К тому же, мысли о пицце вызвали жесточайшие позывы к еде. Вдруг вспомнилось, что, кроме кефира и печенья у Гольданцева, я ничего сегодня не кушал. В холодильнике, разумеется, толковой пищи не было, а хотелось чего-то солидного, плотного и сразу. Так что пришлось одеваться и идти в кафе.
"Ничего, – думал я, шагая по улице, – сейчас поем, куплю что-нибудь на вечер, а там и за роман засяду. Или за тетрадку, чтобы уж разом со всем покончить? А, ладно, дома решу, за что мне лучше засесть. Сейчас – еда, еда, и ещё раз еда! А эликсир? Да, Бог с ним! Рано или поздно он проверится сам собой".
Воодушевившись и предвкушая приятный остаток дня, я нырнул в теплые, ароматные недра кафе "Бибигон", где частенько "зависал" то с Екатериной, то с кем-нибудь из приятелей-предателей. На это они время находили…
– Сашка! Широков!! – окатило меня возле кассы щедрым на модуляции баритоном.
Я обернулся.
Раскинув руки, на меня надвигался громила в военно-полевом камуфляже, и заломленной на затылок кепке.
– Что смотришь? Не узнаешь друга Гену?
– Сипухин? Ты? – выдохнул я.
– А то…
Генка Сипухин – бывший одноклассник и вечный спортсмен – очень мало походил на ушастого паренька с выпускной школьной фотографии. Не будь на нем формы с прапорщицкими погонами, я бы, пожалуй, принял его за спившегося грузчика. Но самыми ужасными были три металлических зуба, украшающие самый центр Генкиной улыбки.
– Старый, а ты совсем не изменился! – рявкнул Сипухин и двинул меня кулаком в плечо.
– Рад слышать, – криво улыбнулся я и виновато скосил глаза в сторону кассирши, ожидающей заказ.
Генка тут же навалился на стойку.
– Девушка, – заговорил он тоном армейского бабника, – перед вами лучшие люди города – знаменитый писатель и, не менее знаменитый, прапорщик. Вы уж накормите нас по полной.
– Заказывайте, накормим, – холодно произнесла девушка.
Генка звонко цыкнул языком и уставился в меню. Воспользовавшись этим, я попытался сделать обычный заказ, но он властно меня отодвинул, прокашлялся и стал диктовать кассирше названия блюд, на которые упал его благосклонный взор. Девушка застучала по кнопкам кассы, изредка вскидывая полные легкого ужаса глаза на металлические зубы, а потом равнодушно произнесла общую сумму.
– Ты с ума сошел! – зашипел я. – У меня даже на половину этого с собой нет!
Генка невозмутимо помотал головой, как гуляющий во всю дурь купец, и растопырил у меня перед носом пятерню, якобы успокаивая. Хотя, кого такая пятерня могла успокоить, я не знаю.
– Санек, не рви душу. Я заказываю, я и плачу.
Он выудил из-за пазухи приличную стопку пятисоток и отсчитал, сколько было нужно. Девушка аккуратно выложила сдачу, затем протянула пластиковую табличку с цифрой "4".
– Вам все сейчас принесут.
Генка проигнорировал сдачу, цапнул табличку и по-хозяйски загреб меня в камуфляжные объятья.
– Пошли туда, в уголок. Хороший столик, я там только что ел.
– Ты только что ел? – изумился я. – И опять назаказывал, как на роту?!
В ответ Генка только весело прихрюкнул.
Мы сели за столик, с которого только что стерли остатки Сипухинской трапезы, и выставили на угол табличку.
– Хорошо в армии платят, да? – спросил я, кивая на полевую куртку, в недрах которой исчезли оставшиеся пятисотки.
Генка расцвел металлической улыбкой.
– Раз в месяц хорошо. В остальные дни хуже. Но сегодня, как раз, тот день и есть, когда хорошо.
– То-то ты шикуешь.
– А то!
– Давай, хоть часть тебе отдам, а то неудобно как-то…
– Обижаешь, Санек.
Генка откинулся на стуле и осмотрел меня с явным удовольствием.
