Прямо сейчас она поворачивает ручку туманной машины, и она начинает работать так быстро, что вскоре я не могу разглядеть ничего, кроме ее лица, туман становится все плотнее и плотнее, и я чувствую себя настолько же мертвым и лишенным надежды, насколько счастливым был минуту назад - когда она дернулась, - еще более лишенным надежды, чем раньше, потому что я знаю, что нет и не может быть реальной помощи, никому не под силу справиться с ней или с ее Комбинатом. Макмерфи может сделать с этим не больше, чем я сам. Никто не может помочь. И чем больше я думаю об этом, тем быстрее комнату окутывает туман.
И я рад, что он стал достаточно плотным, что ты можешь потеряться в нем и позволить ему плыть, и снова быть в безопасности.
* * *
В дневной комнате играют в монополию. Они играют уже три дня, всюду понастроили дома и отели, два стола сдвинули вместе, чтобы было удобно следить за всем и складывать игровые деньги. Чтобы сделать игру интереснее, Макмерфи предложил уплачивать пенни за каждый игровой доллар, взятый из банка; и коробка из-под монополии заполнена сдачей.
- Твой ход, Чесвик.
- Да подождите вы с вашим ходом. На кой черт человеку покупать эти отели?
- Тебе нужны четыре дома на каждом из участков одного цвета, Мартини. Ну же, давай, с Богом!
- Подождите минутку.
Деньги утекают с этой стороны стола - красные, зеленые и желтые банкноты разлетаются во всех направлениях.
- Ради Христа, ты покупаешь отель или справляешь Новый год?
- Это - грязный ход, Чесвик.
- Протри глаза! Фу-у-х, Чесвик-шулер, куда это тебя занесло? Нечего наступать на мою Марвин-Гарденс! Разве это не означает, что ты должен заплатить мне ну-ка, посмотрим - три тысячи и пятьдесят долларов?
- Проехали.
- Как насчет других вещей? Погодите минутку. Как насчет других вещей - вдоль всей границы?
- Мартини, ты смотришь на эти вещи вдоль всех границ уже целых два дня. Неудивительно, что я теряю терпение. Макмерфи, не понимаю, как ты можешь сконцентрироваться, когда Мартини сидит здесь.
- Чесвик, не обращай внимания на Мартини. Он действует отлично. Ты просто ставь свои три пятьдесят, а Мартини сам о себе позаботится; разве мы не берем с него ренту, когда одна из его "вещей" располагается на нашей земле?
- Подождите минутку. Тут слишком много "этих".
- Все в порядке, Март. Просто держи нас в курсе, на чьей земле они расположены. Кости все еще у тебя, Чесвик. Ты сделал двойной ход, так что ходи снова. Молток! Уау! Большая шестерка.
- Разреши мне… Шанс: "Вы были избраны председателем правления, заплатите каждому из игроков…" Пролет и двойной пролет!
- Ради Христа, чей это отель на Ридингской железной дороге?
- Друг мой, это - как каждый может видеть - не отель; это - склад.
- Постойте, подождите минутку…
Макмерфи оккупировал свой край стола, раздавая карты, тасуя деньги, распределяя отели. Стодолларовый банкнот высовывается из-под края кепки, словно аккредитация; сумасшедшие деньги, как он это называет.
- Скэнлон? Полагаю, твой ход, приятель.
- Я пропускаю. Я разорву эту границу на куски. Вот куда мы пойдем. Засчитай мне одиннадцать, Мартини.
- Ну что ж, отлично.
- Да не этот, ты, чокнутый ублюдок; это - не мой кусок, это - мой дом.
- Он того же цвета.
- Интересно, что этот маленький домик делает на территории Электрической компании?
- Это - электростанция.
- Мартини, то, что ты трясешь, это - не кости…
- Да черт с ним, какая разница?
- Но это - парочка домов!
- Уау. А Мартини здорово идет, дайте посмотреть - большая девятнадцать. Отлично продвигаешься, Март, это дает тебе… Где твой кусок, приятель?
- А? Вот он, вот он.
