Недоумевающий Леха потряс пакетом.
– Сам все устрою.
Я выхватил пакет, бросил Лешке под ноги свои тапочки и метнулся на кухню.
– Зачем же в кресло? – спросил он, заходя следом. – Мы что, здесь не можем посидеть?
– Нет, нет! О ТАКОМ на кухне говорить не будем. Иди в комнату и вот это с собой прихвати.
Я подпихнул к нему сервировочный столик.
– Ну, дела, – вздохнул Леха. – И здесь, как дома. Дай что-нибудь, колбасу пока порежу. Что-то ты, Санек, странноватый какой-то стал.
– Ты сейчас тоже странным станешь!
Я сунул ему нож, разделочную доску, а сам остался, чтобы разогреть в микроволновке толстую, как батон, пиццу, которую мы с Генкой Сипухиным вчера купили вместе в водкой, но так и не съели.
– Слышь, Санек, а ты случайно в сектанты не записался? – донесся из комнаты Лехин голос. – Я тут про них недавно статью писал, так теперь любого сектанта с пол пинка распознаю. Особенно новичка. Те тоже резко меняют привычный образ жизни – в день рождения не пьют, шляются где попало, вместо того, чтобы работать, короче, ведут себя неадекватно. И взгляд у них такой…
Микроволновка запикала, сообщая о готовности пиццы. Я выхватил теплое блюдо и вернулся в комнату. Леха ткнул в мою сторону ножом и торжествующе закончил:
– Во, взгляд точь-в-точь, как у тебя сейчас!
Усмехаясь в предвкушении того, как удивлю этого Фому-Ни-Во-Что-Не-Верующего, я плюхнул тарелку с пиццей на столик, сел и торжественно провозгласил:
– Леха, друг, готов ли ты к тому, что скоро все человечество кардинально переменится?
Не дорезав кусок колбасы, Леха выронил нож.
– Нет, ты что, серьезно в секту вляпался?
– Это ты вляпался, раз ни о чем другом говорить не можешь! А я… Короче, сиди, слушай и не перебивай.
И я вывалил ему всю историю с самого начала, прямо с той пресловутой статьи в журнале "Мой дом", с которой, в сущности, все и началось. Причем, рассказывая, старался не забывать и о своих собственных чувствах – об изначальной неприязни к Гольданцеву, о сомнениях, недоверии и страхе. Хотел, чтобы контрастнее прозвучало моё дальнейшее от них избавление. Из-за этого рассказ получался не слишком связным. Не помогал даже писательский опыт. А ведь надо было ещё "ответвляться" на пояснения о дядиных друзьях и на Галена, о котором я далеко не все запомнил. И, поясняя Лехе значимость древнего врача, как ученого, оперировал, в основном, фразами типа: "в общем, он там что-то такое открыл, названия сейчас не припомню…", или "выговорить это слово не могу, дурацкое какое-то, но это очень важные частицы…".
Леха слушал внимательно, хотя и несколько напряженно. Обычно, когда что-то производит на него сильное впечатление, он ведет себя излишне эмоционально – ерошит волосы, будто хочет их вырвать совсем, что-то восклицает и без конца требует: "ну, ну, продолжай, продолжай!". А тут сидел молча, почти не шевелясь. Только, когда я заговорил о дядиной тетради, разлил по стопкам водку, опрокинул свою, дождался, когда я сделаю то же и без слов протянул мне кусок колбасы. Потом снова замер.
В другое время меня бы это обескуражило, но сегодня я говорил о вещах слишком неординарных, и Лехино потрясение тоже не могло быть таким же, как всегда. Как бы он не переродился раньше всех от рассказа про сегодняшнюю встречу с Гольданцевым.
– И вот теперь, – завершил я торжественно, – остались считанные дни до получения противоядия, а потом… Если хочешь, мы можем вместе испробовать Абсолютный эликсир. Моя книга и твои публикации потрясут все человечество! А? Каково?!
– Хреново, – ни секунды не помедлил с ответом Леха и снова взялся за бутылку.
Он даже удивления никакого не выразил, даже не причмокнул и не покачал головой, как это обычно делают, когда поражены, но до конца ещё не верят. Более того, подавая мне стопку, Леха смотрел разочарованно и жалостливо.
