянулся к папке. - Женщины живут с мужчинами не по любви, а по недоразумению, - вдруг на полпути философски изрек он, бездумно уставившись на иероглифический трезубец. Его мысли были явно заняты другим. - Не вижу нужды возвращаться к прошлому. Ты ведь за этим приехал? - Он чуть не упал, опершись на стол.
- Слушай, что-то происходит?.. - высказал предположение Иванов.
- Однажды ты понимаешь, что есть разница между тем, что ты знаешь, и тем, что тебе говорят, - изрек Губарь.
Он произнес это так, словно сделал открытие и на этом держалось все мироздание.
- Ты это всерьез? - не поверил Иванов.
Впервые за много лет он что-то новенькое открыл в своем друге - способность к обобщению.
- Я и раньше догадывался, - признался Губарь, выказывая ту тоску, за которой следовала злость, которая только и заставляла его что-то делать в этой жизни. - Прошлое можно понять только назад, а прожить жизнь надо вперед. Вот в чем разница.
- О чем ты? - снова спросил Иванов удивленно.
Губарь уставился на него невидящим взором.
- О моей женушке. Мы расстались. Точнее, она меня бросила из-за этой обезьяны.
- Не утрируй... - Смутная догадка колыхнулась у Иванова в голове.
- Да, да... - подтвердил Губарь, - маленькие радости... меня снова сменили на дамочку... у них даже одно дилдо на двоих...
- Ух ты! - произнес Иванов как можно честнее.
- У некоторых людей чувство собственного достоинства, как аппендицит, - произнес Губарь, - который надо вовремя удалить, а то он переходит в гордость.
- Ух ты... - еще раз произнес Иванов, но теперь с нотками недоверчивого удивления.
- Да! - подтвердил Губарь, сжимая тонкие губы. - Пока ты служил в своей чертовой армии, здесь произошло много событий, и та Вета, которую ты знал, уже не прежняя Вета. - Он упал на диван. - Прости, я не хотел тебя огорчать. Все эти годы я безуспешно боролся с ней...
- Вот откуда эта холодность, - догадался Иванов.
Он все еще не верил, словно ему нужны были куда более весомые аргументы.
- Да, представь, и оттуда тоже. - Губарь налил себе водки. - Будешь? - И, не дожидаясь ответа, давясь, выпил, потом решил отрезать кусок колбасы. - Ну и ножи! - Бросил один и взял другой. - От тоски не зарежешься. - Вытер руки о майку. - Ты меня поймешь...
- Тогда я пойду? - предложил Иванов.
- Ага, - промычал Губарь. - Ты думаешь, что сумеешь меня провести. Давай бумаги.
- Они у тебя в руках.
- О... черт, - произнес он и снова открыл папку. - Где мои очки?
Дойдя до списка членов правительства, он поднял на Иванова глаза.
- Я чувствовал это... Я чувствовал это...
Иванов пожал плечами. Что он мог поделать? Он даже не мог найти Королеву, чтобы выслушать и ее.
- Выпьешь? - спросил Губарь, словно взял тайм-аут в долгих разговорах. - От водки еще никто не умирал.
- Нет, - ответил Иванов, - но перекусить перекушу.
- Это не еда, а закуска, - сварливо напомнил Губарь, отрываясь от бумаг и придвигая тарелку с колбасой к себе.
Он его хандры не осталось и следа.
Потом он произнес ворчливо, оторвавшись от бумаг:
- От тебя, как от работы, одни неприятности...
Бросил на него проникновенный взгляд своих серых глаз, в которых, казалось, теперь не было сомнения.
Потом, заметно покраснев, важно добавил:
- Сейчас я позвоню одному человечку, он снимет, а завтра выплюнем в эфир. Я им все скажу!
Потомок древних викингов, Губарь был лишь их бледным отражением, но Иванов понял, что на этот раз Губарь не отступится.
* * *
- Три минуты, - профессионально произнес человечек и принялся сворачивать аппаратуру.
- Но какие! - патетически воскликнул Губарь.
Он отбросил все сомнения. Именно таким его и любили. Оператор поколдовал над видеокамерой, светильники медленно остывали, в комнате становилось душно.
- Витек, - сказал Губарь оператору, - на сегодня все. Завтра смонтируем - и в эфир. Текст я подброшу утром.
У Витька была явно нездоровая асимметричность в теле, потом Иванов понял - правое плечо было шире и висело ниже левого.
- Что с ним? - спросил он, когда они с Губарем помогли вынести и погрузить аппаратуру в машину.
- А... - Губарь махнул рукой, - увлечение молодости - ручной мяч.
