Ему казалось теперь, что прошла по меньшей мере неделя, он успел страшно по ней соскучиться, нестерпимо захотелось сейчас же увидеть ее снова, услышать этот удивительный, выпевающий каждое слово, голос… Кажется, так именно, выпевая слова, говорили на Руси в древности.
Он тяжко вздохнул и побрел к стеклянным дверям метро.
- А вот билеты в "Театр раскрепощенного тела"! - сунулся к нему некто. - Европейский стандарт… Не пожалеете!
Павел отшатнулся от навязчивого прилипалы, двинулся вбок, и едва не снес столик, на котором разложены были книжки и журналы в ярких обложках. Кое-где изображены были раскрепощенные женщины в чулках и нижнем белье…
- Есть кое-какие журнальчики. Для вас, - шелестящим шепотом тотчас доверительно сообщил продавец. - Свеженькие, американские, немецкие, шведские… Есть кассетки, если желаете, безопасный секс, - тихо свистел гнусный голос, и Родионов, неприятно удивившись этому личному, интимному обращению "для вас", поднял глаза, чтобы хорошенько разглядеть говорившего, но разглядеть его не смог. Продавец стоял перед ним, чуть склонившись над своим походным столиком, поглядывал снизу вверх, что-то попутно перекладывая, поправляя, прихорашивая на прилавке, шевелил короткими белыми пальцами, щурился, склабился, пришепетывал, но каким-то непостижимым образом уклонялся от прямого взгляда, ускользал, смещался на периферию зрения, и нельзя было ухватить его черты, он растекался, расплывался, никак не попадал в фокус.
Почему они пристают ко мне, встревоженно думал Пашка дорогой, неужели у меня какая-нибудь печать порока на лице? Особенно этот со своим "театром", черт бы его побрал!..
Родионов вошел в редакционный корпус, поднялся в лифте на свой этаж.
Первоначальный азарт и интерес, с какими вступал он на свое поприще, давно иссякли. Родионов перестал подозревать во всяком человеке, приносящем рукопись, неразгаданного гения. Не торопился он как прежде тотчас вскрыть конверт с письмом, достаточно было порой одного взгляда на косой, раздраженный почерк, чтобы угадать содержание этого письма, и Родионов малодушно откладывал его в сторону, чтобы потом, когда таких конвертов накопится расползающаяся гора, разделаться со всеми одним махом.
Прочитав несколько страниц самодеятельного романа, он захлопывал рукопись и в пять минут печатал на машинке рецензию - вежливый, уклончивый отказ. Словом, работа была самая рутинная, можно было выполнять ее с полнейшим небрежением или же с величайшим тщанием и вниманием - результат был абсолютно одинаков.
Уровень литературы, печатающейся из номера в номер, равно как и качество самой окружающей жизни, нисколько не зависели от личных усилий Павла Родионова.
Однажды он шутки ради, не читая, подписал в набор небольшую повесть, взятую наугад из редакционной почты. Ни единая душа ничего не заметила и никак не отозвалась на это литературное хулиганство. Только месяц спустя в редакцию явился автор, Глеб Панфилович Докукин, заведующий клубом железнодорожников где-то под Перемышлем, старый и въедливый графоман, посетовавший сразу же на то, что повесть его сильно обкорнали и обезобразили. Несмотря на это, привез он в дар полрюкзака яблок и оставил двенадцать огромных папок под общим названием "Как прожита жизнь". И вот уже три года у Родионова шла постоянная с ним борьба. В последний свой приезд Глеб Панфилович забрал-таки две свои папки "на доработку".
- Те годы, с тридцатого по сорок восьмой, я временно заберу, - согласился он, упаковывая в рюкзак рукопись, - а вот эти четыре папочки вместо них оставляю, тут посвежее матерьял, поинтереснее вам…
Глеб Панфилович выложил на стол четыре тяжелых папки и ласково погладил их.
- Тут с пятьдесят третьего по сейчас. С последней начните. Жестоко, конечно, но… Я там Горбача потыкал носом в его же собственное дерьмо. Если все это напечатать, народ сразу поймет, что к чему. Тут вся программа действий…
Родионов молча слушал, ничего не возражая и не поднимая головы.
