Эта выразительная пантомима в данном случае могла означать только одно - два человека вступили в сговор, и судя по первоначальному сопротивлению и нравственным колебаниям одного из них - в преступный сговор, что объединил их не какой-нибудь святой порыв и желание оказать бескорыстную помощь ближнему своему, а напротив, сплотила их некая злодейская мысль… Прав был великий писатель Лев Толстой, заметивший, что ничто так скоро не связывает людей, как совместное зло, и думается совершенно напрасно величайший русский философ Константин Леонтьев обозвал Толстого "наглым стариком"… Впрочем, отвлечемся от спора великих и последуем за далеко ушедшими вперед Клещом и Бобром, ибо они садятся уже в машину и могут совершенно исчезнуть из поля зрения.
- Сам подумай, Бобер, - поворачивая ключ зажигания, увещевал Клещ. - Мы с тобой уже вроде все обсудили, какие тут могут быть понты? Тихо берем старуху, колем ее, забираем имущество и "растворяемся во мраке небытия"… Все же обговорено, в натуре…
- Да я-то что… Как бы Филин не растворил нас в этом самом "мраке"… Вот что…
- Э-э, Бобер, - скривил рот Клещ. - Во-первых, если сразу со старухой сорвется, то отмазка такая - мы, так сказать, инициативу проявили, кинулись по горячим следам… Ну а если все чисто выйдет, то… Пока Филин очухается, мы уже далеко будем… Что нам его крохи со стола, когда можно разом весь кусок хапнуть… Он же нас в черном теле держит, а мы ведь люди, Бобер, заслуженные люди… А он молодняк уже над нами ставит… Мы с тобой полжизни по пересылкам да по зонам кантовались, а он кто? "Фраер" он по всем понятиям воровским…
- Фраер-то он, конечно, фраер… - согласился Бобер. - Но "бабки" у него, связи…
- Вот именно, что "бабки"! На них только и авторитет свой слепил. А так он кто по жизни? Барыга… А это дело, если по справедливости, я сладил, исключительно я. Если б мы тогда с Тхорем в Питере…
- Ладно, Клещ, - оборвал Бобер. - Давай конкретно о "деле"… Как нам в дом войти, как к старухе проникнуть… А заорет? Люди же там…
- Не заорет, - уверенно сказал Клещ, выворачивая машину с Главной аллеи Измайловского парка. - Все продумано. Конкретно делаем так…
В это самое время со стороны дачного поселка "Красный Богатырь" по направлению к Москве летела по шоссе черная "Волга", за рулем которой находился Семен Семенович Галамага. Полчаса назад ему по служебному телефону позвонили опера майор Бут и капитан Раков и сообщили невероятную новость - старуха вернулась с того света!
Лицо Галамаги было хмуро и сосредоточено, брови сдвинуты, умные глаза горели решительностью и деятельной энергией.
Но увы, внешний вид слишком часто бывает обманчив. Замечено, что у напряженно и крепко задумавшегося человека, когда он весь поглощен сильной мыслью и решает трудную задачу, лицо от натуги немного тупеет и приобретает оттенок кретинизма. Очень часто увлеченные думой философы имеют совершенно глупый вид, и случайный сторонний свидетель, увидев эти отвисшие губы и потухший взгляд, легко может принять задумавшегося ученого за полного клинического идиота.
Так что несмотря на столь решительный вид Галамаги, несмотря на сдвинутые брови и умный взор, в голове его был полнейший сумбур. И если бы сам дьявол в аду под угрозой пытки спросил его: "Галамага, зачем ты ехал в Москву и какие мысли и планы были у тебя при этом?" - Семен Семенович не ответил бы ничего вразумительного. "Так… убедиться…" "В чем ты конкретно хотел убедиться?" - настаивал бы дьявол, проводя перед его носом какими-нибудь адскими, раскаленными добела щипцами. Но даже и тогда, глядя на эти страшные щипцы, ничего не смог бы прибавить Галамага к своим словам. "Интуиция… Проследить хотел… как оно там обернется… Тяга какая-то тянула…" "Вот и проследил, вот и убедился… - сказал бы дьявол и вздохнул. - Интуиция… Черт тебя попутал, а никакая не интуиция. К золотишку тебя потянуло, вот что. Ох, беда, беда мне с вами, алчными душонками… Жалко мне тебя, дурака, но сам виноват…"
Да, недаром говорят, что утопленника в роковой день непреодолимо тянет к себе вода.