– Не ожидал от тебя, Санек, что ты так поведешься на эту авантюру.
– Какая авантюра?! – взорвался я. – Ты что, меня не слушал?!
– Слушал, слушал. Очень внимательно слушал. И до сих пор поверить не могу, что слушал именно тебя – своего друга, которого знаю сто лет. Ты же никогда идиотом не был.
– Да в чем дело? Что не так?!
– А все не так. С самого начала. Взять хоть рукопись. Тебе не кажется странным, что некий человек, неизвестно каких занятий, приносит в малознакомую компанию редчайший документ, заверенный, как подлинник не одним специалистом, даже переведенный, и ни одна душа об этом документе почему-то не знает? А где же те специалисты, которые проверяли его подлинность? О подобных находках обычно трубят на всех углах.
– Об этой могли и не трубить. Если рукописи – собственность Довгера, то только он один решает предавать огласке их существование, или не предавать.
– Опять странно. Дело было в советское время, а тогда подобные редкости личной собственностью в принципе быть не могли.
– Довгер имел большие связи. Он мог договориться о приватности экспертизы.
– Ладно, хорошо, пусть так. Предположим, удалось скрыть существование рукописей, как древности. Но ведь были ещё и переводчики, которые вникали в суть? Невозможно перевести текст, не читая!
– А вот это объяснить проще простого, – злясь на Леху, почти прошипел я. – Все эликсиры описаны формулами, аналогов которым нет! А рассуждения о стихиях, жизненных соках и прочих там частицах известны всякому, мало-мальски заинтересованному!
– Вот как! – Леха, торжествуя откинулся в кресле. – Тогда объясни мне другое – как обычный врач Гольданцев, пусть даже и очень заинтересованный, смог разобраться в формулах, аналогов которым нет?
– Не знаю! – крикнул я. – Об этом мог рассказать только сам Гольданцев, да ещё мой дядя. Но, вот беда, оба они умерли от действия тех самых эликсиров, в существование которых ты не веришь! И, заметь, о том, что они умерли именно от эликсиров, я узнал не только от Гольданцева-младшего, но, косвенно, и из письма дяди. Ему-то ты веришь?
– Ему верю.
Леха посмотрел на меня исподлобья.
– Хорошо, что ты вспомнил об этом письме. Василия Львовича я всегда глубоко уважал и с его мнением всегда считался. Он не из тех, кто истерит без повода. Помнишь, на выпускном, когда мы с тобой сиганули с моста и домой попали из милиции? Меня тогда отец чуть по стенке не размазал, а твой дядя, что сказал? "Вы, ребята, конечно, дураки, но понять я вас могу. Впредь такого не повторяйте, хотя, черт возьми, признаюсь – сам всегда мечтал так прыгнуть…".
– Вот, вот! – подхватил я, – А дальше помнишь? Он нас весь вечер расспрашивал, как что было, и что мы чувствовали! Подвернись возможность, он бы и прыгнул! И эликсиры эти для него, как тот мост! Теперь я тоже хочу знать, как что было, и что ОН чувствовал!
– Дурак! Прыганье с моста всего лишь действие, где все решает твой разум и твое тело! Ты можешь прыгнуть и можешь не прыгнуть; можешь утонуть, потому что не умеешь плавать, и можешь благополучно выплыть, потому что физически крепок и плаваешь, как рыба! Но все, повторяю, зависит только от тебя! А с этими эликсирами ты запросто можешь потерять свободу выбора. Контролировать ситуацию станет кто-то другой, или что-то другое – не знаю! Василий Львович проверил это на себе и написал тебе, идиоту, "НЕЛЬЗЯ"!
– Но он не мог всего предвидеть! Сейчас эликсиры губительны, это да. Но если найти противоядие, нейтрализовать связи между теми частицами… Возможно, противоядие, которое они нашли, действует лишь на начальной стадии, а, когда время упущено, применять его нет смысла…
– Почему же тогда Гольданцев-старший не записал формулу этого противоядия и не вручил её своему сыну с подробными инструкциями, как и чем можно пользоваться?
– Не успел.