В эти два-три года сложилась у него постоянная клиентура из подобных, чрезвычайно писучих и пробивных авторов, и борьба с этой группой отнимала более всего сил и времени.
Когда Родионов вошел в просторный кабинет, сослуживцы были уже на местах.
В дальнем глухом углу трудилась тихая Неупокоева, приходившая всегда часа на два прежде всех и покидавшая редакцию последней.
В середине просторного кабинета лицом к дверям сидел за своим столом Боря Кумбарович и кричал в телефонную трубку, предлагая кому-то тугоухому вагон кабачковой икры.
Тихо жужжал телефакс рядом со столом Родионова, исторгая из своих глубин широкую белую ленту. Павел молча кивнул Кумбаровичу, оборвал бумагу с сообщением. Снова какой-то далекий и неведомый Рух жаловался: "Москаль зъив твой хлиб. Москаль выпив твою горилку…" С того самого дня, когда впервые установлен был в кабинете телефакс, он неустанно и регулярно посылал этот сигнал бедствия, к которому все уже давно привыкли.
Родионов уселся в свое желтое, вертящееся на оси кресло, рассеянным взглядом скользнул по стопкам накопившихся рукописей. Читать их сейчас не было ни малейшей охоты.
Кумбарович швырнул в сердцах трубку, не договорив с неуступчивым клиентом и с криком: "Свихнуться можно, честное слово!.." - бросился из кабинета.
В дверях, однако, он столкнулся с тощей угрюмой фигурой, незаметно подкравшейся из глубины коридора и заглядывающей в помещение внимательными острыми глазками. Незнакомец схватился рукою за горло и нырнул вбок, уступая дорогу. Взвился и опал к его коленям длинный конец серого шарфа, похожего на обрывок веревки. Кумбарович отчего-то передумал выходить и отступил к своему столу. Незнакомец, продолжая держаться за горло, сунул хрящеватый нос в дверной проем и хищно принюхался. Его изможденное лицо с ввалившимися колючими щеками, с красными воспаленными веками, было бледно и сердито. Серые длинные уши плотно прилегали к голове.
- К тебе, Паша! - поспешил предупредить Родионова Кумбарович.
Родионов и сам догадался, что посетитель к нему. С первого же взгляда он безошибочно определил, кто перед ним.
- Прошу, - сказал он обреченно и указал на стул.
- Константин Сущий! - представился незнакомец, усаживаясь на стул. - Отчество опустим, ибо псевдоним. У поэта есть отечество, но нет отчества…
В глазах незнакомца горел немигающий огонек, безумная искра, слишком знакомая Павлу. Они глядели друг на друга не отрываясь. Посетитель наощупь извлекал из сумки нервными худыми пальцами мятую, походившую по редакциям папочку.
Родионов весь поджался и подтянулся, однако скроил на лице приветливую улыбку:
- Стихи?
- Так точно! - звенящим от застарелых обид голосом подтвердил Сущий. - Именно стихи.
- Мы вообще-то, стихов почти не печатаем. - выдвинул слабую предварительную баррикаду Родионов. - Профиль не наш…
- Профиль, Мефистофель, картофель! - провозгласил противник. - Больше рифм не существует. Некоторые пытаются подсунуть кафель и портфель, но это прием нечестный, и даже, заметьте себе - не ассонанс!
При этих словах Сущий положил на стол папочку и прикрыл ее ладонью. Средний палец был отмечен глубокой лункой, изуродован от постоянного пользования карандашом. Перед Родионовым сидел профессионал.
- Эти стихи непросты, - продолжал Сущий. - Не каждый уразумеет и не всякий поймет. Единственный человек, который кое-что разглядел и одобрил, это Бердичевский, будь он проклят! Утащил, мелкая душонка, мою образную систему и обнародовал, выдавая за свою. Но она его подломила!.. Он в Кащенке сейчас, можете справиться… И, надеюсь, не скоро оттуда выйдет, ха-ха-ха…
Вежливая улыбка сбежала с лица Родионова, он стал серьезен и хмур.
- А знаете ли вы, что! - возвысил голос Сущий и стукнул кулаком по папочке. - Известно ли вам, что когда я творил вот это, температура у меня достигала до сорока одного градуса?
