Я этого не сказал, но подумал: может быть, он не так уж и не прав. Я заметил, что Макмерфи устал еще раньше, когда возвращались в больницу и он настоял, чтобы мы проехали мимо местечка, где он жил когда-то. Мы только что распили последнюю банку пива и выбросили пустую жестянку в окно на светофоре, и откинулись на сиденьях, чтобы почувствовать прошедший день, плыть в сладкой дремоте, которая охватывает тебя после целого трудового дня, когда ты, не жалея себя, занимался приятным тебе делом - наполовину прожаренный солнцем, наполовину пьяный, бодрствующий только потому, что тебе хочется растянуть удовольствие подольше. Я смутно ощутил, что начинаю видеть в окружающей жизни что-то хорошее. Макмерфи учил меня этому. Не помню, когда мне было так хорошо - только когда я был мальчишкой и все вокруг было хорошо, и земля все еще напевала мне детские стишки.
Мы поехали не вдоль побережья, а двинулись вглубь, чтобы увидеть городок, в котором Макмерфи прожил дольше всего за всю свою жизнь. Мы спускались с холма Водопад и уже подумали, что заблудились, когда въехали в городок размером раза в два побольше больничной территории. По улице, где мы остановились, ветер гнал песок, закрывая солнце. Макмерфи припарковался у каких-то зарослей и показал рукой через дорогу:
- Здесь. Вот этот. Выглядит как самый большой сорняк - жалкий приют моей растраченной юности.
Вечерело, вдоль пыльной улицы выстроились сбросившие листву деревья, вонзившиеся в тротуар, словно деревянные молнии; асфальт вокруг них потрескался, и каждое окружено кольцом ограды. Линия железного частокола вырастала из земли, окружая заросший перепутавшимися сорняками двор, а в глубине виднелся большой дом с крылечком, упорно подставляющий ветру рахитичное плечо, чтобы его не унесло на пару кварталов дальше, словно картонную коробку из бакалейной лавки. Ветер уронил пару капель дождя, и я увидел, что окна дома закрыты ставнями, а дверь гремит на цепи.
А на крыльце висела одна из тех штук, которые делают японцы, - кусочки стекла на веревочке, и они звенят и стукаются друг о друга при малейшем дуновении; и осталось только четыре кусочка стекла. И эти четыре кусочка крутились, сбивались вместе и тихонько звякали над деревянным полом крыльца.
Макмерфи снова завел машину.
- Как-то однажды заезжал я сюда. Это было в тот год, когда мы возвращались с корейской бойни. Навестил. Мои старики еще были живы. Дома было хорошо. - Он отпустил сцепление, двинулся было вперед, но снова остановился. - О боже! - сказал он. - Посмотрите туда, видите платье? - Он показал назад. - На ветке, на том дереве? Тряпка, черная с желтым?
Высоко в ветвях мне удалось рассмотреть что-то похожее на флаг.
- Первая девчонка, которая затащила меня в постель, была одета в это самое платье. Мне было лет десять, а ей, наверное, и того меньше, и в то время переспать считалось серьезным делом. Я спросил ее, не кажется ли ей, что нам следует сообщить об этом. Например, сказать родителям: "Мама, мы с Джуди сегодня обручились". И я это серьезно говорил, такой был дурак; думал, если ты это сделал, парень, значит, ты законно женат, прямо с этой минуты, хочешь ты этого или нет, и это правило действует без исключений. Но эта маленькая шлюшка - восемь-девять лет, не больше - потянулась, подняла с пола платье и сказала, что оно мое: "Ты можешь это где-нибудь повесить, а я пойду домой в трусах - они все поймут". Господи Иисусе, девяти лет от роду, - сказал он, потянулся и ущипнул Кэнди за нос, - а знала куда больше любой проститутки.
Она засмеялась и укусила его за руку; он стал разглядывать след от зубов.