- Он у него во рту, Макмерфи. Превосходно. Два хода за одну секунду, и третий коренной зуб, четыре - переход к границе, что приводит тебя на на Балтик-авеню, Мартини. Ты владелец, это - твоя собственность. Везет же человеку, а, друзья? Мартини играет вот уже три дня и практически всякий раз выигрывает свою исконную собственность.
- Заткнись и ходи, Хардинг. Твоя очередь.
Хардинг собирает кости длинными пальцами, ощупывая их гладкую поверхность большим пальцем, так, словно он - слепой. Его пальцы того же цвета, что и кости, и выглядят так, словно вырезаны другой его рукой. Кости стучат в его руке, и он встряхивает их. Они падают и останавливаются прямо перед лицом Макмерфи.
- Уау. Пять, шесть, семь. Большая удача, приятель. Это моя самая большая мечта. Ты нагрел меня. О, две тысячи долларов должны покрыть расходы.
- Мне очень жаль.
Игра все идет и идет по кругу, и слышны лишь стук костей и шуршание игрушечных денег.
* * *
Бывают долгие передышки - три дня, годы, - когда ты не можешь видеть ничего и знаешь о том, где ты, только благодаря громкоговорителю, звучащему над головой, словно бакен с колоколом, который звенит в тумане. Когда я могу видеть, ребята обычно двигаются туда-сюда, беззаботные, словно и не замечают того, сколько тумана в воздухе. Полагаю, что туман воздействует каким-то образом на их память, но не действует на мою.
Даже Макмерфи, похоже, понятия не имеет о том, что он в тумане. А даже если и замечает, то старается не выказывать беспокойства, особенно персоналу. Он знает, что нет лучше способа огорчить того, кто пытается осложнить тебе жизнь, чем прикинуться, что тебя это вообще не волнует.
Он вежлив в отношении медсестер и черных ребят, что бы они ему ни говорили и какие бы трюки ни выкидывали, стараясь вывести его из себя. Пару раз кое-какие идиотские правила заставляют его разъяриться, но он ведет себя прилично, поведение безупречно. Он осознает, до чего это все смешно, - правила, неодобрительные взгляды, манера разговаривать с тобой так, словно ты - всего лишь трехлетний малыш, - и тогда он начинает смеяться, и это их сильно бесит. Пока он способен смеяться, он в безопасности, так он, во всяком случае, думает, и, надо сказать, это срабатывает. Только один раз он потерял контроль над собой и разозлился. Но это не из-за черных ребят или Большой Сестры и не из-за того, что они делают, а из-за пациентов, и из-за того, что они не делают.
Это произошло на одном из групповых собраний. Он разозлился на ребят за то, что они действуют чересчур осторожно - смотреть противно, говорит он. В пятницу должны были состояться игры чемпионата. Макмерфи хотел, чтобы все посмотрели эти игры по телику, хотя передавали их не в то время, когда обычно включают телевизор. За несколько дней до этого, во время собрания, он спрашивает, нельзя ли будет сделать уборку вечером, в "телевизионное" время, а после обеда посмотреть телевизор. Большая Сестра говорит "нет", чего, собственно, он и ожидает. Она сообщает ему, что расписание составлено с учетом деликатных обстоятельств и благоразумных пожеланий и что изменение обычного порядка может привести к неразберихе.
Его не удивляет ответ Большой Сестры; его поражает, как Острые реагируют, когда он спрашивает их, что они об этом думают. Ни слова. Отодвинулись и прячутся от его взгляда в маленьких ямках тумана. Я едва могу их разглядеть.
- Но послушайте, - говорит он им, но они на него не смотрят. Он ждет, чтобы кто-нибудь ответил на его вопрос. Но все ведут себя так, словно и не слышат его. - Послушайте, черт побери, - говорит он, - среди вас, ребята, есть, как минимум, человек двенадцать, которым небезразлично, кто выиграет матч. Разве вам не хочется посмотреть его?
- Не знаю, Мак, - наконец говорит Скэнлон, - я уже привык смотреть шестичасовые новости. И если перенос времени серьезно повлияет на распорядок, как об этом говорит мисс Рэтчед…
- Да черт бы побрал распорядок. Ты сможешь вернуться к этому проклятому распорядку на следующей неделе, когда кончится чемпионат. Что скажете, ребята? Давайте проголосуем, чтобы смотреть телевизор после обеда - вместо вечера. Кто за это?