– Но это мог сделать Василий Львович, который тоже был в курсе дела. Однако, он пишет тебе письмо, где особенно упирает на то, что именно Колю Гольданцева надо гнать от себя в три шеи, чего бы он там ни посулил.
Я открыл было рот, чтобы ответить, но не нашелся, что сказать. Правота Лешкиных рассуждений была очевидна, однако, признав её, я неизбежно вернулся бы к прежним, обыденным сомнениям и страхам. А ведь совсем недавно мне было так хорошо! Я обрел Веру, ту самую, подлинную, с которой мог стать новым человеком – мудрым и счастливым. И вот теперь, некто, кого я считал своим другом, пытался эту Веру и это счастье отнять. Но, кто он такой? Всего лишь человек с засоренным сознанием, не имеющий никакого представления о глубинной жизни, которой буквально пропитан воздух вокруг нас! Что он может предложить мне взамен той эйфории духа, что пылала во мне ещё пол часа назад? Посиделки с бутылкой водки и дешевой колбасой? Сплетни о знакомых? Байки про похождения в командировках? Или, ещё того хуже, разговоры про политику? Нет, милый друг, Леха, чтобы понять мою правоту надо мыслить и чувствовать иначе, чем ты привык. И вся твоя логика ни к черту не годится!
– Хорошо, что ты ещё не успел совершить непоправимую ошибку, – говорил, между тем, Лешка, по-своему истолковав мое молчание. – Неизвестно, что этот Коля собирался на тебе испробовать. Может, все разговоры о противоядии всего лишь приманка, а на деле прыснул бы в тебя какой-нибудь дрянью, полностью меняющей внешность. Или ещё чего, похуже… Он и сегодня запросто мог тебя чем-нибудь обкурить Много ты об этих эликсирах знаешь? Посадил возле открытой колбы, и дыши себе на здоровье, проникайся его идеями.
– Между прочим, – процедил я, – злодей Коля до сих пор свои обещания выполнял без обмана.
– Вот за это бы и сдать его в компетентные органы, – усмехнулся Леха. – Уж очень все завлекательно. Был бы настоящим ученым, пробовал бы свои составы на себе, как его отец. А он норовит другого подставить. Шкуру свою бережет ради великого дела, что ли? Покажет безобидный фокус и в кусты. Давайте, подходите, кому интересно, пробуйте, что там у меня дальше. Ты уверен, что он не псих, страдающий манией величия? Может, он балдеет от того, что на него смотрят, как на бога? Табурет, говоришь, ожил? Да сейчас такие галлюциногены есть, что ещё не то тебе покажут. На все согласишься, лишь бы снова увидеть. Вот с чем надо разбираться – для каких целей он это делает? Вдруг криминал? Тогда пресекать! Иначе, ты откажешься, так он другого такого же найдет.
– Какого такого же? – вспыхнул я. – Хочешь сказать, я доверчивый простачок, да?
– Пока похож, – попытался отшутиться Леха, ещё не понимая моего настроения.
Видно, он счел себя достаточно убедительным и совсем уже успокоился на мой счет. Выпил ещё одну стопку и теперь, с наслаждением, жевал пиццу.
– А не ты ли не так давно топтался под моей дверью, сгорая со стыда, что приперся отрывать человека от работы ради пошлой выпивки? – спросил я, еле сдерживая рвущиеся наружу эмоции.
Раньше меня можно было обзывать и "мерзавцем", и "козлом", и вообще, кем угодно. Но не теперь! Не сейчас, когда я почти коснулся чего-то неизмеримо высокого! В такую минуту даже "доверчивый простачок" звучит несмываемым оскорблением!
Леха поперхнулся, побагровел лицом и уставился на меня, как на привидение.
– Так ты что, все ещё гордишься этим, что ли?
– Чем ЭТИМ?
– Да броней своей дурацкой на двери! Радуешься, что никто не сможет к тебе войти?
– Почему же никто? Кому надо я всегда руку подам.
– А если сил не будет? Если не сможешь подать?
Леха вдруг встал и, глядя мне в глаза, тихо прибавил:
– А если некому будет подать? Об этом ты подумал?