- Она отправилась домой в трусах, а я дождался темноты, рассчитывая потихоньку выбросить это чертово платье, чтобы никто не заметил, - но вы видели, какой ветер? - он подхватил платье, словно коршун, и унес его куда-то за дом, я и не видел куда, а на следующее утро - Господи Боже! - оно болталось на этом дереве, и мне казалось, что весь город будет смотреть на него. - Он лизнул руку с таким удрученным видом, что Кэнди рассмеялась и поцеловала его. - Так что мой флаг развевался на ветру, и с того самого дня вплоть до сегодняшнего я жил согласно своему имени - неутомимый любовник, - и, видит Бог, это правда: маленькая девятилетняя девчонка из моего детства - вот кого следует в этом винить.
Дом остался позади. Он зевнул и подмигнул.
- Научила меня любить, благослови Бог ее сладкий зад.
Обогнавшая нас машина задними фарами осветила лицо Макмерфи, и я увидел такое выражение, какого он никогда бы не допустил, если бы знал, что его увидят… Смертельно уставшее, напряженное и отчаянное, как будто он хотел что-то сделать, но у него уже не оставалось времени…
Между тем его добродушный, расслабленный голос в скупых подробностях описывал нам его жизнь, которой могли бы жить и мы, бесшабашное прошлое, полное детских радостей, и пьяных приятелей, и любящих женщин, и отчаянных баталий с превосходящими силами противника - о такой жизни мы все могли только мечтать.
Часть четвертая
Большая Сестра предприняла очередной обходной маневр на следующий день после рыбалки. Эта идея посетила ее, когда она обсуждала с Макмерфи днем раньше, сколько денег он намерен заработать на рыбалке и на прочих маленьких увеселениях в этом роде. Она обдумывала эту идею всю ночь, рассматривая ее со всех сторон, пока не преисполнилась абсолютной уверенности, что на этот раз осечки быть не должно, и весь следующий день делала намеки, чтобы по отделению поползли слухи, и ждала, пока закваска не подойдет, прежде чем позволить себе открыто высказаться на этот счет.
Она знала, что люди есть люди и что раньше или позже они начнут выказывать недовольство любым, кто дает им больше обычного, недовольство Санта-Клаусом, миссионерами, благотворителями, которые жертвуют деньги на какие-то мероприятия, и что раньше или позже они начнут думать: для чего им это нужно? Кривые улыбочки, когда слышат о том, что молодой адвокат принес детям в соседнюю школу мешок орехов-пекан - это предвыборный трюк, он хочет пролезть в сенат штата, хитрый дьявол, - и говорят один другому: ищи дураков!
Она знала, что не составит особого труда заставить ребят усомниться и задуматься, зачем, к слову говоря, этот Макмерфи тратит столько времени и сил, устраивая поездки на рыбалку, организуя партии для игры в бинго и тренируя баскетбольную команду. Что толкает его на это, тогда как все остальные в отделении вполне довольны, играя в пинокль и читая прошлогодние журналы? Как может этот парень, этот буян-ирландец из исправительно-трудовой колонии, откуда его отправили за драки и азартные игры, обвязывать себе голову платком, болтать, словно подросток, и два часа подряд заставлять всех Острых в отделении хлопать ему, когда он, изображая девушку, пытается научить Билли танцевать? И как может он - профессиональный мошенник, ярмарочный зазывала, прирожденный игрок и шулер - враждовать с женщиной, которой достаточно лишь слово сказать, и одного - выпишут, а другого - нет?
Большая Сестра начала раздувать пламя сомнения, наклеив на стену объявление о состоянии счетов пациентов за последний месяц; должно быть, это у нее заняло не один час работы, и ей пришлось изрядно порыться в записях. График ясно показывал, что счета Острых, кроме одного, постепенно истощаются. А счет одного неизменно возрастал начиная с первого дня появления.
Острые принялись шутить с Макмерфи, что, похоже, он всех их по очереди обобрал, а он этого и не отрицал. Ни на секунду. На самом деле он даже хвастался, что, если задержится в этой больнице на год или около того, он, вероятно, ко дню выписки обретет финансовую независимость и поселится во Флориде до конца своих дней. При нем все над этим смеялись, но когда он уходил из отделения на психотерапию, трудотерапию или физиотерапию или когда он отправлялся на сестринский пост, чтобы повыступать насчет чего-нибудь, отвечая на ее застывшую пластмассовую улыбку широкой нахальной ухмылкой, они уже не особенно смеялись.
Они спрашивали друг друга, с чего это он трудится с утра до вечера, будто пчелка, так радеет о пациентах - то требует отмены правила, что больные должны собраться группой не менее восьми человек, чтобы отправиться куда-нибудь ("Вот Билли здесь говорил о том, что снова порезал запястье, - заявил он на собрании, где спорили насчет этого правила. - Итак, ребята, есть ли среди вас семеро добровольцев, готовых к нему присоединиться, чтобы принять лечение?"), или как он вертит доктором, который после поездки на рыбалку здорово сблизился с пациентами, уговорив его подписаться на "Плейбой", "Наджет" и "Мэн" и избавиться от старых "Макколл’з", которые приносил из дому Связи с общественностью с обрюзгшим лицом и оставлял их стопкой в отделении - каждая статья, которая, по его мнению, представляла интерес, отмечена зелеными чернилами. Макмерфи даже отправил по почте петицию в Вашингтон, до востребования, спрашивая, почему до сих пор применяют для лечения лоботомию и электрошок. Зачем старине Маку все это нужно?
Эта мысль витала в отделении примерно неделю, после чего Большая Сестра попыталась сыграть свою партию на собрании группы: в первый раз, когда она попыталась это сделать, Макмерфи был с нами и разбил ее раньше, чем она набралась духу начать (она объявила группе, как была шокирована и смущена, узнав, до чего низко позволило себе пасть ее отделение: "Оглянитесь вокруг; настоящая порнография, вы выдираете эти листы из журналов и вешаете на стены". Она, между прочим, решила обратить на это внимание, потому что главный корпус намеревается провести проверку в больнице. Она сидела опершись на спинку стула, готовая продолжить и указать, кто во всем этом виноват и почему, эту пару секунд она сидела в полной тишине, словно королева на троне, когда Макмерфи, взорвавшись хохотом, нарушил ее молчание, сообщив, что она может в нас не сомневаться, - кстати, не забудьте напомнить главному корпусу принести маленькие ручные зеркала, когда они явятся со своей проверкой), так что в следующий раз она подготовила свой спектакль, предварительно убедившись, что его на собрании не будет.
Ему звонили по междугороднему из Портленда, и он отправился в вестибюль вместе с черным парнем, ожидая, когда ему перезвонят. Мы начали передвигать мебель, подготавливая дневную комнату к собранию, самый мелкий черный парень спросил, не пойти ли ему вниз и не позвать ли Макмерфи и Вашингтона, но она сказала нет, все в порядке, пусть остаются там, кроме того, некоторые из пациентов будут рады возможности обсудить нашего мистера Рэндла Патрика Макмерфи в его отсутствие, когда над ними не тяготеет его сильная личность.
Собрание началось со всяких смешных рассказов о нем и о том, что он совершил, и ребята некоторое время говорили о том, какой он классный парень, и она спокойно выжидала, пока все не выговорятся. Потом подкинула им вопросы: что с Макмерфи? Что заставляет его быть таким, делать то, что он делает? Некоторые предположили, что, возможно, история с дракой в исправительно-трудовой колонии для того, чтобы его определили сюда, - всего лишь один из его обычных розыгрышей и, может быть, на самом деле - он больной больше, чем мы думаем. При этих словах Большая Сестра улыбнулась и подняла руку.
- Больная лиса, - произнесла она. - Полагаю, вы это хотите сказать о Макмерфи?
- Это как понимать? - спросил Билли. Макмерфи был его личным другом и его героем, и ему не нравилось это сравнение. - Что вы хотите этим ск-к-казать: больная лиса?
- Это простая наблюдательность, Билли, - любезно отвечала Большая Сестра. - Давайте посмотрим, сможет ли кто-либо из присутствующих объяснить тебе, что это значит. Как насчет вас, мистер Скэнлон?
- Она хочет сказать, Билли, что Маку никого не одурачить.
- Но никто и не говорит, что он д-д-дурачит! - Выговаривая последнее слово, Билли ударил кулаком по ручке стула. - Но мисс Рэтчед намекает…
- Нет, Билли, я ни на что не намекаю. Я просто заметила, что Макмерфи - не тот человек, который станет рисковать без причины. Вы согласитесь со мной, не так ли? Вы все со мною согласны?
Все молчали.
- И тем не менее, - продолжала она, - он совершает поступки, словно бы совсем не думая о себе, словно он мученик или святой. Отважится ли кто-нибудь утверждать, что Макмерфи святой? - Она знала, что может сколько угодно улыбаться, оглядывая комнату, в ожидании ответа. - Нет, не святой и не мученик. Давайте исследуем оборотную сторону филантропии этого человека? - Она вытащила из корзины лист желтой бумаги. - Посмотрите на некоторые из этих даров, как их, вероятно, назовут его преданные сторонники. Во-первых, ванная комната. Что это на самом деле дало? Потерял ли он что-либо, забрав ее под казино? С другой стороны, как вы думаете, сколько прибыли он получил в короткое время, будучи крупье в маленьком Монте-Карло, в который превратилось наше отделение? Сколько потеряли вы, Брюс? Мистер Сефелт? Мистер Скэнлон? Я полагаю, вы все примерно представляете, каковы ваши личные потери, но знаете ли вы, до каких цифр доходят его личные выигрыши согласно вкладу, который он положил на свой счет? Почти три тысячи долларов.
Скэнлон отозвался тихим свистом, но больше никто ничего не сказал.
- У меня есть список и других ставок, которые он здесь записал, если кто-нибудь потрудится посмотреть, включая ставки на его подрывные действия, ставящие своей целью нарушить спокойствие персонала. Все эти азартные игры целиком и полностью идут вразрез с политикой отделения, и каждый, кто имел с ним дело, об этом знал. - Она снова посмотрела в бумагу, а потом положила ее обратно в корзину. - А эта недавняя поездка на рыбалку? Как вы думаете, какую выгоду мог извлечь Макмерфи из этого мероприятия? Насколько я понимаю, он воспользовался машиной доктора, взял с него деньги на бензин и, как я уже говорила, воспользовался некоторыми другими преимуществами, не заплатив ни цента. Совсем как лиса, должна я сказать. - Она подняла руку, чтобы остановить Билли, который пытался ее перебить. - Пожалуйста, Билли, пойми меня, я не критикую подобного рода занятия как таковые, я только думаю, будет лучше, если у нас не останется никаких иллюзий относительно его мотивов. Но может быть, это нечестно - выдвигать такие обвинения в отсутствие человека, о котором мы говорим. Давайте вернемся к проблеме, которую мы обсуждали вчера. О чем мы говорили? - Она принялась листать бумаги в корзине. - О чем мы говорили, вы не помните, доктор Спайвей?
Доктор дернулся:
- Нет… подождите… я думаю…
Она вытащила из папки лист бумаги:
- Вот оно. Мистер Скэнлон; его чувства в отношении взрывных веществ. Прекрасно. Сейчас мы займемся этим, а в какой-нибудь другой раз, когда Макмерфи будет присутствовать, вернемся к нему. Однако, полагаю, вы можете пока что обдумать то, о чем мы сегодня говорили. Итак, мистер Скэнлон…
Позже в тот день мы собрались, человек восемь или десять, у двери буфета, ожидая, пока черный парень сопрет наконец масло для волос, некоторые из ребят заговорили об этом снова. Они сказали, что не согласны с тем, что сказала Большая Сестра, но, чёрт, старая дева кое-что подметила верно. И все равно, черт побери, Мак хороший парень… действительно.
Наконец Хардинг высказался в открытую:
- Друзья мои, когда люди так сильно все отрицают, волей-неволей поверишь в их виновность. В глубине души, в глубине ваших скаредных маленьких сердечек вы верите, что наша мисс Ангел Милосердия Рэтчед абсолютно права в отношении каждого предположения, которое она выдвинула сегодня против Макмерфи. Вы знаете это так же, как и я. К чему это отрицать? Давайте будем честны и воздадим этому человеку должное, вместо того чтобы втайне критиковать его талант капиталиста. Что плохого в том, что он получит небольшую прибыль? Мы, без сомнения, начинаем больше ценить свои деньги всякий раз, как он нас обдирает, разве не так? Он практичный человек, он не может пройти мимо легкой добычи. Он не скрывает своих мотивов, разве не так? Почему же мы должны притворяться? У него здоровое и честное отношение к своей софистике, и я целиком и полностью на его стороне, так же как на стороне доброй старой капиталистической системы с ее свободным предпринимательством, его честного двуглавого орла, и американского флага, благослови его Господь, и мемориала Линкольна, и всего такого. Я просто вынужден защитить честь моего друга, как добропорядочного, красно-бело-синего стопроцентного американского жулика. Хороший парень, не сойти мне с этого места. Мы нанесли бы Макмерфи глубочайшую рану, если бы он узнал о подлинных мотивах, которые согласно человеческой молве стоят за некоторыми его деяниями. Он бы воспринял это как умышленное оскорбление в отношении его ремесла. - Хардинг полез в карман за сигаретами, не нашел, стрельнул одну у Фредериксона, зажег, театрально чиркнув спичкой, и продолжал: - Признаю, поначалу его действия меня смутили. Выбить окно - Господи, подумал я, вот перед вами человек, который, похоже, действительно хочет остаться в этой больнице, держаться вместе с друзьями и все такое прочее, пока я не понял, что Макмерфи делал это потому, что не хотел потерять кое-что ценное. Он провел здесь большую часть своего срока. И да не введут вас в заблуждение его неотесанные манеры, он - ловкий делец, уравновешенный и расчетливый. Смотрите, все, что он делает, он делает по какой-то причине.
Билли не собирался сдаваться без боя.
- Да. А как насчет того, что он учит меня танцевать? - Он щелкнул пальцами, и я увидел, что сигаретные ожоги на его запястьях почти зажили, а на их месте красуются татуировки, которые он нарисовал, облизывая химический карандаш. - Как насчет этого, Хардинг? Разве он делает д-д-деньги на том, что учит меня танцевать?
- Не расстраивайся, Уильям, - сказал Хардинг. - Или просто потерпи немного. Давайте просто посидим и подождем - и увидим, как это сработает.
Похоже было, что теперь в Макмерфи верили только мы с Билли. И в тот же вечер Билли перебежал на сторону большинства и принял точку зрения Хардинга - когда Макмерфи вернулся после очередного телефонного звонка и сказал Билли, что свидание с Кэнди точно состоится, и добавил, записывая ему адрес, что было бы неплохо послать ей чего-нибудь на дорогу.
- Д-деньги? Ск-к-колько? - Он посмотрел на ухмыляющегося Хардинга.
- О, знаешь, парень, может быть, десять баксов и десять…
- Двадцать баксов! Автобус оттуда ст-т-только не стоит.
Макмерфи посмотрел из-под козырька кепки, медленно улыбнулся Билли, потом почесал горло, высунув язык.