- Я, - отзывается Чесвик и поднимается на ноги.
- Я хочу сказать, кто за, должны поднять руки. Ну хорошо, кто за?
Рука Чесвика поднялась вверх. Несколько ребят оглядываются, чтобы посмотреть, найдутся ли еще дураки. Макмерфи не может в это поверить.
- Да перестаньте же, что за ерунда. Я полагал, что вы, ребята, можете голосовать и влиять на распорядок и все такое. Разве это не так, док?
Доктор кивает, не поднимая глаз.
- Ну и хорошо. Итак, кто хочет смотреть игры?
Чесвик поднимает руку еще выше и оглядывается. Скэнлон качает головой, потом тоже поднимает руку, упершись локтем в ручку кресла. Больше никто не двинулся. Макмерфи поражен.
- Если с этим вопросом покончено, - произносит сестра, - нам, вероятно, следует продолжить наше собрание.
- Да, - произносит он, усаживается в кресло, опустив голову, - козырек кепки почти касается груди. - Да, вероятно, нам следует продолжить это сраное собрание.
- Да, - отзывается Чесвик, строго оглядывая всех, и усаживается на место, - да, продолжим наше благословенное Богом собрание. - Он сдержанно кивает, опускает подбородок на грудь и хмурится. Он польщен тем, что сидит рядом с Макмерфи, и чувствует себя от этого очень смелым. В первый раз за все время Чесвик проиграл не один.
После собрания Макмерфи ни с кем не разговаривает: они все ему противны. Подходит Билли Биббит.
- Некоторые из нас п-п-пробыли здесь лет п-п-пять, Рэндл, - говорит Билли. Он теребит свернутый в трубочку журнал, на руках видны ожоги от сигарет. - И некоторые из нас п-п-про-будут здесь еще д-долго и после того, как вы уйд-д-дете, как закончится этот чемпионат. И… разве вы не понимаете… - Он отбросил в сторону журнал и отошел. - О! Какой смысл даже пытаться.
Макмерфи смотрит ему вслед, брови с недоумением сдвинуты к переносице.
Остаток дня он спорит с другими ребятами, почему они не проголосовали, но они не хотят говорить об этом; похоже, что он сдался и больше об этом не говорит до самого того дня, когда начинается чемпионат.
- Вот и четверг, - произносит он, печально качая головой.
Он сидит на столе в бывшей ванной комнате, поставив ноги на стул, и вертит на пальце кепку. Острые шатаются по комнате из угла в угол, стараясь не обращать на него внимания. Никто больше не играет с ним в покер и блэкджек на деньги - после того, как они отказались голосовать, он обыграл их до нитки и теперь они все по уши в долгах и боятся, что их затянет еще глубже. Они также больше не могут играть на сигареты, потому что Большая Сестра заставила держать блоки сигарет на столе на сестринском посту: она выдает им по одной пачке в день и говорит, что это - ради их здоровья. Но все знают, почему она так делает, - чтобы не дать Макмерфи выиграть их в карты. Без покера и блэкджека в бывшей ванной царит тишина, и только звук громкоговорителя доносится сюда из дневной комнаты. Здесь так тихо, что слышно, как какой-то парень из буйного отделения лезет на стену, время от времени подавая редкий сигнал: луу, луу, лууу - назойливый, совершенно неинтересный звук, словно ребенок плачет, чтобы, накричавшись, уснуть.
- Четверг, - снова повторяет Макмерфи.
- Лууу! - вопит тот парень наверху.
- Это Раулер, - говорит Скэнлон, глядя в потолок. Он не желает обращать на Макмерфи внимания. - Раулер Уродина. Несколько лет назад он прошел через это отделение. Не хотел вести себя тихо, чтобы не раздражать мисс Рэтчед, помнишь, Билли? Луу, луу, лууу - и так все время, я чуть с ума не сошел. Что следует сделать со всеми этими психами наверху - взять и забросить им в спальню пару гранат. От них никому никакой пользы…
- А завтра пятница, - говорит Макмерфи. Он не хочет, чтобы Скэнлон уводил разговор в сторону.