Галамага мчался к Москве, время от времени пододвигая на место морской бинокль, который от скорой езды так и норовил сползти на край сиденья.
На подъезде к "объекту" он метров за сто выключил фары и габариты, машина, тихо урча, остановилась в укромном углу за кустами сирени. Галамага повесил бинокль на шею и осторожно выбрался наружу. Всем телом навалился на дверь и она захлопнулась с глухим щелчком. Семен Семенович на полусогнутых ногах обошел дом вокруг, остановился напротив едва освещенного старухиного окна, огляделся. Ага, с удовлетворением отметил он, - вон из той пятиэтажки… В аккурат напротив. Метров двести, но с биноклем самый раз…
Две бесшумные тени пресекли двор, поднялись на крыльцо, на очень недолгое мгновенье замешкались у входной двери с бесхитростным замком, аккуратно звякнули отмычками и - прошелестели по сумрачному коридору. В комнате скорняка все так же гремела музыка, но голосов и топота не было уже слышно. Угомонились. Мягко проворкотал замок в двери угловой комнаты, тени просочились сквозь узенькую щелку и застыли в безмолвии перед отверстым гробом.
"Эге", - оживился на своем посту Галамага и чуть подвинтил окуляр, но резкости не прибавилось.
Далекая сцена едва-едва освещена была сиреневым ночником.
Злокозненные тени разделились и с двух сторон на цыпочках подкрались к темному гробу, склонились над ним и тотчас отшатнулись. Глаза Клары Карловны были открыты.
- Ты, старая кляча, - зашептал Клещ, приставляя ей к горлу длинный узкий предмет. - Вякнешь только, шило в кадык всажу.
- Что вам нужно здесь, государики вы мои? - ровно и тихо проскрипела старуха, даже не пошевелившись.
- Короче, если ты, тварь, не скажешь сейчас…
- Погоди ты, - перебил Бобер. - Спокойней… Уважаемая, - подошел он с другой стороны. - Мы хотим вам добра. Мы не хотим зла…
- Короче, Бобер…
- Спокойно, Клещ… Так вот, сударыня… Времени у нас немного, но полюбовно решим, по-честному… А не то веревку на шею и придушим, как крысу…
- Погоди, Бобер, не груби, - сказал Клещ. - Тут вежливо надо, культурно… Значит так, ты нам, старая грымза, сейчас свои сбережения покажешь, а мы тебе взамен…
- Следи за базаром, Клещ…
- Государики вы мои, - остановила их Клара Карловна. - Насколько я понимаю, вы пришли за сокровищами. Но, к сожалению, золото это принадлежит партии, а поскольку вы не являетесь членами партии…
- Как так не являемся!? - обрадовался Бобер неожиданному повороту дела. - Кто же еще является? У меня батя был член партии. Я и сам член партии, честно слово даю… И друг мой по жизни коммуняка…
- Ваш друг коммунист? - Клара Карловна скосила глаза на Клеща, который все так же держал наготове шило.
- С места не сойти, - просипел Клещ. - Равенство, братство, свобода!..
- Мир, труд, май, - поспешил добавить Бобер. - "Союз нерушимый республик свободных…"
- Банду Ельцина под суд! - угрюмо присовокупил Клещ.
- Хорошо, государики вы мои, - одобрила Клара Карловна. - Вы меня почти убедили. Я вижу, что вы честные и убежденные люди… Но, право, приходите завтра днем, к чему эта конспирация… Тем более, что вы за один раз всего не унесете…
- Барышня, - горячо зашептал Клещ. - Мы унесем. Ради такого дела…
- Нет, - твердо сказала старуха. - Прощайте…
- Дуру гонит, - злобно просипел Клещ, который давно понял, что старуха попросту издевается над ними. - Ставь, Бобер, паяльник в розетку. И скоч давай… А ты, сука, заголяйся…
- Ну, курва, ладно… - озлился и Бобер, высматривая розетку. - Не хочешь по-доброму, значит будем по-плохому…
- Сама виновата, бля бу… - заводил себя Клещ. - Будет тебе, как с той падлой в Питере…
- Так это вы? - чуть приподняв голову, с трудом произнесла старуха. - Так это вы тогда убили Озу Брониславовну в ее квартире?
- А то кто же? - ухмыльнулся Клещ. - Мы, брат, такие… Эх, жаль Тхоря нет, он бы тебя быстро разговорил…
Голова Клары Карловны бессильно откинулась на подушку, веки смежились. Очевидно, услышанное произвело на нее большое впечатление.
- Удлинитель забыли, - сокрушенно говорил Бобер, стоя у стены с паяльником в руке и осторожно трогая его жало смоченным слюной пальцем. - Пока паяльник донесешь, остынет…
- А мы гроб пододвинем, - догадался Клещ и пошел к изголовью. - Берись с того конца…
- Вы враги народа, - произнесла вдруг Клара Карловна каким-то новым торжественным голосом. - Признаете ли вы себя врагами народа?
- Признаем, признаем… Ишь ты как заговорила, - удивился Клещ. - Ты у нас сейчас "Интернационал" запоешь… А ты как, Бобер, признаешь себя врагом народа?
- Признаю себя врагом народа, - хмуро откликнулся Бобер, берясь за гроб в ногах старухи. - Не народ, бля бу, а урод…
- Именем мировой революции приговариваю вас к смертной казни! - твердо и страшно объявила Клара Карловна Розенгольц.
- Ну ты, сучара, сейчас ответишь за свои базары…
Два выстрела прогремели почти одновременно.
Да, бесспорно, Клара Карловна умела обращаться с огнестрельным оружием. Глухо и без малейшего вскрика рухнули на пол два бездыханных трупа.
- Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, - заключила старуха и уронила руку с браунингом. - Вот так, государики вы мои…
Дежуривший у дверей полковник вошел в комнату, мягко вытащил из руки Клары Карловны оружие, косо взглянул на распростертые тела.
- М-да… Школа… - пробормотал он.
- Я устала, - сказала старуха Розенгольц. - Уберите отсюда эти останки…
- Разумеется, - сказал полковник. - Я, Клара Карловна, присмотрел для них подходящий контейнер.
"Эге", - думал Галамага, так и эдак прикладывая бинокль к глазам.
Но ничего за все это время, кроме неясного движения каких-то теней в размытом сиреневом сумраке он не видел, тем более, что окно старухи было до половины занавешено. Семен Семенович постоял на своем посту у подоконника на площадке пятого этажа еще несколько минут.
Движение в комнате старухи полностью прекратилось. Погас ночник.
Галамага вздохнул и стал спускаться, заранее нащупывая в кармане ключи от машины.
Назавтра в передаче "Дорожный патруль" многие жители столицы узнали следующую новость: "Поздно ночью на выезде из Москвы работниками ГИБДД задержана была черная "Волга". При ее досмотре в багажнике были обнаружены два трупа с огнестрельными ранениями в голову. Водитель, бывший работник МВД, подполковник в отставке, так и не смог внятно объяснить происхождение этой страшной находки. Подозревают, что он был тесно связан с одной из известных криминальных группировок и вывозил трупы для захоронения их в Подмосковном лесу. В настоящее время задержанный находится в следственном изоляторе и дает показания".
Жильцы дома, увы, пропустили эту интересную передачу, но на то у них имелись очень веские и уважительные причины. Неловко, право, об этом говорить, но еще подлее было бы уклониться от точного изложения фактов, какими бы горькими и ужасными они ни казались.
Накануне ночью скончалась Клара Карловна Розенгольц. Именно так. Трудно избежать невольной тавтологии, но в данной ситуации тавтология эта абсолютно уместна - окончательно скончалась!
Рассеявшиеся с вечера по всей Москве жильцы, стали с первыми лучами солнца постепенно стягиваться к дому и здесь уже ждала их горестная весть. Кузьма Захарьевич, который обнаружил утром бездыханное тело старухи, предупреждал об этом всех еще с порога, но, разумеется, поначалу каждый воспринимал его сообщение, как очередную злую и неостроумную шутку. Но взглянув издали на торчащий из гроба острый костяной нос и перекрестившись на горящую в изголовье восковую свечу, люди с видимым облегчением вздыхали и понемногу успокаивались.