Витек козырнул и уехал.
- Оставь папку мне, - попросил Губарь. - Никто не будет знать, где она.
- А он? - почему-то шепотом спросил Иванов.
- Он свой парень...
Они вышли на угол Драйзера и Шнитке. Гостиница на углу, разрушенная во время Первого Армейского Бунта, стояла в лесах.
С другой стороны, чуть ниже, за стволами деревьев, проносились трамваи - звенели на повороте, группы людей спешили по блестящим, скользким плитам в подземный переход. Даже дождь теперь стал не просто дождем, а клериканским дождем.
Трое, засунув руки в карманы и покачиваясь (контур женской головки врывался в разговор), ловили такси. Потом один из них, отвернувшись, стал мочиться на бордюр.
Со стороны сквера вынырнул патруль, и троица чинно отступила в тень подворотни. Проходя мимо, полицейский козырнул Губарю.
Губарь ухмыльнулся. Глаза хищно блеснули в темноте. Он любил, когда его узнавали на улице.
- Завтра я их потрогаю за вымя, - сказал он, кивнув на город.
- Не переусердствуй, - удивляя самого себя, заметил Иванов.
Он вдруг понял, что то, что они делают, вообще не имеет никакого смысла - ни плохого, ни хорошего. Словно они оба вырваны из небытия и помещены сюда, под никлые деревья, в августовскую ночь, чтобы стоять и говорить о том, что кажется простым и естественным, но почему-то вызывает оскомину неудовольствия. Можно было забросить эту проклятую папку и жить так, как тебе нравится. Но для чего все это, он не знал и не представлял, а был опустошен и устал и не хотел думать, что совершил ошибку. Купы зелени, сливаясь с темнотой, громоздились со всех сторон, придавая ночи неопределенные очертания. Дорога, уходящая вверх и в переулок, казалась дорогой в черное небо.
- Пока... - буркнул Губарь.
Это было обычное его прощание, и Иванов не сосредоточился на нем, словно то, что существует во всех словах и жестах, в этот момент сделалось для него закрытым или очень сложным или, напротив, - однобоким, пресным. Может быть, он тоже сомневался в содеянном? Не разобрался - ослеп, оглох? Пожал ему руку и пошел через сквер, прочь от общежития, где они когда-то жили в одной комнате, прочь от странного переулка, упирающегося в небо, прочь от самого себя, от того прошлого, где они были счастливы, но забыли об этом, прочь от того, что невольно, в конечном итоге, заставило их предавать самих себя, прочь от жизни, прочь - чтобы спуститься в подземку, чтобы хотя бы таким способом еще раз убежать, как убежал он в армию или в свою литературу. В лицо ударил влажный мертвенный ветер, и он подумал, что никогда не испытывал сладострастия, разоблачая кого-то. "Если б не было последствий, то не было бы и сожалений, а значит, и морали", - утвердился он в своем решении. Не удержался, больше по привычке. Пробегая мимо книжного магазинчика, работающего допоздна, с жадностью скользнул глазами по корешкам. Взгляд выхватил знакомые имена. Переводной Набоков - все равно что суррогат вместо марочного вина. Купил сразу две книги: Сол Беллоу "Планета мистера Сэммлера" и "Сексус" - Генри Миллера. И в предвкушении оскопленного удовольствия спустился в метро, хранящее былое величие и помпезность обваливающейся лепнины, трясся до своей станции, разглядывая обложки. Сола Беллоу начал читать сразу, как только включил свет и скинул обувь. Ходил по квартире, оставляя одежду то там, то здесь, сразу попав под очарование старого мастера, и почти забылся.
Старый тактический прием - добро торжествует над злом, через боль, кровь, унижение, но торжествует: мистер Сэммлер наказал негра-вора, может быть, даже слишком жестоко, но наказал. Впрочем, это прочитывалось с самого начала романа, и сделано было виртуозно.
Ночь проспал как убитый и утром первым делом под крики молочного муэдзина: "А вот ком-у-у... молоко-о-о?.. молоко-о-о?.." включил телевизор и просмотрел все каналы. "Наверное, это случится в десять", - решил он. Подспудно прислушиваясь к телефонному звонку и поглядывая на часы, проглотил несколько страниц лимоновского Генри Миллера, пропуская все отступления, больше трети страницы. Слишком механистично, словно автор делал паузы внутри себя, осознанно или неосознанно, кто знает? Иногда он озвучивал банальные истины. Скользил поверх. Поверх смысла. Но все равно хорошо, словно тот Миллер в тексте искал что-то необыкновенное в чувственном мире и удивлялся, что не может ничего найти ни в себе, ни во всех своих женщинах, наивно изумляясь собственной слепоте. Но ни в десяти-, ни в одиннадцати-, ни в двенадцатичасовых новостях Губарь так и не появился. Не появился он и позже, когда Иванов безуспешно пытался его вызвонить хотя бы по одному из номеров. Ни к Солу Беллоу, ни к Генри Миллеру больше он в тот день не притрагивался. Шум за окном предвосхитил все ожидания - гудки машин раздражали больше обычного и уже перешли в синоним неудовольствия, когда к вечеру услышал в телефонной трубке странное признание:
- Сегодня меня преследуют сплошные неприятности...