- Да, - отзывается Чесвик, хмурясь и оглядывая комнату, - завтра пятница.
Хардинг перелистывает страницы журнала.
- И это значит, что прошло уже около недели, как наш друг Макмерфи появился среди нас, - и все это время он безуспешно пытался свергнуть существующее правительство, вы ведь об этом говорите, Чесвик? Господи, только подумать, как мы ко всему равнодушны - стыдно, ох как стыдно.
- Да черт с ним, - говорит Макмерфи. - Чесвик хочет сказать, что первый матч чемпионата покажут по телевизору завтра. И что мы намерены делать? Тереть швабрами этот чертов инкубатор?
- Да, - произносит Чесвик, - терапевтический инкубатор старой матушки Рэтчед.
У меня такое чувство, что стены в ванной комнате как будто подслушивают; ручка моей швабры сделана не из дерева, а из металла (металл хороший проводник), и она пустая внутри - можно спрятать миниатюрный микрофон. Если Большая Сестра это слышит, она обязательно достанет Чесвика. Я вытаскиваю из кармана шарик жевательной резинки, отрываю от нее кусок и сую в рот, чтобы она размягчилась.
- Давайте прикинем, - говорит Макмерфи, - сколько из вас, птички мои, проголосует вместе со мной, если я снова подниму этот вопрос?
Примерно половина Острых кивает, но голосовать будут наверняка не все. Макмерфи снова надевает кепку и подпирает подбородок руками.
- Говорю вам, я могу поднять этот вопрос. Хардинг, с тобой-то что случилось, почему ты ничего не говорил? Боишься, если поднимешь руку, эта старая шлюха ее отрежет?
Хардинг вскидывает тонкую бровь.
- Может быть. Может быть, я действительно боюсь, что она ее отрежет, если я подниму ее.
- А как насчет тебя, Билли? Ты тоже этого боишься?
- Нет. Я не думаю, что она что-нибудь сд-д-делает, но… - он пожимает плечами, вздыхает и забирается на большую панель, контролирующую насадки душа, устраивается там, словно обезьянка, - просто я не думаю, что из этого г-г-голосования выйдет что-нибудь хорошее. Нет смысла пытаться, М-Мак.
- Выйдет что-нибудь хорошее? Фу-у-х! Во всяком случае, вы, птички мои, сделаете хоть какое-то упражнение, поднимая руки.
- И тем не менее, риск остается, друг мой. У нее всегда есть возможность сделать наше существование еще хуже. Бейсбольный матч не стоит такого риска, - сказал Хардинг.
- Кто, черт возьми, говорит это? Господи Иисусе, я за много лет ни разу не пропустил чемпионата. Даже когда в сентябре сидел в тюряге, они разрешили нам принести телик и смотреть чемпионат, а если бы они на это не пошли, начался бы бунт. Я могу просто вышибить эту чертову дверь и отправиться в какой-нибудь бар в городе, чтобы посмотреть игру. И пойдем только я и мой дружище Чесвик.
- Вот теперь я слышу предложение, которое заслуживает внимания, - произносит Хардинг, отбрасывая журнал. - Почему бы не поставить этот вопрос на голосование на завтрашнем собрании группы? "Мисс Рэтчед, предлагаю все отделение целиком перевести в "Свободный часок" - попить пива и посмотреть телевизор".
- Я бы поддержал, - говорит Чесвик. - Правильно, черт возьми.
- Мне надоело, - заявляет Макмерфи, - смотреть, как вы тут изображаете из себя компанию старых дев. Когда нас с Чесвиком отсюда выпрут, я, Господь мне судья, забью за собой эту дверь гвоздями. Вам, парни, лучше оставаться в этом гнездышке, а то ваша мамочка не позволит вам одним переходить улицу.
- Да? Это так? - Фредериксон подходит к Макмерфи. - Ты собираешься своим тяжеленным ботинком вышибить дверь? Крутой парень!