- М-м, - поиграл бровями Родионов, изображая уважительное и понимающее удивление. - Горение духа…
- Да будет вам известно, - наседал автор, - что когда теща устроила скандал, дескать, я жгу много света на кухне, я стерпел, да…
Кумбарович за спиною у гостя делал круглые глаза и вертел пальцем у виска. Павел хмурился больше и больше. Был уже один случай, когда подобный человек бросился на него через стол, целясь острием карандаша в лицо.
- Но когда дети стали меня дергать и донимать, когда жена стала вмешиваться, я немедленно…
- Позвольте матерьял, - холодно перебил Родионов.
- Всему свой час! - твердо возразил Сущий и взглянул зачем-то на часы.
Повисла напряженная пауза. Посетитель пожевал тонкими губами, словно бы раздумывая, давать или не давать труд свой на поругание.
Павел, скосив глаза, разглядывал рукопись. Было видно, что на ней пластали колбасу. Скорее всего, в "Сельских былях", подумал Родионов, приметив безжалостные глубокие надрезы и мутные жирные пятна на обложке. Это манера Кульгавого, редактора поэзии, только у него есть немецкая опасная бритва… Да еще эти засохшие брызги портвейна. Несомненно Кульгавый, кто же еще… А вот этот бурый полумесяц, это уже откуда-нибудь из эстетствующих, вероятно, из "Ноева ковчега", где поминутно пьют кофе и требуют от всех авторов исключительно верлибры…
- Час настал! - объявил Сущий и двинул рукопись к Родионову.
С двух строк все стало ясно, но Родионов сделал вид, что вчитывается, вытягивал губы трубочкой, наклонялся ниже и ниже, сдвигал брови. Откладывал страницу в сторону и снова тянул ее обратно, как бы для того, чтобы перечитать внимательнее.
Автор пристально следил за всяким его движением, привставал, помавал руками…
Через полчаса напряженной тишины Родионов перевернул последнюю страницу, заглянул - нет ли чего на обороте…
- Видите ли, - начал он осторожно. - Человек вы бесспорно одаренный. Стихи ваши действительно непросты. Очень верно вы пишете о том, к примеру, что когда на человека в темном подъезде нападают грабители и убийцы, у человека того невольно меняется выражение лица. Это наблюдение, несомненно, точное…
Автор судорожно дернулся всем телом, какая-то безумная надежда сверкнула в его взгляде, он сцепил дрожащие худые кисти…
И снова страшная волна жалости ударила Родионова под самое сердце, ему захотелось вымолить пощады для этого бедного человека, для его брошенных детей и жены… Он растерянно огляделся. В голом и неприютном углу, спиною ко всему миру, прилежно клонилась над столом Неупокоева. Каждый материал давался ей с огромным напряжением и неизменно отклонялся, возвращался на доработку, а то, что удавалось ей напечатать неизменно подвергалось сокрушительной и веселой критике на летучках…
- Тум-бурум-бурум! Тум-бум-бурум! - послышался вдруг из коридора приближающийся маршик. - Тум-бурум! Тум-м!..
Лицо Сущего окаменело. Он медленно стал приподниматься, напряженно глядя на входную дверь. Дверь широко распахнулась…
На пороге стоял маленький упитанный Бердичевский. На голове его горел и малиново переливался бархатный берет. В руках держал он аккуратный новенький саквояжик.
Увидев Сущего, он запнулся, улыбка спорхнула с его лица, он встревоженно оглянулся и крепко прижал к груди саквояжик.
- Здравствуй, ворюга! - раздельно и торжественно проговорил Сущий, не сводя с Бердичевского глаз…
Кумбарович молча выскользнул из кабинета. Павел все еще стоял в нерешительности, но взглянув на лица противников, тоже поспешил вслед за ним на двадцатый этаж, в буфет.
- Экий чудной раскоряка, - отхлебнув кофе, задумчиво произнес Кумбарович. - А гордый ведь!
- Знаешь что, Кумбарович, - вздохнул Родионов. - Ведь таких Бог любит. А уж сам-то он в своей правде будет до конца стоять. Он духом живет…
- Ты вернись к нему, напечатай рукопись. Вот шуму будет! Ладно, выкладывай, что там с подвалом…
Возвратившись через полчаса Родионов обнаружил у своего стола бодрого мужичка, который ютился на шатком стуле и вскочил тотчас при его появлении. Родионов вынужден был пожать протянутую сыроватую руку и, приняв самый суровый вид, уселся на свое место. День, похоже, складывался неудачно.
Павел мельком оглядел поле боя. У дверей лежал поваленный стул, чуть-чуть сдвинут был с места тяжелый шкаф. Клочок малиновой материи зацепился за торчащий из шкафа гвоздик. Больше никаких следов…
Только не давать ему читать вслух, забеспокоился Родионов, видя как гость его, сверкнув проплешинами, низко наклонился над портфелем, потянул из него рукопись, но тут же сунул ее обратно и выпрямился. Можно было предположить, что наклонялся он единственно затем, чтобы быстренько сменить лицо, настолько разительно преобразился его облик. Брови были сдвинуты, щеки налились вдохновенным багрянцем…
- Я для начала, для первого, так сказать, ознакомления, - проговорил автор и объявил сразу же, не дав Павлу вставить слово, - "Отчий воздух", часть первая, - и снова без паузы взвыл профессионально: "Я видел Крым и воздух чистый, где рано утром шар лучистый…"
- Продолжаю! - крикнул Родионов.
- Ну? - сбился декламатор и недоверчиво глянул на Павла.
- Примерно, в общих чертах, но вы следите за сутью, - предупредил Родионов. - Дальше у вас написано про то, что за границей воздух еще чище, в Швейцарии, к примеру… Как там красиво, ухожено и подстрижено… Нет, Швейцария не подходит, не ляжет в размер стиха. - поправился он. - Цейлон, может быть, или…
Брови у посетителя удивленно приподнялись, он быстро выхватил из портфеля свои листки, сверился. Затем перевернул страницу, пряча текст от Павла.
- Вы дальше говорите о том, что воздух родного Кузнецка для вас гораздо целебнее…
- Тагила, - поправил автор. - Где читали? Это стихотворение было обнародовано только в нашей районной прессе…
- Логика развития поэтического образа, - объяснил Родионов.
- Ну хорошо, - согласился автор. Отвел глаза в угол, подумал мгновение и, победительно усмехнувшись, потер ладонью об ладонь. - Я вам сейчас другое прочту. Уж это всем нравится. Нет такого человека…
- Про баню?
- Откуда вы догадались? - изумился собеседник и с тревогой уставился на Родионова.
- Ага, - не стал объяснять Павел. - Итак, простая деревенская банька. Веничек, каменка, духмяный парок… Бьюсь об заклад, что именно "духмяный"! Как славно выскочить голышом, да в студеную речку, да снова на полок и снова веничком, веничком… А в конце для контраста - городская ванна, дескать, совсем, совсем не то…
- Да, есть и про ванну, - поник автор.
Он растерянно открыл портфель, вяло порылся в нем, вытащил еще один листок, но, поколебавшись, сунул его обратно. Родионов, видя его муки, сдался:
- Вот что. У нас это никак не пройдет, Аблеев зарубит… Но попробуйте пристроить это в "Сельские были". Там есть такой Кульгавый Иван, его спросите. Он сам из деревни, - обнадежил он бедолагу. - Но никаких ссылок на меня…
Минут через тридцать, проходя мимо дверей "Сельских былей" приостановился. Оттуда доносилось бойкое декламирование и голос был именно его автора:
В чистом поле колос созревает,
Раздается жаворонка крик…
- Крик! - заорал вдруг Кульгавый. - Где ж вы это слышали крик жаворонка?! Что ж его, душат, что ли, вашего жаворонка?.. А он сопротивляется, кричит как раненый заяц… Вот что. Ага! - голос Кульгавого стал вдруг ласковым. - Вы вот что, несите-ка все это в "Литературу и жизнь". Там есть такой Родионов Павел… Но на меня не ссылайтесь ни в коем разе…
Родионов быстренько вскочил в лифт и снова уехал на последний этаж в буфет.