Что-то произошло с его дикцией, в которой появились старушечьи нотки, или что-то мешало ему говорить, и от этого он словно жевал слова.
- Нет, отчего же... - произнес Иванов, еще боясь подумать о самом худшем.
- Ты только ни о чем не спрашивай, - попросил его Губарь, издавая странные пришептывания, и опять многообещающе замолчал.
- Не буду, не буду, - пообещал Иванов. Ему вдруг все стало ясно - слишком хорошо он знал Губаря. Можно было ошибиться только в деталях. - Я сейчас приеду! - крикнул он в трубку со смешанным чувством облегчения, еще не думая, что предпримет, и вдруг у него появилась мысль: "Бежать!" Бежать через все границы, через заставы, все равно куда, но бежать, и все кончится разом. И слава богу!
Когда он спускался в метро, начинались сумерки, а когда выскочил из него, было уже почти темно и фонари перед общежитием не горели. Откуда-то сверху неслось о том, что "никто не хочет ее тела..." и что (и в это глупо было верить) "девушка опять созрела...".
- Что случилось? - спросил Иванов, когда Губарь открыл ему дверь.
Впрочем, можно было и не спрашивать. Все было написано на его лице. Под всегдашней бравадой - смущение и неуверенность. В руках - сковорода с кроваво-красной отбивной, залитой яйцом. Сам весь розовый, крупнотелый, в одних трусах, с помятой идиотской прической а-ля кирпич.
- Ужинать будешь? - спросил Губарь, странно шепелявя и пропуская его вопрос мимо ушей. - Тогда марш за стол.
Не глядя, вывалил ему на тарелку половину. Его породистое лицо Жана Маре, с ямочкой на круто закрученном подбородке, и серые глаза были странно неопределенными, словно в нем чего-то не хватало, что было с избытком в оригинале, а здесь терялось под напором реальности и делало его недоуменным или лишенным целостности и заставляло распадаться на отдельные части, которые жили сами по себе, не сливаясь в общую картину.
- По рецепту Второго Армейского Бунта, - засмеялся он, намекая на красный цвет, но смех у него вышел странным, словно он одновременно прочищал горло и думал о мироздании.
За сутки стол приобрел признаки аскетического быта - пропали привычные рюмки и дежурная бутылка. Впрочем, вся комната носила следы уборки, словно ее обитатель желал подчеркнуть изменение стиля жизни. Пропали банка с окурками и женские пучки волос. Бутылки чинно были выстроены вдоль батареи отопления, и даже на столе вместо обычных газет красовалась видавшая виды скатерть, но к ногам по-прежнему прилипал мусор.
- Сегодня ночью чуть не подавился челюстью, - поведал Губарь, энергично орудуя вилкой и ножом, - отклеилась, сволочь. Проснулся в ужасе от того, что она у меня уже в горле. До сих пор боюсь... - Он заботливо потрогал кадык и сделал глотательное движение, словно действительно проверяя, все ли на своем месте. - Боюсь даже вспомнить...
- Какой челюстью? - удивился Иванов. - Ах, да...
- Вот именно, - горячо подтвердил Губарь, - той самой, у которой гарантия два года. В общем, весь день ремонтировался. Не могу же я в таком виде...
- Не можешь, - односложно согласился Иванов.
- Ну вот видишь, - обрадовался Губарь. - Я знал, что ты меня поймешь!
Не подымая глаз, он нервно поглощал еду.
- Не пойму! - заявил Иванов, отодвигая тарелку - отбивная оказалась жесткой, а яйцо - несоленым.
В открытую дверь балкона с улицы волнами вползали ночная прохлада и звуки города.
- Брось! Ты же знаешь, что этого нельзя было делать, - поведал он, не отрывая взгляда от тарелки.
Казалось, он хочет убедить самого себя.
- Нельзя было, - согласился Иванов.
Его давняя привычка резко менять свои убеждения. Сколько раз он о нее спотыкался. Некоторые вещи никогда не меняются.
