Я позволил это после того, как узнал их всех. И ваш дядя, и Алексей Паневин показались мне людьми достойными, верными нотами, без фальши. Позволил после того, как убедился в безопасности тех новых составов, которые изобрел Олег. Но потом появился этот чертов Абсолютный… Или нет, все стало разваливаться ещё раньше, когда Алексей познакомил меня со своей женой. Но об этом я вам, Саша, рассказывать не стану. К делу это имеет отношение только тем, что мы с Алексеем поссорились, и я был вынужден, на некоторое время, уехать, а он больше слышать не хотел про опыты, проводимые друзьями.
Моя вина, каюсь. Нельзя было уезжать. Все слишком хорошо складывалось, а всякое "слишком" обязательно таит в себе червоточину. Но так хотелось верить! Я ведь и уехал, не столько из-за того, чтобы прекратить встречи с Валентиной, сколько из желания собрать семью и предложить им отдать Олегу все наследие Галена… Увы, ужасное известие о побочных эффектах Абсолютного эликсира застало нас в тот момент, когда положительное решение уже почти было принято…
На похороны Олега я опоздал. В этой истории я вечно опаздываю. Приехал двумя днями позже и долго не мог придти в себя от тех подробностей, которые рассказал Василий Львович. Но самыми неприятными были подозрения относительно сына Олега – Николая. Васе он ужасно не нравился. И, передавая мне ключ от квартиры Олега, чтобы я мог забрать из тайника все записи, он несколько раз повторил: "Ради Бога, проверь все, как можно тщательней! Мне кажется, Коля давно прознал про тайник и мог что-нибудь стащить. Проверь, не поленись. Он очень… странный, если не сказать хуже. Только не спрашивай, откуда я это взял? Просто чувствую…".
Бумаги оказались на месте. Но в квартире ждали две неожиданности: новый замок на дверях и Коля. Он открыл мне, нисколько не удивился тому, что я имею ключ и моему желанию забрать бумаги, однако, взгляд, которым он проводил уносимую папку, мне совсем не понравился. Проверив все дома и убедившись, что рукописи Галена целы, я поспешил к Василию. Вывод мы оба сделали одинаковый – Коля нашел тайник и сделал копии со всех бумаг. Для него это не представляло особого труда, поскольку бывшая жена Олега работала в фотоателье, и премудрости её профессии Коля вполне мог освоить. Утешало во всем этом одно – нужно было освоить ещё и профессию отца и иметь, хотя бы десятую долю его таланта.
Я убеждал Васю, что это риск в данном случае минимальный, вспоминал расхожее выражение о детях гениев, на которых природа отдыхает, и, кажется, немного убедил. А потом.., потом рассказал ему свою историю. Вы понимаете, он заслужил эти откровения… Или, точнее будет сказать, что это я получил право стать откровенным с человеком, которому готов был низко поклониться. Наверное, в тот день мы истинно и подружились.
Тогда же решили наблюдать за Колей. Но он, то ли осторожничал, то ли, действительно, ничего не понял в записях отца и решил все это бросить. Однако, Василий Львович не желал успокаиваться и не раз говорил: "Ты пойми, Сема, мы же видим и воспринимаем многое не так, как прежде. Возможно, у тебя острота нового зрения немного притупилась – все-таки столько лет прошло – но я-то! Я вижу … нет, чувствую, что от Коли мы ещё бед дождемся. Знаешь, как он смотрел на Олега, когда думал, что его никто не видит? Брр-р! Чего там только не было, в этом взгляде. То ли ненависть, то ли алчность, то ли желание поквитаться… Я, знаешь ли, кое какие меры приму, но и ты не зевай…"
И точно, Вася, как в воду глядел. Спустя полгода после его смерти, Коля Гольданцев поступил на медицинские курсы…
Я сейчас намеренно не хочу говорить о смерти вашего дяди. Думаю, вы поняли кое-что из дневника, добавить мне нечего. По обоюдной договоренности, я не присутствовал при Васиной кончине… Уехал… Теперь стыжусь сам себя, хотя и не мог ничего изменить. Но он сам на этом настаивал. Требовал, чтобы духу моего в городе не было, когда тебя вызовут на похороны. Боялся, что я не удержусь и расскажу всю подноготную… Больше всего на свете Вася не хотел для тебя участи, похожей на свою.