Он некоторое время сидел, погрузившись в себя, попивая кофе и рассеянно чертя что-то шариковой ручкой на белой салфетке, а когда опомнился и пригляделся, был немало удивлен тем, что из хаоса штрихов, теней и линий сам собою сложился тонкий и воздушный женский профиль.
Глава 3
Подопытные крысы
Благополучно проведя ночь на даче Розенгольц в Барыбино и "помелькав" на участке, Родионов, развесил по крючкам привезенные теплые вещи, а наутро налегке отправился в Москву. Дорога была довольно долгой и не очень удобной, поскольку Барыбино находилось километрах в пяти от железнодорожной станции, а автобусы в последнее время стали ходить редко и нерегулярно.
От метро Родионов возвращался домой, груженный тяжелой поклажей. Нес он в целлофановом пакете виноград, красный и белый, в другом пакете еще виноград, особенный, под названием "дамский пальчик". Кроме того, под мышкой левой руки была у него длинная желтая дыня, подгнившая сбоку. Эту гнильцу заметил он слишком поздно, когда далеко отошел уже от рынка, а потому возвращаться и требовать замены было поздно. В онемевшей правой руке находился у него еще и арбуз. Другой арбуз, который тоже пришлось ему купить, все-таки выскользнул по дороге и раскололся… Жалко было потраченных денег. А потратил он изрядно и, главное, не своей воле. Как-то все это случилось спонтанно и неожиданно. Он шел и удивлялся сам себе, поскольку вовсе не собирался ничего покупать, просто проходя мимо прилавка, замедлил шаг на одно только мгновение, залюбовавшись колоритным узбеком с круглыми жирными плечами, с сияющими, как бы намасленными щеками и хитрыми узкими глазками, которые чрезвычайно доброжелательно глядели на него.
- Что, - весело и беззаботно спросил Пашка и подмигнул узбеку, - сладкий виноград?
Этот праздный и ни к чему не обязывающий вопрос он бросил просто так, мимоходом, но в итоге после долгих и безуспешных попыток вырваться из цепких и ласковых рук узбека, вынужден был вытащить кошелек, купить и красный виноград, и белый, и особенный "сла-дки, как мед, ц-ца-х-х!" под названием "дамский пальчик". Был надрезан также арбуз, хотя Павел вовсе об этом не просил и всячески отпихивал этот арбуз от себя, но "ай, брат руским, сапсем нехорошо!.. Лично тебе, лично! От души… Арбуз кто теперь возьмет?" Пришлось взять арбуз. И в довесок длинную желтую дыню, которая как-то сама собою вкатилась на весы, удобно и ладно улегшись на бочок с гнильцой, и другой арбуз, поскольку все-равно "попробуешь, обязательно придешь. Зачем два раза ходить, ботинки тратить, сразу бери!.. Молодес! Яхши!.."
В каком-то светлом остолбенении и приятной расслабленности Пашка отошел наконец от прилавка, двигался по улице с безвольной виноватой улыбкой на устах. "Ладно, ничего, - думал он, - мне, конечно, всего не съесть… Надюшу угощу, Юрка Батрак поможет, ничего. Нормально… Яхши… В другой раз наука будет…"
За время отсутствия Родионова в доме произошли мелкие, но весьма важные для жильцов события, о которых Павел узнал тотчас, как только возвратился со службы.
- Ты представляешь, Паша, пришел, - рассказывала Любка Стрепетова, - скромный, тихий, шляпу в руках мнет. А руки красные, как у рака. Да и шляпа, знаешь… Бурая такая, войлочная…
- В бане, скорее всего украл, - пояснил Степаныч. - У меня раз в бане шубу уволокли, а в ней три тысячи казенных денег…
- Подожди, Степаныч, - попросил Пашка. - Ну и дальше что, Люб?..
- Ну, в общем, что дальше… "Позвольте, - говорит, - не более трех минут побыть наедине в комнате моей покойной двоюродной тети Клары…" "Пожалуйста, - говорю, - хоть час…" Кто ж мог подумать? И точно, как и сказал, не больше трех минут был, а потом ушел. У всех на виду, Паш!.. У всех на виду, вот что поразительно!..
- Да что ж тут поразительного? - не понял Родионов.