Один только Юрка Батраков, ничему и никому не верил, ходил по дому мрачный и сосредоточенный, щупал перила лестницы, взвешивал в руке черенок дворницкой лопаты, выглядывал во двор, трогал штакетины…
- Ну что ты бродишь, точно пальцы растерявши, - не выдержала наконец Любка Стрепетова. - И ходит, и ходит без толку… Вы бы, Кузьма Захарьевич, нашли ему дело какое…
- Ради твоей же пользы и безопасности хожу, дура! - огрызнулся Юрка. - Кузьма Захарьевич, ты не в курсе, карандаши из какого дерева делают?
- Из кедра, - сказал полковник.
- Жаль… - огорчился Юрка. - Не годится… Да и тонковат, честно говоря…
- А-а, - усмехнулся полковник. - Ищи-ищи… В парк сходи.
Степаныч, несмотря на свой огромный жизненный опыт, а, может, и наоборот, благодаря ему, панически боявшийся покойников, старался не отходить от полковника ни на шаг, все допытывался про "эффект Тамерлана".
- Да не знаю я, Степаныч, - не выдержал наконец полковник, - Врач сказал, что три раза так вот Тамерлан прикидывался мертвецом…
- То есть многократно? - беспокойно оглядывался старик.
- Не волнуйся, гроб заколотим, зароем…
- Бетонцем бы хорошо сверху, Кузьма Захарьевич… Облагородить могилку…
- И бетонцем в свое время облагородим, - бодрил полковник.
Приехал знакомый уже полковнику седенький врач, поздоровался и, заглянув в комнату покойной, тут же на крышке гроба, размашисто и уверенно подписал свидетельство о смерти.
Старуху наконец-то увезли навсегда и гроб ее сопровожал один лишь Юрка Батраков.
Поздно вечером он вернулся, сунул под плиту небольшой плотницкий топорик. Отряхнул с колен следы подсохшей глины, долго мыл руки в раковине, выковыривал из-под ногтей набившийся песок…
- Нашел? - усмехнувшись, спросил его полковник.
- Прямо на кладбище и нашел, - хмуро отозвался Батраков. - Там у них как раз росла пара осин у забора… Чуть менты не повязали… Прицепились, как клещи - ты что, говорят, порубку тут устраиваешь в заповеднике? Я говорю, осина, мол, дерево сорное… Куда там… Еле убежал…
- Вбил, значит?..
- А то… Три кола вогнал.
Часть третья
Глава 1
Тополиный пух
Рано, рано полетел тополиный пух, гораздо раньше обычного. Может быть, потому, что май в этом году выдался на диво сухим и жарким, и до самого его конца не выпало ни единой капли дождя.
Тополиный пух летел по городу, скапливался у краев тротуаров, устилал траву во дворах, виснул сбившимися серыми сосульками на ветвях деревьев. То и дело он вспыхивал там и тут от брошенной спички, горел легко и сухо, неопасным бугущим огнем.
И была у Павла Родионова всю эту последнюю неделю мая жизнь, совершенно не похожая на его обычную жизнь. Как будто вдохнул он от восторга полной грудью, а выдохнуть забыл. Была в этой жизни радость, бессонница и тревога, звенело в ней постоянно нарастающее напряжение, и оттого казалась она переходной, временной, потому что нельзя выдержать человеческой душе постоянного подъема.
Они бродили с Ольгой целыми днями по дорогам города, как две вдохновенных сомнамбулы, не размыкая рук, касаясь друг друга плечами. Они дышали горячим пьяным воздухом.
Ноги сами собой заносили их в глухие дворы, в тупики, оканчивающиеся покосившимися заборами стекольных мастерских и приемных пунктов, в безлюдные пыльные аллеи, и там они долго томили друг друга обморочными поцелуями, от которых деревенели и распухали губы, тупели мозги, мутилось зрение.