Не понимаю, почему Судьба обошлась с нами так жестоко…
Коля Гольданцев оказался весьма способным. По крайней мере, он сумел разобраться во всем, что украл у отца. Возможно, он действительно немного безумец и помешался на фоне неутоленной сыновней привязанности. Возможно, корни беды лежат ещё глубже – в неспособности Олега быть семьянином. Что теперь гадать? Нам остается только одно – попытаться изучить то, что случилось с вами, Саша. Изучить, понять и попытаться найти выход. Может быть, все не так уж и безнадежно.., для вас, по крайней мере.
Завтра я попытаюсь сходить в дом к Гольданцеву. Посмотрю, насколько силен эликсир, защищающий дверь и подумаю, как быть дальше. А вам… Думаю, вам нужно изо всех сил сопротивляться. Минутная вспышка злобы – всего лишь вспышка. Это не ваша сущность. Представьте себя сейчас, как полый шар с ядром. Ядро – это вы, а полость шара заполнена той самой ненавистью, которая возникла в момент убийства. Сначала она душила вас, теперь вы безразличны ко всему, но первый шок пройдет. Старайтесь, по мере сил, вспоминать самые светлые моменты жизни, и даже в том плохом, что случалось с вами когда-то, ищите ростки хорошего будущего. Больше мне вам нечего пока посоветовать…
Глава четвёртая. Будущее,
как хорошо забытое прошлое
Говорят, когда Бог хочет кого-то наказать, он лишает его разума. Какая чушь! Безумие – это дар, благо, о котором можно только мечтать, тогда как разум… Вот где подлинное наказание! И чем больше ты начинаешь видеть и понимать, тем страшнее жить дальше.
После своей исповеди Довгер не дождался от меня ни слова. Впрочем, он особенно и не ждал. Убрал за собой чашку, оделся и вышел, пообещав придти днем.
Я пошел провожать почти автоматически – вставать из удобного кресла не хотелось. Но на прощальные слова старых привычек уже не хватило. Лишь молча наблюдал сквозь приоткрытую дверь, как Довгер спускается вниз по лестнице, цепляя полами своего пальто за ступени. На повороте к следующему пролету он поднял на меня глаза, и тогда я закрыл дверь.
Не помню, сколько простоял в коридоре. Все эти приступы безразличия вообще только съедают время и ничего не оставляют в памяти, если ты, конечно, ни на что не смотришь, и ничего не слушаешь. В темном пустом коридоре мне ничего не было видно и слушать тоже было нечего. Черт знает сколько стоял в тупом оцепенении пока, вдруг, не захотел зачем-то подойти к окну.
И тут приступ кончился.
Плита безразличия словно растворилась, и все придавленные ею чувства, эмоции и впечатления вырвались на свободу, действуя все разом, одновременно и заворачиваясь вокруг меня, скрученной в жгут вихреобразной спиралью. Это было примерно то же, что происходит, когда над ухом мирно спящего в тишине человека внезапно врубают на полную мощь рев двигателя через гигантские колонки.
В первые секунды я ослеп, оглох и инстинктивно зажал руками уши. Но дело было совсем не в звуке… Точнее, звуки тоже нахлынули, но они тонули в общем месиве из бешено колотящегося сердца, страха, любопытства, душащих слез и полного отчаяния. Я скрючился, словно эмбрион в материнской утробе, катался в корчах по полу, вставал на колени, упираясь лбом в пыльный ворс ковра, затем выгибался всем телом обратно, через спину, и готов был выпрыгнуть из окна, лишь бы унять эту ревущую бурю!
Закончилось все тоже внезапно, но не окончательно. Если продолжать сравнение со звуком из колонок, то можно сказать, что звук просто приглушили, и я замер на полу, похожий на рыбу, выброшенную на берег. Так же разевал беззвучно рот, хватая воздух, вот только не дергался всем телом, а лежал неподвижно, уставив глаза в одну точку.
Что со мной? Где я? Почему все такое знакомое стало вдруг выглядеть по-иному?
Ах, да, "третий глаз"… Теперь он, видимо, так и будет самопроизвольно "включаться".
А этот шорох? Как будто забыли выключить телевизор, и трансляция закончилась… Это что? "Скрытый слух"? Но, что, в таком случае, я слышу?
Встать бы, да не хочется. Есть только желание зарыться в этот ковер, но страшная, живая какая-то, пыль пугает до отвращения.
Нет, лучше встану.
Доброжелательное кресло слабо пульсирует отголосками давней жизни… "Бессмертие не благо". Откуда это? А-а-а, я же выслушал здесь недавно длиннющий рассказ о вещах совершенно невозможных от человека, прожившего… А правда, сколько же он прожил? Впрочем, неважно, прожил и прожил. И так ли уж это невероятно? Вовсе нет. Ну не умер Довгер в свои положенные восемьдесят или девяносто, что ж тут такого? Остается его только пожалеть… Хотя, он, кажется, и так уже жалеет…
Я встал. Довольно легко, учитывая, что ещё пару минут назад катался здесь в корчах, как от боли. Хотел отряхнуться, но рука зависла в воздухе – все налипшие пылинки сами, плавно и неторопливо, как пушистый снег в безветренный день, отлетали с моей одежды обратно на ковер… Господи, до чего же их много!
Я осмотрел комнату. Вроде все такое же, но выглядит не так. Совсем, как те проклятые фотографии для журнала "Мой дом" – похоже и не похоже одновременно.
В углу что-то зашевелилось и побежало. Я резко обернулся, и тут зазвонил телефон… Так это электричество по проводам… Забавно.
В окошке телефонного аппарата высветился номер звонившего, но я и так почему-то понял, что это Паневина. Увы, Валентина Георгиевна, ответить не смогу… Или смогу? Может, стоит попробовать?
Не скажу, что получилось легко и сразу, но снять с рычагов трубку и выдавить из себя "Алле" все-таки сумел.
– Саша? – прозвучал вопросительно-настороженный голос Паневиной. – Это вы, да? Ну, слава Богу, приступ прошел! А то мы все звоним, звоним… Сема очень обрадуется – это добрый знак.
Она вздохнула и немного помолчала.
– Я все знаю, Саша… Соболезновать не стану, не бойтесь. Все равно этим не поможешь, а делать искренне бессмысленные вещи никогда не умела. Хочу чем-нибудь помочь – читать что-то хорошее, рассказывать… Вдруг сработает. Лишь бы вы сами хотели. Вы хотите?
– Да.
– … Ну и отлично. Мой адрес не забыли? Приходите, как только сможете. Сема говорит, что вам нужно больше гулять, набираться впечатлений… Хотя, на наших улицах это не совсем то… Но вы должны научиться искать. У меня, возле дома, есть парк. Там спокойно и тихо – то, что нужно для первого времени. Погуляем вместе. Хотите?
– Хочу.
– Тогда я жду вас, ладно?
Я положил трубку, удивляясь сам себе – зачем согласился? Что за дело мне до разговоров этой Паневиной и до её книг? Небось, станет читать нравоучительные романы, где добро неизменно побеждает зло в кровавой схватке.
Пиррова победа! У кого это было? Кажется, у Шварца – убивший дракона сам становится драконом, поэтому зло неистребимо… Или это более древняя китайская история?
Да, Бог с ним! Какая мне разница? Зло, добро, истины и сказки… Как пусто кругом. За окном только ветки, ветки… Ничто не стоит никаких усилий. Пришло – ушло; началось – закончилось; родилось – умерло… Вечно только одно – осозналось. Но все так скучно…
Я опустился в кресло и замер.
Новый приступ закончился за несколько минут до появления Довгера. Снова захотелось подойти к окну, только теперь я это сделал. Гула двигателей не было, один лишь миллионный пчелиный рой гудел где-то, в самой глубине мозга.
За окном все тоже неуловимо изменилось, но я, кажется, перестал этому удивляться. Даже когда заметил высокую фигуру в диковинном пальто с меховым воротником, только лениво приподнял брови, как делал прежде в минуты изумления. Однако, приступ проходил стремительно, сопровождаясь такими же, стремительно нарастающими, ударами сердца.
Надо бы пойти, открыть ему дверь… Интересно, он был у Гольданцева? Не хочется об этом думать, но в голову лезет… Закупоренная насмерть дверь, а за ней неприкосновенный труп… Ужасно!
Довгер вошел в квартиру ничуть не удивляясь моей заботливой предусмотрительности. Эликсир на двери, похоже, перестал действовать, потому что вошел сам, не прикасаясь к протянутой руке.
– Вижу, и этот приступ закончился, – сказал он, снимая пальто и потирая озябшие руки. – Проклятье, так торопился, что забыл прихватить перчатки. Теперь мерзну… Валентина прождала вас три часа. Очень волновалась. Но хорошо, что приступы все же проходят. Теперь надо добиться, чтобы промежутки между ними становились длиннее, и, может быть, тогда нам удастся постичь механизм действия…
Он осекся и виновато посмотрел на меня.
– Нет, что бы ни удалось – это не будет иметь значения. Только не такой ценой.
– Вы были у Гольданцева? – спросил я.
Довгер коротко кивнул.
– Был.
– И,.. как там?
Он постоял, раскачиваясь на носках туфель и задумчиво глядя перед собой, словно воскрешал в памяти увиденное.
– Там? Да как там может быть… По счастью, вы перепутали эликсиры, и к двери я подошел легко. Открыл тоже без проблем – замки у Гольданцева простые. Но дальше сглупил. Понадеялся на эликсир "доверия" и вызвал милицию. А потом только обнаружил, что к телу невозможно подступиться. Безжизненное, оно становится, как обычный предмет, и эликсир "совести" закупоривает его точно так же, как дверь, или кошелек. Понятия не имею, как они там теперь выкрутятся…
– А вы? Вашему присутствию они не удивились? Как вы им объяснили?
– Да никак! Вернее, объяснил самым обычным образом, дескать, зашел к сыну старого знакомого, увидел открытую дверь, а потом труп, и сразу вызвал милицию. Никто не усомнился. Задали пару вопросов о связях покойного и его занятиях, но, что я мог знать? Вроде ставил какие-то опыты, упоминал об "очень серьезных" заказчиках, вот и все. Дознаватель сразу предположил, что дело связано с наркотиками и любезно меня отпустил. Я, разумеется, ушел. Пускай теперь ищут тех, кем Коля вас пугал. Все остальное, что могло привести их сюда, я подчистил.
– Неужели мне удалось наследить?
– Ещё как!
Довгер порылся в карманах пиджака и вытащил пару мелких монет и пуговицу.
– Видите? Все ваше. Пуговица явно от куртки – я ещё вчера заметил её отсутствие – а деньги вполне могли выпасть из кармана. На окне лежала небольшая записная книжка с формулами и фамилиями. Угадайте, чья была обведена кружком? Правильно – Широкова Александра Сергеевича. Мало того, внизу стояли номера обоих ваших телефонов. Так что, книжку тоже пришлось изъять.
Довгер похлопал рукой по внутреннему карману.
– На полу обнаружились четкие отпечатки ваших ботинок. Похоже, торопясь к Гольданцеву, вы не слишком смотрели под ноги, а прямо перед подъездом огромная лужа грязи. Следы сметал веником. Ювелирно, должен заметить, сметал. Чистые участки потом той же самой пылью и присыпал, чтобы следов уборки заметно не было. Ручки дверные, как водится, протер, как и все те места, к которым вы, теоретически, могли прикоснуться. Только ванную трогать не стал. Во-первых, все равно бы не успел, а во-вторых, бумаги там достаточно хорошо прогорели. Я проверил – побрызгал "третьим глазом" – о вас ничего нет. А вот к лицу покойного долго пришлось подбираться – ваша ладонь на нем просто горела. Но удалось… Хорошо, что милиция не особенно спешила.
Я подавленно молчал. Слова Довгера вызвали в памяти все безумие вчерашнего дня. Первый испуг быстро сменился нарастающей ненавистью. Удалось ему… Видали благодетеля! Хорошо теперь рассуждать. И ведь стоит рядом, не боится. А ну как я и его шарахну…
Веки над налитыми кровью глазами тяжело поднялись. Я глянул на Довгера, представляя, как схвачу сейчас его за лицо, и кулаком прямо в висок…
Воздух между нами дрогнул и поплыл.
Господи, что это со мной?! О чем я думаю?! Снова пережить весь Тот кошмар?… Нет, не то… Что-то другое ужасает меня гораздо сильнее. Но, что это? Что за ребенок смотрит на меня из-за плеча Довгера? Неужели, я сам?! Такой, каким впервые пришел в этот дом? Но, как… Откуда?!.. Или это… Это старый шкаф своим отражением вернул мне мое же тринадцатилетнее лицо, и это перед ним мне так нестерпимо стыдно!
Нет, нет, уйди, не смотри на такого… тебе здесь не надо… Я и так все понял…
Довгер внимательно следил за моим настроением.
– Ну, вот вы и справились, – сказал он, когда я изо всех сил тряхнул головой, чтобы отогнать видение. – Какие мысли вам помогли? Скажите – это очень важно.
Но я не хотел ничего говорить.
Каким-то новым, появившимся у меня ощущением, понял вдруг, что увиденный образ не помощь, а, скорее, намек, подсказка, или, может быть даже, укор. Но спасти он не может.
– Позвольте мне самому разобраться, – выдавил я через силу.
– Хорошо. Тогда пойдемте к Валентине. Она давно ждет.
Идти решили пешком. Мне не хотелось садиться в транспорт, не хотелось видеть людей. Я и общество Довгера выносил с трудом, несмотря на его оптимистичные надежды, что мне, якобы, удалось "справиться". Нельзя доверять оптимизму, об этом ещё Бунин предупреждал. Глухое раздражение так и клокотало внутри, ожидая малейшего повода для взрыва. Не представляю, как смогу терпеть общение с Паневиной. Эти пожилые дамы всегда так назойливы. Не дай Бог, на самом деле затеется мне что-нибудь читать…
Но, с другой стороны, делать что-то нужно. Я и раньше слышал о разрушительном влиянии сильных отрицательных эмоций, но тогда это были лишь сентенции, которые фактически никак не проявлялись. Теперь же их правота сказывалась на моей собственной шкуре. И сам я, со своими приступами, вряд ли смогу найти выход.
Пришлось покорно идти за Довгером, уповая на то, что новый припадок безразличия не накатит на меня по дороге, и я не сяду в лужу, в прямом и переносном смысле.
Однако, уличный воздух дал некоторое облегчение. Подморозило, и асфальт казался присыпанным тонким битым стеклом. Довгер без конца потирал зябнущие руки, а я, как ни странно, совсем не ощущал холода. Только, с удивлением, заметил, наконец, что до сих пор одет в ту же самую куртку, которую, впопыхах, натянул на себя вчера, отправляясь к Гольданцеву. Как странно, обычно верхняя одежда стесняла меня в любом помещёнии – обязательно надо было её расстегнуть, а, лучше, снять – но сейчас я не ощущал её даже, как одежду. Не раздражала и не жгла синтетическая подкладка, хотя, Довгер говорил, что к синтетике я не смогу прикоснуться. Интересно, а снять-то с себя эту куртку я смогу?
Не откладывая дела в долгий ящик, сразу попробовал расстегнуть пуговицы и внутреннюю молнию. Удалось! Потом удалось высвободить руку из рукава, и надеть его обратно.… Хм, может, с этой синтетикой я взаимодействую потому, что эликсир "захватил" её вместе со мной? Да нет, кажется, я тогда разделся догола.… Но потом-то ведь оделся! И все у меня прошло, как обычно! И телефон сегодня… Трубку-то я смог снять!
Довгер шел рядом, по-прежнему, молча, наблюдая за мной. Может, спросить у него? Наверняка он что-то про это знает, иначе не смотрел бы так заинтересованно на то, как я снимаю и одеваю куртку.
Поборов раздражение, я пересказал свои мысли Соломону Ильичу. Он кивнул, словно только этого и ждал, но ответил не слишком уверенно.