Теперь, утром тринадцатого мая, в пятницу, Павел Родионов стоял в нерешительности посреди залитой солнцем комнаты, разрываемый все теми же чувствами. Мысль о том, что нужно причинить боль невинному человеку, изнуряла душу и обессиливала волю. Как хорошо, если бы ничего этого не было…
А между прочим, любопытное замечание! - он прищелкнул пальцами и болезненная гримаса как-то враз снова преобразилась в довольную ухмылку. - Это, пожалуй, надо сформулировать и записать…
Родионов подсел к столу и быстро-быстро застрочил, мало заботясь о выборе слов: "Многие, вероятно даже большинство людей, неверно полагают, что счастье заключается в приумножении, приобретении и т. п. Освободиться от лишнего и ненужного - вот в чем, может быть, и заключается настоящее счастье…"
Он снова покосился на кресло и заскрипел зубами - там по-прежнему сиротской кучкой лежали ее вещи.
Серый, домашней вязки свитер, в котором он однажды уехал из ее дома, потому что ночью неожиданно закончилась оттепель и с утра ударил крепкий мороз… До сих пор от свитера слабо веяло дамскими духами. Вещь двуполая, - думал Павел, с отвращением глядя на него, - одежда-гермафродит. Тоже, между прочим, дьявольский признак. Да еще и серый…
А вот это плащ ее отца, ответственного чиновника какого-то министерства. Изделие богатырских размеров, но пришлось и его одолжить на время, чтобы дойти до электрички, поскольку тогда хлынул проливной дождь…
Термос с давно остывшим, недопитым чаем. В тот серенький денек они по ее фантазии жгли костер в пустом сыром саду. Это было в углу дачного участка, где стояли три сосны, за которыми она кокетливо пряталась, вызывая его на ответные действия. По-видимому, он должен был гоняться за ней, как влюбленный пастушок. Сцена некоторое время разыгрывалась ею в одиночку. Потом, пожалев ее, а может быть, просто от желания поскорее покончить с безвкусицею положения, он двинулся было за нею, но сделав несколько ленивых шагов, остановился, парализованный нелепостью происходящего. Стоял, прислонившись плечом к сырой коре, как пресыщенный хлыщ на балу и все больше раздражаясь, глядел на ее ужимки, а она делала вид, что праздник удается на славу.
Грустный пикник. Он все вскидывался и огрызался на всякое ее движение, нестерпимо хотелось куда-нибудь на люди, в гомон, гвалт, только бы не оставаться наедине… Было холодно и неуютно, как в осеннем поле на уборке картошки, а на втором этаже тепло светилось окошко в сумерках, и тянуло туда, к оставленной в кресле книжке…
Он физически чувствовал, как по мере его охлаждения, в ней, наоборот, растет привязанность к нему, растет и пухнет, словно тесто в квашне… Нет, это болезнь, думал Родионов, нельзя же вот так ненавидеть любящего человека, ненавидеть до мелочей и главное - ни за что…
Вот ее халатик, тапочки с беличьей опушкой, полотенце… Забытые варежки…
Заколка. Щетка для волос. Кстати, не забыть принести из ванной ее зубную щетку. Пасту, к сожалению, он легкомысленно потратил, а для чистоты задуманного следовало бы возвратить все до последней мелочи.
Милые мелочи. Мелочи-то больше всего и досаждают, когда не любишь.
Что ж моего-то у нее осталось… Книги. Только книги, чистая духовность. "Мастер и Маргарита", "Приглашение на казнь"…
Книги эти можно оставить и уйти налегке. Иначе будут долгие поиски, может быть, нарочно затягиваемые… Нет, рвать нужно резко и быстро.
Сложив в хозяйственную сумку всю эту дребедень, завернув термос в свитер и обмотав для верности плащом, Родионов двинулся к выходу. Постоял в раздумье у дверей, вернулся к столу и оторвал листок календаря. Подумал почему-то, не съесть ли… Сам поразился дикости помысла, сунул скомканный листок в карман и уже не отвлекаясь ни на что и не оглядываясь, пошел прочь из дома.
Уже на подступах к метро, в глубокой задумчивости обходя стоящий на остановке трамвай, он едва не угодил под встречный, который неожиданно перед самым носом с громом вылетел невесть откуда и чиркнул отскочившего Родионова скользким боком. А ведь хорошо известно, что перед всяким решающим событием в жизни человека судьба непременно устроит для него несколько предварительных проб и репетиций, намекнет, проведет бескровные учебные маневры…
А от метро ему пришлось все-таки возвращаться домой, именно за забытой впопыхах зубной щеткой Ирины. Вытащил ее из подставки в ванной и выронил из рук. Она же, словно спасаясь, отскочила куда-то под раковину, спряталась в полумраке за трубами, и он, пыхтя и шаря ладонью в этих проклятых мокрых дебрях, ткнулся всеми пальцами, всей своей дрожащей от досады пятерней в свежее кошачье дерьмо. Долго мыл руки и при этом душил его спазматический нервный смех. Кто-то шутил над ним, но слишком назойливо и пошло.
- Тупоумный, плоский юмор. - бормотал Павел Родионов, вытираясь подвернувшимся чужим полотенцем. Еще раз поглядел на себя в разбитое зеркало, подмигнул и, насвистывая, пошел к выходу.
Воистину, он не знал своей будущей судьбы.
Глава 4
Неофициальный визит
Не успел Павел Родионов завернуть за угол, как в противоположном конце пустынного переулка показалась приземистая фигура бегущего человека, одетого по-спортивному - в синие просторные трусы военного образца и в серую футболку с неясной, застиранной эмблемой на груди. Человек бежал медленно и сосредоточенно, время от времени поглядывая на секундомер, который держал в левой руке. Сверившись с секундомером, он прибавлял ходу, но ускорения хватало шагов на пять, после чего бегун снова переходил на задыхающуюся тяжкую рысь.
Добежав до двух железных рельсов, вбитых в землю и обозначающих границу дворика, он повернулся на месте всем корпусом и снова побежал по узкой асфальтовой дорожке, ведущей к крыльцу двухэтажного деревянного дома, из которого минуту назад вышел Павел Родионов. Здесь человек остановился и опять сверился с секундомером. По-видимому, результат его устраивал, потому что он удовлетворенно улыбнулся и с шумом продышался.
Из-под низенькой скамейки, зарывшейся в густые кусты сирени, за ним внимательно следил черный тощий кот, пригнув голову к земле и настороженно выглядывая из-под укрытия.
- Раз-два, взяли! - сказал бегун и взошел на крыльцо по трем ступеням. Возле двери он ненадолго замешкался, глубоко и жадно втянул ноздрями воздух и прижмурился.
- Эх, хороша жизнь! - воскликнул он с чувством, оглядывая двор, залитый солнцем. Его суровое лицо, изрезанное крупными морщинами, просветлело, он с удовольствием потопал по крыльцу крепкими ногами, обутыми в старые кеды. Что-то военное проступало во всей его плотной фигуре, в посадке головы, в развороте плеч. Седина светилась тусклой платиной в его коротком бобрике, из-под кустистых бровей весело смотрели на мир умные, думающие глаза. Словом, это был отменный старик, прекрасно сохранившийся, готовый к самой суровой борьбе за существование.
Пока он по-хозяйски оглядывал окружающее пространство, не торопясь вступить в дом, дверь внезапно с легким стоном распахнулась, показав сумрачную внутренность сеней, и оттуда высунулась сперва аккуратная дворницкая метла, а затем, пятясь по-рачьи, на крыльцо выступил маленький человек. Что-то удерживало его в дверях, он завозился и высвободил наконец колесо детской коляски и выкатил эту коляску вслед за собою. Вместо люльки для младенца к раме был прикреплен вместительный картонный ящик для мусора, украшенный надписью "Самсунг".
- А-а, Касымушка! - обрадовался физкультурник и хлопнул дворника по худой серой спине, отчего тот выронил метлу и едва не свалился в ящик. - Молодец!..
Человек, названный Касымушкой и молодцом, повернул страдальчески сморщившееся маленькое лицо, косо взглянул на кеды спортсмена и, ни слова не говоря, с великими предосторожностями слез с крыльца, погромыхивая дворницким инструментом. Спустившись на землю, он сейчас же преобразился - широко расставил кривые тонкие ножки, оттопырил локти и принялся ловко и умело орудовать метлой. Бегун одобрительно крякнул, кивнул головой и скрылся в глубине дома.
Спустя полчаса он, отмахав в своей комнате положенное число раз гантелями, поприседав, попрыгав со скакалкой и приняв в конце холодный душ, переоделся в старого образца галифе и заштопанную военную же бледно-зеленую рубаху, отправился на кухню заваривать утренний чай.
На кухне уже находился еще один житель квартиры - меланхолического вида малый лет сорока, который сидел на табурете у стола и с неодобрением наблюдал за бодрыми хлопотами соседа.
Над головою малого приклеен был к стене большой лист календаря за далекий и роковой 1985 год, с отклеившимися и обтрепанными углами.
Человек, сидевший на табурете, был худ, большенос и нечесан. Глаза его глядели уныло, тонкие нервные губы задумчиво сжимали дымящуюся сигарету, пальцы механически отбивали какую-то печальную дробь на столе. Это был сосед физкультурника и всегдашний собеседник - Георгий Батраков, попросту - Юрка Батрак.
- Завидую я тебе, Кузьма Захарович, - начал он неожиданно, обращаясь к бледно-зеленой сосредоточенной спине. - Россия гибнет, а тебе хоть бы хны… Бьют вас, бьют и в хвост и в гриву, а вы хоть бы вякнули…
- Захарьевич, - отозвался тот от плиты, подхватил заварной чайник и, развернувшись через левое плечо, шагнул к столу. - Захарьевич, дурья твоя башка! - подчеркнул он беззлобно. - Ты бы лучше вон кран починил…
- Спивается Русь, вот что… - Батраков раздавил окурок в консервной банке. - Бардак кругом, воровство…
- Ну, по-моему, это ты спиваешься, а никакая не Русь. - заметил Кузьма Захарьевич. - А насчет воровства тоже тебе скажу… Кто у меня полколбасы вчера с полки утащил?
- Это на закуску, а я вообще имею в виду… Нефть, газ, прочее… Алмазы… - Батраков опустил голову и тяжело вздохнул. - Эх, полковник, полковник, не удалась жизнь…
- Ты какой-то странный сегодня, Юрок. Угрюмый… С чего бы? - полковник Кузьма Захарьевич сощурившись внимательно поглядел на Батракова. - Опять запой?
- Тэ-э, - кисло отозвался Юра, - запьешь тут… Разве тут запьешь по-настоящему? Просто коньяк пил, "Наполеон". Отрава… Главное, сам привез, вот в чем штука. Фуру пригнал шефу, дай, думаю, возьму на пробу пару бутылок. В счет боя… Знаю ведь, что дрянь, не первый раз уже, а все-таки надежда. Вдруг по ошибке нормальный попадется…
- Как же, надейся… Поляки, небось, гонят. Сколько еще людей коньяком этим потравятся. Поди, с каждой фуры десяток трупов… - полковник замолчал, оглянулся на дверь, а затем, придвинувшись к Батракову, сказал серьезно и негромко: - А ведь это все не так просто, если вдуматься. Я убежден! Против нас, Юрок, ведется глобальная экономическая война…
- Какая там война… Именно, что все очень просто. Большие деньги, Кузьма Захарович. - объяснил Батраков. - Рассказать тебе, что там творится, сон потеряешь… В самой тине бултыхаюсь. Я еще на поверхности, а там такие караси водятся, в глубине, в гуще…
- Зачем лезешь в эту гущу?
- Большие деньги, Кузьма Захарович, - повторил Батраков.
- Захарьевич! Что-то не заметно по тебе этих больших денег.
- А как-то все они развеиваются, черт знает как… Что прогулять успеешь - твое, а остальные все равно пропадают, глазом не моргнешь… Вот в прошлом году стали уже с Иваном на ноги, палатка, товары, то, се… С оборота брали. Другие цену держат, а мы чуть дешевле. На оптовый по два раза на день мотались, зато ходко дело пошло… Конечно, зависть людская, конкуренция… Короче, пришли утром - уголья дымятся…
- Было золото, стали черепки, - усмехнулся Кузьма Захарьевич.
- Эх, другое меня мучит, полковник, - вздохнул Юра.
- Много выпил-то "Наполеона"?
- Эх я, осел! - Батраков сжал кулаки и прикусил нижнюю губу. - Знать бы наперед…
- Что еще? - встревожился полковник.
- Влип я, Кузьма Захарович. Крепко влип. - признался Батраков. - Идет охота на волков…
- Ты говори прямо, - строго сказал Кузьма Захарьевич. - Ты со своими делишками нас-то не подведешь под монастырь? У вас там стрельба да взрывы… А тут люди невинные…
- Вы-то ни при чем… Помнишь, я в круиз ездил по Средиземному морю в прошлом году?
- Ну?
- Никакой это не круиз, Кузьма Захарович. Я группу вез, подзаработать хотел. Меня и взяли за то, что внешность человеческая, имидж… Да я и не знал, думал, они и в самом деле выступать там в клубах будут, девчата эти… Если б знал…
- А-а, вот оно что! - догадался Кузьма Захарьевич. - Так это ты, подлюка! Я думал все это там где-нибудь делается, в офисах каких-нибудь чеченских, а он под самым боком угнездился!.. Ох, Юрка, гореть тебе синим пламенем… Я убежден!
- Горю, Кузьма Захарович… Я ж не знал, не ведал. Я ласково с ними обращался, довез, сдал. Прощай, беби!.. Честное слово, не знал… Мне и половины не заплатили от того, что сулили. Обман кругом…
- Сдал, сволота! - сердито перебил полковник. - В самом сердце такой змей угнездился! А я-то думал, это там где-нибудь, далеко от нас… Не знал он! Догадывался, небось…
- Когда большие деньги, полковник, как-то в догадки эти не вникаешь. Оно спокойнее. Да, честно говоря, не помню, чтоб догадывался. Это теперь мне ясно… С другой стороны, кто их силой вез? Сами должны были догадываться, не такие дуры… Не я, так другой бы, дело не в этом…
- А в чем же тогда дело?
- Дело в том, что вырвалась оттуда одна, сбежала… А я ведь телефон им всем свой оставил. Они мне: "Юрочка, Юрочка…" Если б я догадывался, как ты говоришь, стал бы им телефон свой оставлять, как лох? Стал бы?..
- Ну и осел, что не догадывался! - сказал полковник.
- Я и говорю, что осел. В том-то и беда… Она мне позвонила вчера, напомнила… Вот почему я коньяк этот пил. Была, стало быть, причина. А ты говоришь запой…
- У тебя всегда причина. Ну и что она сказала?
- В любви объяснилась! - огрызнулся Батраков, вскочил с табуретки и подбежал к окну. - Что она скажет? "Смерть, говорит, будет в вашем доме с неофициальным визитом…" Остроумная, сука… Ласково так, главное…
- Бабьи слова. - неуверенным голосом произнес Кузьма Захарьевич.
- Я тоже сперва так подумал. А потом вызнал кое-что… Сила за ней, полковник. И такая, я тебе скажу сила, что ты и не догадываешься… Ну черт с ней! Я и сам, если разобраться, часть этой силы… Но разборка будет… А я что, я человек подневольный, сказали делай - делаю…
- Наделал! - покачал головою Кузьма Захарьевич.
- Что теперь жалеть… - Юрка отошел от окна и снова опустился на табуретку. - Смерть будет в нашем доме. С неофициальным визитом. Пугает, конечно.
- Шутит, - снова неуверенно промолвил полковник.
- Нехорошие это шутки, - вздохнул Батраков. - Вот так-то, Кузьма Захарович…
- Захарьевич, - снова поправил полковник, извлекая из деревянного настенного шкафчика, к дверке которого был прикноплен самодельный плакатик "Не курить!", две фарфоровые чашки. Однако, покосившись на собеседника, он возвратил одну из них на полку, вытащил взамен железную кружку и поставил ее на стол.
- Довел ты себя, Юрка. Руки-то вон ходуном ходят, - разливая чай, говорил полковник. - Запустил тело, оттого и дух в тебе нездоровый.
Собеседник скептически усмехнулся, взял обеими кистями горячую кружку и осторожно вытянув губы, подул на кипяток. Кружка мелко дрожала в его пальцах, два из которых были замотаны грязным бинтом, а поверху еще изолентой.
- Кость у тебя прочная, крестьянская кость. - похвалил полковник, потрогав его мосластые запястья. - А мышцы тьфу!.. Я тебя ведь по-стариковски воспитываю, а вот попадись, положим, ты мне в армии… Гирю подарил, а ты что?.. Пропил через два дня!
- Украли, Кузьма Захарович. Скорняк, скорее всего… Он давно гнет искал…
- Пропил и сам не помнишь… Мне же и предлагал, между прочим, мою же гирю, - насупившись, перебил полковник. - Да еще на невинного человека наговариваешь…
- Шкура он, Кузьма Захарович. Сроду у него рубля не выпросишь в трудную минуту. Хоть помирай, бывало…
- Положим, Василий Фомич действительно шкура, я сам готов подтвердить. Но другими, конечно, фактами. Э-э, - махнул он рукой, - что за народишко у нас скопился! Заваль. Нет бы это собраться, сорганизоваться, приобрести инвентарь… По утрам пробежка, турник во дворе соорудить. Сухой закон…
Юра саркастически искоса взглянул на полковника. Тот заметил этот взгляд и замолчал, запнувшись на полуслове.
- Представляю себе эту секцию, - Юра снова ухмыльнулся. - Баба Вера со скакалкой, Степаныч со штангой, Касым с метлой… А посередке Ундер долговязый на турнике мельницу вертит…
Он мелко засмеялся и закашлялся, поперхнувшись чаем.
- Розенгольц забыл, - угрюмо напомнил Кузьма Захарьевич, сам понимая, что загнул. - В одном ты прав, немощь в народе. На Пашку только надежда, - добавил он. - Я уж понемногу вовлекаю его. Не без сопротивления, конечно, но раз уже пробежку совершили. С ним можно работать… Я убежден!
- Чудной он какой-то, Родионов твой. Пишет чего-то, пишет… Со старухой связался, кашкой ее кормит. О чем они только толкуют с этой ведьмой?
- То она тебе масонка, то ведьма…
- Фамилия-то масонская. Розенгольц. Типичная масонка. - пояснил Юра. - И потом жаба у нее живет… Я даже подозреваю, что это вещая жаба.
- Ты, Юра, пей-ка чаек, чем глупости говорить… - проворчал полковник. - Да о своей жизни подумай. Россия ему, вишь, спивается…
- Все равно, Захарыч, разъедемся. - серьезно сказал Юра. - Вчера опять приходили эти, осматривали, стены простукивали. Обещали ускорить снос нашего барака…
- Уедем-то, скорее всего, в один дом… Или по соседству расселимся. Будем, брат, и там кучно жить.
- Кучно - не скучно! - Юра улыбнулся внезапно сложившемуся стишку и взглянул на полковника.
Но Кузьма Захарьевич никак не отреагировал на это, молча хмурился и покачивал головой, думая какую-то тревожную думу.
- Честно говоря, Юрий, не особо понравились мне эти жуки, что приходили. Более того, совсем не понравились. И знаешь, Юра, почему? Потому, Юра, что не похожи они на жэковских, хоть и документы у них, и удостоверения… Не похожи, брат, меня не проведешь в этих вопросах… Выправка у них военная, вот что.
- Мне и самому, честно говоря… - начал было Юра, но осекся и, лязгнув зубами, уставился на дверь. Видавший виды полковник глянул туда же и подхватился с места, отступая к шкафу, слепо нашаривая что-то ладонями за спиной.
На пороге кухни высилась страшная иссохшая фигура старухи в белом балахоне до пят. Рот ее был разинут, сухие коричневые руки раздирали воздух, неподвижные черные зрачки полны были тоски и ненависти.
С резким звоном обрушилась на кафельный пол выроненная Юрой железная кружка и, повизгивая, поскакала под стол…
- Родионов! - ржавым голосом раздельно и внятно каркнула старуха. - Он мой… Ему!.. Все.
И умерла.
Это была Клара Карловна Розенгольц.