Были минуты, когда с трудом оторвавшись друг от друга, они не сговариваясь, направлялись к Пашкиному дому, но отдышавшись и протрезвев на людной улице, не дойдя до цели, Ольга вдруг поворачивала обратно, и Родионов покорно шел вслед за ней.
И все эти дни следовала за ними неотступная серая тень…
Иногда по вечерам их заносило к знакомым Родионова, где они почти не разговаривали друг с другом, сидели отчужденно, пили долгие чаи, отвечали невпопад на простые вопросы хозяев, прощались и уходили…
Родионов провожал Ольгу, останавливаясь во всяком укромном месте, и снова оглушал и себя и ее безысходными сухими поцелуями.
Перед тем, как расстаться до завтра, стояли под одиноким тополем - в последнем малолюдном месте, неподалеку от Ольгиного двора. Тут можно было ненадолго замереть, прильнув друг к другу, чтобы вдруг отпрянуть и стоять напряженно, пережидая цокот посторонних каблучков за спиною или приближающийся недовольный стариковский кашель, близкую одышку и опять стариковкое покашливание, но теперь уже удаляющееся.
Старый добрый тополь слушал их прощальные бессвязные разговоры и молчал, опустив унылые покорные уши. Он казался Павлу живым существом. Они так и стояли втроем, а иногда Павел, обнимая одной рукою Ольгу, другой привлекал и упирающийся застенчивый тополь, который деликатно отворачивался от них.
Родионов подводил Ольгу к лежащему при входе во двор фонарному столбу и нехотя отпускал. И всякий раз она предупреждала его, что дальше провожать не надо, только до этой черты. Это был ее каприз, прихоть, но он с каким-то чуть ли не священным трепетом соблюдал этот глупый уговор. Потому что это касалось только их двоих и больше никого в мире…
В глубине похожего на пустырь двора высились три белых девятиэтажных башни, в одной из них она снимала квартиру, в какой, он не знал. Он уходил, ему хотелось оглянуться, убедиться в том, что с нею все в порядке, что она благополучно достигла своего подъезда, но был уговор, предупреждение с ее стороны о том, что она терпеть не может, когда ей смотрят в спину, и Родионов этот уговор тоже ни разу не нарушил. Несколько раз он поробовал вызнать ее телефон, чтобы иметь возможность звонить самому, но она отказала решительно. "Терпеть не могу, когда мне звонят!"
Родионов, проводив Ольгу до черты, возвращался к своему тополю, гладил его, а потом, шлепнув ладонью по шершавой теплой коре, говорил:
- Стой здесь, брат… Никуда не уходи. Даст Бог, завтра свидимся… - и спешил к себе домой.
Он совершенно забросил все свои редакционные дела, и гора их росла с каждым днем, а он все отпрашивался, заскочив туда на минутку, то сажать на поезд тетку из Клина, то к зубному врачу, то в типографию, а чаще всего всего - на встречу с талантливым, но капризным автором…
- А сегодня я кто? - улыбаясь, спрашивала Ольга.
- Сегодня у меня встреча с Сагатовым Всеволодом Арнольдовичем, членом СП, автором шестнадцати книг. Вот ты кто. - говорил Пашка и, приблизившись к ее губам, добавлял шепотом. - А книги-то эти, между прочим, все о чистой любви. Когда-нибудь, долгими зимними вечерами мы внимательно их прочтем…
Никогда не любивший ходить по гостям, Родионов теперь нарочно возобновил все свои старые, даже полузабытые, связи. Ему нравилось невольное изумление, которое неизменно появлялось на лицах всех его знакомых, когда он входил в очередной дом вместе с Ольгой. Это щекотало его самолюбие, как будто это именно он создал такую красоту и теперь вот хвастается своим произведением, пожиная плоды заслуженного признания и восхищения.
Даже знакомые женщины, давно и хорошо знавшие Родионова, после встречи с Ольгой как-то особенно внимательно вглядывались в него, будто выискивая в нем то, чего они прежде не заметили, и из-за чего влюбилась в него такая удивительная девушка. Было в этих взглядах ревнивое любопытство. Неужели они что-то проворонили, проглядели в нем, самое интересное и важное, то, что смогла увидеть и оценить эта самоуверенная красавица.