Макмерфи даже не взглянул на Фредериксона. Он знает, что Фредериксон, когда разойдется, может быть смелым парнем, но при малейшем испуге вся спесь с него сходит.
- Ну так что? - продолжает Фредериксон. - Намерен ты вышибить эту дверь и показать, какой ты крутой?
- Нет, Фред, боюсь прежде времени износить обувь.
- Да? Когда ты говоришь, все выглядит очень круто, но как ты намереваешься вырваться отсюда?
Макмерфи оглядывается:
- Ну, полагаю, что могу высадить одно из этих окон, и когда я привлеку к себе внимание…
- Да? Ты сможешь, не так ли? Прямо возьмешь и выбьешь окно? Отлично, попытайся - а мы посмотрим. Давай же, герой, давай. Ставлю десять долларов, что у тебя ничего не выйдет.
- И не пытайся, Мак, себе дороже, - советует Чесвик. - Фредериксон знает, что ты только сломаешь стул и окажешься в буйном отделении. В первый же день, когда мы тут очутились, выразили протест в отношении этих решеток. Они сделаны особым образом. Техник брал стул, вроде того, на котором ты сейчас сидишь, и бил по решетке, пока от стула ничего не осталось, кроме щепы. А на решетке даже вмятины нет.
- Ну хорошо, - говорит Макмерфи, оглядываясь вокруг.
Я вижу, ему становится все интересней. Надеюсь, Большая Сестра всего этого не слышит, а то быть ему через час в буйном отделении.
- Нам нужно что-то потяжелее. Как насчет стола?
- То же что и стул. То же дерево, тот же вес.
- Ну хорошо, давайте придумаем, чем я могу пробить решетку, чтобы выбраться отсюда. И если вы, птенчики, думаете, что я этого не сделаю, поразмышляйте на досуге о чем-нибудь другом. Нужно что-нибудь побольше стола и стула… Эх, была бы ночь, я бы вышиб решетку тем жирным парнем - он достаточно тяжелый.
- Но слишком мягкий, - говорит Хардинг. - Он завязнет в решетке, и она разрежет его на кусочки, словно баклажан.
- А как насчет одной из кроватей?
- Слишком большая. Даже если ты сумеешь ее поднять, она не пройдет в окно.
- Поднять я подниму, не беспокойся. Эй, черт возьми, да вот же оно: эта штуковина, на которой сидит Билли. Эта большая контрольная панель со всеми ее кранами и ручками. Она достаточно крепкая, разве нет? И, черт побери, должна быть достаточно тяжелой.
- Не думаю, - говорит Фредериксон. - Это то же самое, как если бы ты вышибал ногой стальную входную дверь.
- А что не так с этой подержанной панелью? Похоже, к полу она не привинчена.
- Нет, не привинчена - кроме пары проволочек ее ничего не держит, но ты посмотри на нее повнимательней.
Все смотрят. Панель сделана из стали и цемента, размером в половину одного из столов, и весит она, похоже, фунтов четыреста.
- Ну, посмотрел. Она выглядит не больше чем кипы сена, которые я укладывал в кузов грузовика.
- Боюсь, друг мой, что это приспособление будет весить несколько больше, чем твои кипы сена.
- Я бы сказал, на четверть тонны побольше, - добавил Фредериксон.
- Он прав, Мак, - подтверждает Чесвик. - Она, должно быть, ужасно тяжелая.
- Черт, значит, вы, птенчики мои, утверждаете, что я не смогу поднять эту изящную маленькую вещицу?
- Друг мой, не припомню, что психопаты способны двигать горы в дополнение к прочим их ценным качествам.
- О’кей, ты говоришь, что мне ее не поднять. Ну что ж…
Макмерфи спрыгивает со стола и начинает стягивать с себя зеленую пижамную куртку. Татуировки наполовину высовываются из-под рукавов футболки, играя на напрягшихся мускулах.
- Итак, кто желает поставить пять баксов? Никто не убедит меня, что я не могу чего-то сделать, пока сам не попробую. Пять баксов…
- Макмерфи, это - такое же безрассудство, как биться об заклад насчет Большой Сестры.
- У кого есть пять баксов, которые он хочет потерять? Вы играете или остаетесь при своем интересе…