"Подумал, не волнуйся, – мысленно ответил я. – И тебе лучше не знать, кого при этом имел в виду".
Но, видимо, что-то такое отразилось на лице, потому что Лешкин взгляд разом потух, он повернулся и пошел к двери.
"Ну и катись!" – гневно подумал я.
И тут осекся.
Вспомнил слова Гольданцева про "другую щеку".
Нельзя, ох, нельзя! Уж если решил становиться новым человеком, то от гневливости следует избавляться.
– Постой! – закричал я, бросаясь следом за Лехой.
Он уже отпирал дверь и нехотя повернулся.
– Чего тебе?
Я встал перед ним, смиренно сложил руки и наклонил голову.
– Алексей, прости меня. Не следовало говорить с тобой в таком тоне. Мы не поняли друг друга, но пройдет время, ты все осознаешь и поймешь…
– Шут гороховый, – бросил Леха через плечо, вышел и захлопнул за собой дверь.
"Ну вот и славно, – подумал я, умиляясь сам себе. – Теперь я хороший, а ты плохой. И совесть моя чиста!".
Заснул я быстро, ощущая себя христианским праведником, которого не сожрали львы. Но утреннее пробуждение принесло с собой страшную головную боль и душевное смятение.
Началось все с вида сервировочного столика, который я, после Лешкиного ухода, брезгливо откатил на кухню, не разбирая. Почему-то сегодня уверенности в своей правоте совсем не было. Я попытался вспомнить разговор с Гольданцевым, чтобы вернуть хоть немного вчерашнего воодушевления, но все то, что вчера вызывало радостную надежду, сегодня неизменно тянуло за собой из памяти Лешкины предостережения.
Может, Гольданцев меня и вправду чем-нибудь обкурил? Да нет, я бы заметил. И никакой открытой колбы рядом не стояло, даже пузырька никакого не было. Хотя… В пылу разговора Гольданцев несколько раз щелкал автоматической ручкой. Не той, которой писал, а другой, которую он принес вместе с первой, но ни разу ей не воспользовался. Что если, как в шпионском фильме, он начинил эту ручку эликсиром какого-нибудь внушения и безнаказанно прыскал им в мою сторону?
Но зачем?!
Разве то, что он говорил не звучало убедительно и безо всякого внушения? Я не мог не поверить ему после того, как увидел действие эликсира на деле…
А может Гольданцев боялся, что я не захочу ему помогать?
Да, Господи, разве я уже не помог?! Принес ему тетрадку, согласился опрыскать свою дверь и сам, безо всякой авторучки, согласился его, наконец, выслушать! Неужели требовалось что-то ещё?
Но подозрения в своем вчерашнем неестественном и явно неадекватном поведении упорно не желали развеиваться.
"Безмозглый кретин! – обругал я в итоге сам себя. – Рассорился с Лехой, наобещал с три короба помощи человеку, который, как был мне неприятен, так и остался, и все ради абсолютного безоблачного счастья, существование которого в принципе невозможно! Уж сколько раз было говорено, что все познается в сравнении, и собственное счастье невозможно прочувствовать до конца если до этого не испытал несчастья… Хм. Не испытал несчастья? Вообще-то, в этом, без сомнения, что-то есть. На это кто угодно поведется, потому что никому не охота быть несчастным, пусть даже и временно…"
Нет, все!
Я решительно отогнал от себя проклятые мысли, встал и, уперев руки в бока, осмотрелся. Необходимо чем-нибудь заняться, тогда и думать времени не останется. Хотел начать новый роман – вот и начинай. Это вчера, под воздействием неизвестно какой эйфории, я решил его отложить, но сегодня все опять переменилось… А Гольданцев.., да черт с ним! Сам звонить ему не буду. Может, поймет. Впрочем, если он позвонит, то всегда можно отболтаться. Не заставит же он меня силой участвовать в своих опытах?! И в квартиру ко мне, ха-ха, не ворвется…
Стоп! А что если прав Сипухин? Что если Гольданцев имеет возможность обходить эликсир "совести"?… Вот не было печали…
Я тяжело вздохнул.