– Хорош. Прикинь, только недавно видел у одного нашего твою книжку, ещё хвалился, что сидел от тебя через парту, а сам думал: все, теперь к Сашке, небось, на дохлой козе не подъедешь, как пить дать зазнался. А ты – вот он, ничего так, нос не дерешь, дружками не брезгуешь.
Я опустил глаза.
– Да чего уж тут нос драть? Все мы люди, все человеки.
– Во! Правильно! А школьная дружба, она, брат, с годами только крепче!
Я посмотрел в Сипухинское пропитое лицо и вспомнил, как однажды, классе в седьмом, пригласил Генку в гости. Он пришел, увидел дядин антиквариат, и потом, до самого выпускного, презирал меня за мещанство и "буржуйство".
– Да, школьная дружба не стареет, – вздохнул я. – Ты лучше скажи, с чего, вдруг, тебя в армию занесло? Неплохой, вроде, спортсмен был…
– Был, да весь вышел, – озлобился Генка. – Не светило мне ничего в том спорте. Это в школе я считался чемпион из чемпионов, бугор на ровном месте. А как в институт поступил, так сразу и понял: или я рву жилы и гроблю на фиг свое здоровье, или валю из этого спорта куда подальше! Оно, конечно, хорошо – сборы там всякие, чемпионаты.., но жить-то когда? Тренер прессовал по-черному. А тут, на соревнованиях одних, раздолбал себе, к черту, колено, и – пошло-поехало! Никому, блин, не нужен стал! На тренерскую не брали, инвалид, говорят, а больше мне и податься некуда было. Целый год по больницам шкуру тер. Все, что успел заработать, на лекарей этих долбанных спустил, а вылечить не вылечили. Так и хромаю до сих пор. Ощущения, Санек – ниже плинтуса! Но, как говорится, не было бы счастья… Лежал со мной как-то в одной палате мужик военный. Майор. Ох, и расписывал про армейскую жизнь – форма, паек, надбавки всякие. Сказал, что можно попробовать в их часть, по контракту… Ну, я подумал, подумал, взял и попробовал…
Генка выразительно развел руками и, выпятив нижнюю губу, издал не совсем приличный звук.
– Теперь, видишь вот, цельным прапорщиком заделался. А знаешь, что такое прапор в армии?
– Знаю, – усмехнулся я.
– Вот, то-то…
Принесли наш заказ, и Генка отвлекся, начав активно переставлять с подноса на стол салатники и тарелки с горячим.
– Я теперь, старик, всем доволен, – с вызовом заявил он, когда официантка отошла. – Сам теперь, как тот майор – к родне в деревню приеду, и давай соловьем заливать, мол, на золоте ем, на золоте сплю, и ни черта при этом не делаю. И ведь верят, гады, завидуют…
– А на самом деле как? – спросил я.
Генка с минуту тоскливо смотрел мне в глаза, но потом во взгляде его что-то неуловимо изменилось, и три металлических зуба победоносно сверкнули.
– Как видишь, – развязно сказал он, обводя руками стол. – Ем, конечно, не на золоте, да и сплю не на перине даже. Но, много ли мне одному нужно.
Я подавил вертевшийся на языке вопрос о семье и, вместо этого, спросил, кем же Генка служит.
– Да у меня самая халявная должность, – обрадовался вопросу Сипухин. – "Начальник телевизионных коммуникаций", или, по-простому, теле-радио узла. Только прикол весь в том, что никакого узла давным-давно нет, и я, что-то вроде штатной затычки для дыр. То лампочки вкручиваю, то шторы вешаю, а, по большей части, сижу и жду, когда "призовут". Лафа!
– Да, лафа, – согласился я, прожевывая сочный финский бутерброд. – Только скучно, наверное.
– Это дуракам скучно, а я не дурак. У меня в дружках, знаешь кто? Начальник продсклада и старший по вещёвке. Мы с ними такую коммерцию развели – закачаешься! Тебе, кстати, берцы хорошие не нужны? Могу достать. В поход там, или на рыбалку – милое дело.
– Да нет, зачем мне? – покачал я головой. – В походы не хожу, на рыбалку, тем более.
– Да, да, помню, – засмеялся Генка. – Ты со школы все в своем буржуйском гнездышке отсиживался. Сейчас, небось, сменил обстановочку?
– Нет, все там же.
Я подцепил вилкой салат и вдруг подумал, что Генка идеальная кандидатура для проверки эликсира. Судя по всему, во времени он не стеснен и на предложение отметить встречу, как положено, откликнется всей душой, особенно, если учитывать, что в кафе, кроме пива, ничего больше не подавали. "А ведь это ещё один знак, – подумалось мне. – Целый день искать, отчаяться и, вдруг, неожиданно найти именно того, кто и был нужен!".
– Так ты не женат? – спросил я на всякий случай.
– Разведен, – буркнул Генка.
– Тогда, может, зайдем ко мне? Выпьем за встречу…
Сипухин радостно вскинулся.
– Пошли… Не ожидал, что ты предложишь… А твои как? Ничего, что я явлюсь на ночь глядя?
– Кто мои, Гена? – насмешливо спросил я. – Если имеешь в виду семью, то у меня её нет и не было никогда. Вобщем-то, это имеет свои преимущества, но, боюсь, в скором времени все переменится, так что, давай, воспользуемся остатками свободы.
В Генкиных глазах мелькнуло кратковременное сочувствие, но расспрашивать он не стал, а позвал одну из девушек-официанток и попросил принести нам "какую-нибудь тару", чтобы забрать с собой то, что мы ещё не съели.
На улице почти совсем стемнело.
Под тусклыми желтыми фонарями, как летняя мошкара, уже собирались группками подростки. В сторону кинотеатра шли высокомерные студентки, чем-то неуловимо похожие друг на друга. Им вслед, скорее по привычке, полетели короткие взгляды деловитых молодых людей восточной внешности. Все в кожаных куртках, как в униформе, они топтались перед строящимся на первом этаже дома магазином и озабоченно переговаривались на своем языке. Генка скосил на них недобрый взгляд и прошипел:
– Понаехали уроды. Житья не стало.
– Что, армия сделал тебя националистом? – весело спросил я.
– А ты, можно подумать, их любишь? – зло спросил Генка.
– Все люди, все человеки.
Сипухин сплюнул, но тут впереди замаячил продуктовый павильон, и всю его национальную непримиримость, как ветром сдуло.
Затарившись, мы повернули, наконец, к моему дому.
– Что ж ты новую квартиру не купил? – спросил Генка. – Или за книжки мало платят?
– Да нет, нормально, – пожал я плечами. – Просто мне тут нравится.
– А я бы купил, – вздохнул Генка. – Две квартиры – не одна.
– Господи, куда ж мне две!
Я покосился на Генку и, собравшись с духом, задал вопрос, ответ на который мне хотелось и не хотелось услышать.
– Ген, а ты мои книги читал?
– Конечно. А как же! Обязательно читал. Ты молодец, старик, хорошо пишешь. Главное, без философствований всяких. В наряде читать – милое дело. А то другие, сам знаешь, начнут рассусоливать, зачем, да почему, да с какой стати. Нуднятина одна. Мне, Санек, знать не надо, что там у кого в душе. Со своей бы разобраться. А у тебя все без затей – пошел, сделал, кому надо в морду дал… Я вот читал твое, и все думал, жаль сам писать не умею. Ох, мне бы такой талант, уж я бы понаписал! Веришь, нет, но в прошлом месяце ждали мы генерала из управы, так в части такой дурдом начался… Офицеры озверели – дальше некуда. Жопы от стульев поотрывали и давай бегать, недочеты искать. Добро бы по делу искали, а то мусорные баки, видишь ли, неприглядно смотрятся. А они у черта на рогах, в таком углу, куда начальство сроду нос не совало. Но, вдруг этот сунет, вдруг заметит. Тут же приказ – немедля покрасить баки в цвета российского флага! У казармы "подошва" облупилась – несильно, на углах, почти не видно – тут же приказ: замазать гуталином! И целая рота, с утра до ночи, раком… Годовой запас гуталина извели. А генерал заскочил на двадцать минут и по другим объектам почесал. На "подошву" ту даже взор свой начальственный не опустил. Цирк! Хотя, нет, в цирке я, как в той поговорке, уже давно не смеюсь. Клоунов жалко. Пыжатся, пыжатся, а мне не смешно. Я каждый день таких придурков вижу, что клоунам до них ещё расти и расти. Взять хоть мой теле-радио узел. Техника времен Крымской войны. В усилке одном лампа как-то сгорела, так мне начальство велело её немедленно заменить, чтобы "можно было работать". Ну, про "работать" – это отдельный разговор, а вот с лампой смешно вышло. Как её заменишь, если таких сейчас уже днем с огнем не сыскать? Говорю им – эти лампы только в музее остались. Прикалываюсь, конечно. А они мне на полном серьезе: иди в музей, договорись, может они нам её в порядке шефской помощи отпишут? Дурдом, да?
– Да, рассеянно кивнул я, думая о своем.
Генкины слова про то, что пишу я "без затей" разбередили утреннюю рану, нанесенную Гольданцевым. "Вот ведь, – думал я, – даже Генка Сипухин – не бог весть какого ума человек, и тот мечтает написать о чем-то наболевшем, что "колет" ему глаза и, наверное, мешает жить нормально. А я-то что? Столько лет пустопорожней писанины! Так вот же тебе ещё один знак, или, скорее, пинок, что все надо менять. "Чтение для армейских нарядов" – это же надо, а!".
Мы свернули во двор, подошли к подъезду.
Как ни был я расстроен Генкиными словами, а все же не терпелось скорее войти и проверить эликсир. Почему-то именно с началом его действия я упорно связывал и начало своей новой жизни. Будет действовать эликсир, и жизнь счастливо переменится.
Однако, Генка, как нарочно, замер на пороге и обвел взглядом двор.
– Да, обветшало здесь все, – вздохнул он. – Помню, в школе, мы с ребятами частенько к вам сюда захаживали. Вон там лавочки были, кино летом показывали. А здесь – клумба… Ох, сколько же я с неё цветов надрал в свое время! Всё Ирке Стрельцовой. Ты её помнишь?
Я нетерпеливо кивнул и потряс пакет, в котором многозначительно звякнули бутылки.
– Хватит Ирку вспоминать. Пошли уже.
Генка ещё раз вздохнул и забрел в подъезд, бормоча про себя: "и чего я на ней не женился…".
Уже на лестнице мне почему-то подумалось, что перед моей дверью обнаружится толпа соседей с верхних этажей, которые не могут пройти дальше. Но площадка была пуста, и облегчение быстро сменилось сомнением – а действует ли ещё эликсир?
Обогнав Генку на несколько ступеней, я быстро отпер дверь и распахнул её широким жестом.
– Заходи!
Генка уже поднялся, но дальше никак не шел. На его лице появилось странное, недоуменное выражение, как будто человек направлялся в одно место, а оказался совсем в другом и теперь не поймет, как такое могло получиться?
– Слышь, Санек, я что-то… Как-то мне неловко. Может я того.., пойду домой, а?
– Заходи, заходи, – чувствуя в душе нарастающее ликование, настаивал я. – Неловко ему! А выпить за встречу? А поболтать? Вон, хоть про Ирку Стрельцову. Нам с тобой есть что вспомнить.
На Генкином лице ясно читалась тяжелая внутренняя борьба. Вроде и хочется войти – очень хочется – но, черт подери, войти-то как раз совершенно невозможно.
– Санек, я не могу! – прошептал он, глядя на меня глазами полными ужаса и отчаяния. – Ты не поверишь, но мне почему-то страшно и как-то.., как-то стыдно…
Я был потрясен! Несколько дней назад, пытаясь взять портмоне Гольданцева, я ничего не ощутил, просто не мог взять и все. А Генке и страшно, и стыдно. Может, тут все дело в размерах объекта и в количестве эликсира?
– Ну, что за ерунда, в самом деле!
Я подошел, обнял Генку за плечи и подтолкнул к двери.
– Пошли, пошли, все нормально.
Генка сделал несколько шагов, переступил порог и нервно провел рукой по лбу.
– Фу ты, черт! Бесовщина какая-то! Веришь, ноги поднять не мог…
– Верю, Генка, очень даже верю…
…Уже глубокой ночью, сыто захмелев, я вывалил пьяненькому Сипухину всю распиравшую меня правду о том, почему он не мог войти в квартиру.
Конечно, ни о дядином странном предостережении, ни о Галене ничего не говорил. Ограничился рассказом про публикацию в журнале "Мой дом", а приход Гольданцева представил, как желание ученого-одиночки проверить, с моей помощью, свое открытие.
Генка слушал раскрыв рот. Потом, покачиваясь, выскочил на лестничную площадку и теперь уже долго хохотал над собственным бессилием, пока я за руку не завел его обратно.
– Черт возьми! – восторгался он. – Кому другому – нипочем бы не поверил, но тебе, Санек, тебе… Ты молодец! Все у тебя всегда как-то складно…
За успех эксперимента мы допили все оставшееся спиртное, обсудили перспективы использования эликсира в масштабе страны, и на этой созидательной ноте мирно вырубились.
А утром, уже стоя за порогом и перебарывая резь в глазах, Генка предостерегающе-сипло произнес:
– Ты все же смотри, как бы этот хмырь ученый сам тебя не того… Небось оставил себе чего-нибудь из пузырька…
– Чушь! – мотнул я тяжелой головой. – Ты его не видел. Весь в своих колбах.
– На колбы тоже деньги нужны, – каркнул Генка и стал спускаться.
А я закрыл дверь, уверенно повторил про себя: "чушь, ерунда", и пошел в ванную. Но мыслишка хмельного приятеля, покружив инородным телом в моем сознании, все же осела где-то в его глубинах.
Глава пятая. О природе человека, будь она неладна!
Наверное, кто-то может с похмелья разбираться в мудреных научных формулах, но только не я.
Дядина тетрадь укоризненно смотрела с письменного стола, но из-за мути в глазах я не взялся её даже просто полистать. Внутренний голос упрямо твердил: не отдавай её Гольданцеву, не узнав, что в ней. Однако совесть тоже не молчала и, взывая к порядочности, требовала выполнить обещанное, особенно упирая на то, что свое обещание Гольданцев выполнил. Поэтому, поразмыслив немного, я принял, как мне показалось, Соломоново решение. Позвонил Гольданцеву, в двух словах описал ему вчерашнюю "проверку" и пообещал привезти тетрадь во второй половине дня. А потом включил компьютер и, не торопясь, отсканировал каждый её разворот. После этого времени осталось как раз на то, чтобы выпить аспирин, принять душ и побриться.
Гольданцев встретил меня с распростертыми объятиями.
Надо отдать ему должное – при всем нетерпении, тетрадку сразу листать не начал, а, схватив, только нервно теребил в руках все то время, пока вытягивал из меня мельчайшие подробности вчерашнего Генкиного замешательства перед квартирой.
– Замечательно! Замечательно! – то и дело восклицал Гольданцев. – Сходится даже в мелочах! Боже мой, как я вам признателен! Это невероятное везение, что вы встретили человека не своего круга… То есть, я хотел сказать, что этот ваш приятель несколько иного склада… Я так и предполагал, что на людей с различным воспитанием и образом жизни эликсир действует не одинаково!
– Интересно, как же? – полюбопытствовал я.
Гольданцев взглянул на меня с удивлением. Что ж, его можно понять – впервые несговорчивый клиент проявил хоть какой-то интерес. Однако, в руках находилась вожделенная тетрадка, которую безумно хотелось скорее просмотреть… Я же мысленно, со злорадством, усмехался. Неприязнь к Гольданцеву подсказала мне коварный ход. Ещё в маршрутке, по дороге сюда, вдруг подумалось: "А пусть– ка он мне все, наконец, расскажет. Я вооружен дядиным предостережением, собственным здравым смыслом, да и вообще, начинаю новую жизнь. Гольданцев сколько угодно может превозносить свою тайну, считая её немыслимо важной. Для меня же сейчас ничего главнее нового романа нет и быть не может. И, кстати, заодно посмотрим, как этот фанатик от науки отреагирует на мою капитуляцию? Если согласится все рассказать, то торжество его будет неполным – все-таки разбор тетрадки отложится на какое-то время, а она его, ох как занимает! А если откажется, то, ха-ха, тут уж я поторжествую…".
– Неужели вы захотели, наконец, все узнать? – тускло спросил Гольданцев.