- Тогда ты меня поймешь! - горячо повторил Губарь. Но в голосе у него не было уверенности.
- Едва ли, - признался Иванов.
- Я понимаю, что это мой звездный час, - заговорил Губарь быстро, наклоняясь через стол и размахивая вилкой так, что Иванову показалось, что он ткнет ему в лоб, - что такое бывает раз в жизни. Но дай мне хоть раз побыть самим собой!
- На здоровье, - сказал Иванов. - Но почему? - спросил он.
- Что почему? - переспросил Губарь. Вилка, нацеленная в Иванова, недоуменно замерла в воздухе.
- Почему ты ничего не сделал?
- Тьфу ты, черт! - Губарь сморщился, как от зубной боли. -Я ж тебе говорю - пропала кассета, по крайней мере... Ни Витька, ни кассеты. Звонила Вета...
- Что она тебе сказала? - На мгновение он даже закрыл глаза и почувствовал, как мышцы на лице разгладились и успел подумать, что совершил глупость, но еще не понял, какую, и что надо что-то предпринимать.
- Ничего. Сказала, чтобы я не рыпался.
Вот откуда проистекала его слабость - от его Веты, он не учел этого.
- А-а-а... - догадался он, - это твой Витек.
- Витек, - согласился Губарь. - А что делать? Что делать?
"Бежать", - чуть не посоветовал Иванов.
- Если бы я только мог... - начал Губарь, - если бы только мог. - Он снова впал в философствование. - И бумаги твои тоже пропали... Все перерыли. Пришлось уборку делать.
Иванова передернуло.
- Никогда себе не прощу, - добавил Губарь, ничего не замечая. - Только сейчас, только сейчас я понял...
Иванов поднялся. Надо было что-то делать. "С меня достаточно!" - чуть не бросил он ему.
- Погоди! - Губарь вскочил. - Я тебе не все рассказал. -Он натягивал штаны, не попадая ногой в штанину.
Иванов, играя желваками, молча пошел к двери.
- Да погоди ты! - крикнул Губарь.
Он нагнал его уже на улице, нервно застегивая рубашку.
- Дай слово сказать! Я только сейчас понял, что наконец-то стал самим собой, что только в сорок лет ты мыслишь трезво и ясно, что у меня такое ощущение, что только сейчас я начал жить... что...
Они вступили в переулок, а Губарь все разглагольствовал, воздевая длинные руки в темное небо, похожий в своей безутешности на плакальщицу. Они почти пересекли переулок, когда сверху, из упирающегося в небо переулка, беззвучно надвинулось что-то черное, огромное. Но Иванов ничего не заметил, потому что в этот момент повернулся к Губарю и увидел, как Сашка с искаженным лицом потянулся к нему и как бы на излете своего движения, почти падая, ударил в грудь. В следующее мгновение он уже сидел на газоне и ощупывал свою голову, которая, казалась, готова была лопнуть. У него было такое ощущение, что он пропустил что-то чрезвычайно важное. Он сидел и тряс головой и не мог ничего вспомнить. В доме напротив стали зажигаться окна и послышались голоса - вперемешку женские и мужские. И вдруг понял, отчего у него в ушах все еще стоит страшный грохот и визг тормозов, и в ужасе вскочил. Сашка лежал на мостовой лицом вверх, и из его затылка текла черная кровь.
XIV.
Крался вдоль стен. Перебегал улицы. Сторонился неизвестно кого.
Машина, вывернув из переулка, ждала, когда прохожие достигнут тротуара. Иванов увидел только шевелящиеся рыбьи губы на вялом лице водителя и фигуры за его спиной. Автоматически перевел взгляд вправо, где должна сидеть женщина. Какова она должна быть с таким мужчиной? С удивлением узнал Саскию - накрашенную и яркую. Она с вызовом посмотрела на него. "Ах, вот как!" - воскликнул он про себя и в этот момент увидел все ее будущее: хищно изогнутая шея и подбородок, торчащий, как клюв хищной птицы. Она повернула голову и что-то сказала водителю. От ее вечной маски раздражительности не осталось и следа - показалась ему даже веселой и беспечной. Такой он давно ее не видел. Забыл. Водитель с рыбьим лицом дал газ, и машина, взвизгнув шинами, помчалась дальше. В открытое окно на прощание еще раз мелькнул рыжий клок волос. Последнее, что он заметил, оборотившись вслед, - ее торжествующий взгляд в боковое зеркало и нервный жест, которым она поправила свисающую прядь: "Ах, волосы лежат не так!"