Гадай, не гадай, правды все равно не узнать. Остается только лечь на волны времени, которые куда-нибудь да вынесут… О, красиво сказал. Не иначе вдохновение снизошло, или аспирин, наконец, подействовал, и в голове прояснилось. Пора писать.
Я прошел к компьютеру, включил его и достал старые записи по задуманной книге.
Эх, жаль вчерашнего дня, пропал попусту. Как безмятежно порхало вокруг меня вдохновение, когда я оправился перекусить в кафе и встретил там Сипухина! Вот тогда бы, наутро, и сесть за роман. Так нет, поперся к Гольданцеву с тетрадкой… Впрочем, был ещё шанс. Можно было отдать тетрадку, развернуться и … О, Господи, какой же я дурак. История вообще, как и история отдельно взятой жизни, сослагательного наклонения не имеет. Если бы, да кабы хороши "до", но никак не "после". И гадать сейчас, насколько чудесно мне писалось бы, не будь того или этого, просто глупо.
Я с тоской посмотрел на чистый компьютерный лист с мигающим курсором, потом снова перевел взгляд на записи. Нет, все-таки сюжет какой-то.., недодуманный что ли? Позавчера он казался значительным и понятным, но сегодня энтузиазма поубавилось. Разве можно писать с таким настроением?! А тем более начинать что-то новое. Может, мне лучше закончить Лекомцева, да и сдать его во имя успокоения души издателя? Там, по крайней мере, все ясно и привычно. Пошел, сделал, кому надо морду набил. А чтобы интереснее писалось, прикончу его в конце и умою руки. Вот и всё!
Да, так, пожалуй, и стоит поступить.
Я быстро открыл папку с незаконченной писаниной про Лекомцева, занес пальцы над клавиатурой, и тут…
Тут в дверь ПОЗВОНИЛИ!
Честно сказать, я даже сразу не сообразил, что именно произошло. Только чертыхнулся и привычно пошел открывать. Но уже в прихожей словно ледяным душем обдало: кто-то СМОГ позвонить!
Не стану скрывать, испугался страшно! И к дверному глазку крался на цыпочках, бесшумно, чувствуя колотящееся сердце где-то в горле. Выглянул, проглотив с перепугу все задержанное дыхание, и, с того же самого перепугу, не сразу сообразил, кого вижу.
На лестничной площадке стоял Гольданцев.
Почему-то он держал во рту указательный палец так, как это обычно делают, чтобы остановить кровь. И при этом смотрел прямо в глазок, причем смотрел очень и очень сурово.
– Открывайте уже, – пробубнил Гольданцев, не вынимая пальца изо рта. – Я слышу, что вы дома.
Делать было нечего, пришлось открыть, испытывая при этом крайне неприятные чувства.
Гольданцев уже успел вытащить палец и теперь рассматривал его, нажимая на подушечку – не появится ли кровь снова.
Я посторонился в дверях, приглашая его войти, но наткнулся на взгляд, каким смотрят, разве что, на идиотов.
– Руку-то дайте, – сердито произнес Гольданцев.
– Ах, да…
"Значит, пройти он все-таки не может", – с облегчением подумал я. Шагнул за порог, взял Гольданцева под локоть и провел внутрь.
– Дайте пластырь, – почти приказал он и, сбросив дрянное пальтецо и такие же дрянные башмаки, прошагал в комнату, нисколько не смущаясь тем, что я ему этого не предлагал.
Ладно, пластырь, так пластырь.
В аптечке, правда, ничего похожего не обнаружилось, только спрессованные в плотный комок остатки бинта, но я решил, что и это сгодится.
Гольданцев, конечно же, презрительно хмыкнул, однако палец замотал, причем, очень ловко и умело. В другое время я бы обязательно полюбопытствовал, где он прибрел подобные навыки и спросил, наконец, кем Гольданцев работает. Но сейчас на языке вертелся вопрос поважнее.
– Как вы позвонили? – спросил я, даже не пытаясь смягчить свое недовольство.
– Пальцем, – бросил Гольданцев и зубами затянул узел на бинте.
– Простите, не понял.
Гольданцев пожал плечами, словно говоря: "ну, что же я могу в таком случае поделать?", потом уселся в кресло, нахально закинул ногу на ногу и произнес: