* * *
Наверху, в буйном, стоит непрекращающийся машинный гул - тюремная фабрика штампует патентованные тарелки. Иногда шум прерывается легким стуком по столу для пинг-понга - про-у-чить, про-у-чить. Люди ходят по личным тропинкам, подходят к стене, разворачиваются накренясь и снова идут назад быстрыми, семенящими шагами, протаптывая на кафельном полу перекрещивающиеся тропинки, на лицах - тюремная жажда. Тут один общий запах - запах неустрашимых воинов, боящихся людей, запах мужчин, которые себя не контролируют, а по углам и под столом для пинг-понга согнулись вещи, скрежеща зубами, такие вещи, которые доктора и сестры видеть не могут и санитары не могут убить дезинфицирующими растворами. Когда дверь отворилась, я почувствовал этот общий запах и услышал скрежет зубов.
Высокий костлявый старик, покачивающийся на проволоке, прикрученной у него между лопаток, встретил нас с Макмерфи у двери, куда привели нас санитары. Он осмотрел нас желтыми от окалины глазами и покачал головой.
- В данном случае я умываю руки, - сообщил он цветным санитарам, и проволока утащила его вдаль по коридору.
Мы последовали за ним в дневную комнату, Макмерфи остановился у двери и расставил ноги, откинув голову назад, чтобы все получше рассмотреть; он попытался сунуть большие пальцы в карманы, но наручники были слишком тугие.
- Ну и зрелище, - сказал он уголком рта.
Я кивнул. Я уже видел все это раньше.
Парочка шагающих парней остановилась посмотреть на нас, и старого костлявого доктора снова протащило мимо, и он в данном случае умывал руки. Поначалу никто не обратил на нас особого внимания. Санитары отправились на сестринский пост, оставив нас стоять у дверей дневной комнаты. Заплывший глаз Макмерфи с трудом изобразил подмигивание, и я могу сказать, что ухмыляться ему тоже было больно. Он поднял руки в наручниках, постоял, пока не утихнет их звон, и глубоко вздохнул.
- Макмерфи мое имя, друзья, - сказал он, растягивая гласные, словно актер, играющий ковбоя. - И вот что мне хотелось бы знать: кто из вас, нищета, играет в этом заведении в покер?
Стук теннисного мячика смолк, и мячик покатился по полу.
- Я не рассчитываю хорошо попастись на вашей травке, для этого меня слишком сильно стреножили, но утверждаю, что как жеребец я не знаю удержу. - Он зевнул, дернул плечом, потом нагнулся, прокашлялся и выплюнул что-то в корзину для использованных бумаг в пяти футах от него; в корзине брякнуло, Макмерфи снова выпрямился, ухмыльнулся и лизнул языком кровоточащую дырку на месте зуба. - Прибыли снизу. Мы с Вождем обломали рога двум жирным обезьянам.
Вся фабричная штамповка в эту минуту стихла, и все посмотрели на нас. Макмерфи притягивал к себе взгляды, словно ярмарочный зазывала. Стоя рядом с ним, я почувствовал, что тоже обязан выглядеть внушительно, - распрямился и вытянулся во весь рост. От этого моя спина заболела - ударился в душе, когда черный парень навалился на меня, но виду не подал. Один парень с голодным взглядом, черноволосый и лохматый, поднялся и протянул руку, думая, что я могу ему что-нибудь дать. Я попытался не обращать на него внимания, но он продолжал крутиться вокруг меня, куда бы я ни повернулся, словно маленький мальчик, протягивающий мне пустую ладошку, сложенную чашечкой.
Макмерфи рассказывал о драке, а моя спина тем временем болела все сильнее и сильнее; я так долго просидел сгорбившись на стуле в углу, что мне было трудно стоять. Я обрадовался, когда маленькая сестра-японка пришла, чтобы отвести нас на сестринский пост, - смогу наконец присесть и отдохнуть.
Она спросила, успокоились ли мы, чтобы снять наручники, и Макмерфи кивнул. Он тяжело опустился на стул, свесив руки между колен. Он выглядел совершенно измученным - до меня только теперь дошло, что ему было так же трудно стоять прямо, как и мне.
Сестра - маленький кончик ничего, обструганный начисто, как позже сказал о ней Макмерфи, - сняла наручники и дала Макмерфи сигарету, а мне - полоску жвачки. Она помнит, что я жую резинку. А я ее совсем не помнил. Макмерфи курил, пока она погружала свои пальчики, похожие на розовые свечки для именинного торта, в банку с мазью и обрабатывала его царапины, вздрагивая всякий раз, когда вздрагивал он, и говорила ему "извините". Потом взяла его лапищу обеими руками, повернула ее и смазала ободранные суставы.
- Кто это был? - спросила она, глядя на руки. - Вашингтон или Уоррен?
Макмерфи посмотрел на нее.
- Вашингтон, - сказал он и ухмыльнулся. - Об Уоррене позаботился Вождь.
Она отпустила его руку и повернулась ко мне. Я мог разглядеть маленькие птичьи косточки, проступавшие у нее на лице.
- Вы что-нибудь повредили?
Я помотал головой.
- А что с Уорреном и Вашингтоном?
Макмерфи сказал ей, что в следующий раз, когда она их увидит, они, возможно, будут щеголять в пластырях. Сестра кивнула и опустила голову.
- Тут не так, как у нее в отделении, - сказала она. - Многое похоже, но не все. Военные сестры, которые ведут дела, словно в военном госпитале. Они сами немного больные. Иногда я думаю, что всех незамужних сестер после тридцати пяти следует увольнять.
- Во всяком случае, всех незамужних военных сестер, - добавил Макмерфи. Он спросил, как долго мы сможем пользоваться ее гостеприимством.
- Боюсь, что не очень долго.
- Боитесь, что не очень долго? - переспросил Макмерфи.
- Да. Иногда я предпочитаю подержать пациентов здесь, вместо того чтобы отсылать назад, но главное слово - за ней. Нет, думаю, что вы не пробудете здесь слишком долго - я хочу сказать - в вашем нынешнем состоянии.
Кровати в буйном были все расстроены - или слишком туго натянуты, или слишком слабо. Нам выделили две соседние кровати. Они не стали завязывать меня простыней, но оставили у кровати маленький тусклый ночник. Посреди ночи кто-то закричал:
- Я начинаю кружиться, индеец! Посмотри на меня, посмотри на меня!
Я открыл глаза и увидел длинные желтые зубы, отсвечивающие прямо у моего лица. Это был парень с протянутой рукой.
- Я начинаю кружиться! Пожалуйста, посмотри на меня!
Двое санитаров оттащили его от меня и вывели из спальни, а он все смеялся и кричал:
- Я начинаю кружиться, индеец! - и потом просто смеялся.
Он повторял это и смеялся всю дорогу от спальни по коридору, пока снова не наступила тишина и я мог расслышать, как тот, другой, говорит:
- Ну, в данном случае я умываю руки.
- Ты в одну секунду завел себе приятеля, Вождь, - прошептал Макмерфи и повернулся на бок.
Остаток ночи я почти не спал, я видел перед собой желтые зубы и голодное лицо парня, просившего: "Посмотри на меня! Посмотри на меня!" Или я все-таки задремал, но он все просил и просил. Это лицо, желтое, изголодавшееся, неясно вырисовывалось из темноты, висело прямо передо мной, чего-то хотело… о чем-то просило. Я удивлялся, как Макмерфи ухитряется спать, когда со всех сторон его окружают и надоедают ему просьбами сотни таких лиц, две сотни таких лиц, тысяча таких лиц.
В буйном завыла сирена, чтобы разбудить пациентов. Внизу просто включали свет. Она была похожа на звук, который издает гигантская точилка для карандашей, затачивающая что-то ужасно твердое. Едва заслышав сирену, мы с Макмерфи вскочили и сели в кроватях, и уже готовы были улечься обратно, когда громкоговоритель объявил, чтобы мы подошли к сестринскому посту. За ночь моя спина затекла так, что я едва мог согнуться; по тому, как долго возился Макмерфи, я понял, что у него то же самое.
- Что у них сегодня для нас по программе, Вождь? - спросил он. - Дыба? Пытки? Надеюсь, ничего, что требовало бы особых усилий, а то я чувствую себя совсем разбитым!
Я сказал ему, что особых усилий не потребуется, но больше ничего не сказал, потому что, пока мы не явились на сестринский пост, я сам не был уверен, и сестра, на этот раз уже другая, спросила: "Мистер Макмерфи и мистер Бромден?" - и вручила каждому по маленькому бумажному стаканчику.
Я заглянул в свой стаканчик, там лежали три красные капсулы.
У меня в голове зажужжало, и я не могу этого остановить.
- Погодите, - говорит Макмерфи. - Это ведь те самые пилюли, от которых разом вырубаешься, не так ли?
Сестра кивает и поворачивает голову, посмотреть, есть ли кто сзади.
Макмерфи возвращает стаканчик со словами:
- Нет, мадам, от повязки на глаза я отказываюсь. Лучше дайте мне выкурить сигаретку.
Я тоже возвращаю свой стаканчик, и она говорит, что должна позвонить, проскользнула мимо нас в кабинет доктора, и уже висит на телефоне.
- Мне жаль, что я тебя в это втянул, Вождь, - говорит Макмерфи.
Я едва слышу его за шумом телефонных проводов, свистящих в стенах. Чувствую, как мысли в голове понеслись с пугающей быстротой - словно с ледяной горки.
Мы сидим в дневной комнате, нас окружили эти лица, когда в дверь входит Большая Сестра, собственной персоной, в сопровождении двух здоровых черных парней, на шаг позади нее. Я стараюсь уменьшиться, сморщиться на стуле, скрыться от нее, но уже слишком поздно. Слишком много людей смотрит на меня; внимательные взгляды пригвоздили меня к месту.
- Доброе утро, - говорит она, ее обычная улыбка снова на месте.
Макмерфи отвечает: "Доброе утро", а я молчу, даже когда она и мне громко говорит: "Доброе утро". Смотрю на черных парней: у одного заклеен нос, а рука подвешена на перевязи, серая кисть свисает из рукава, словно дохлый паук, а другой двигается так, словно у него ребра в гипсовом корсете. Оба слегка ухмыляются. Они могли остаться дома, но разве пропустят такое. Я ухмыляюсь в ответ - просто чтобы их позлить.
Большая Сестра мягко и терпеливо разговаривает с Макмерфи о том, как безответственно он поступил, позволил поддаться гневу, словно маленький мальчик, - разве вам не стыдно?
Она рассказывает о том, как все пациенты в нашем отделении на собрании группы вчера вечером согласились с персоналом, что, возможно, будет полезно применить к нему шоковую терапию - если он не осознает своих ошибок. Все, что от него требуется, - признать, что он был не прав, продемонстрировать стремление к разумному контакту, и на этот раз назначение будет отменено.
Лица вокруг все смотрят и смотрят. Большая Сестра говорит, что выбор за ним.
- Да? И у вас есть бумага, которую я должен подписать?
- В данный момент нет, но если вы чувствуете в этом необходи…
- И почему бы вам не добавить туда пару-тройку вещей типа того, что я участвовал в заговоре, целью которого было свержение правительства, и что я считаю жизнь в вашем отделении просто райской, как на этих чертовых Гавайях, и прочую чепуху в таком духе.
- Я не могу поверить, что это…
- А после того как я все подпишу, вы принесете мне одеяло и пачку сигарет от Красного Креста. Фу-у-ух, этим китайским коммунистам есть чему у вас поучиться, леди.
- Рэндл, мы пытаемся помочь вам.
Но он уже на ногах и, почесывая живот, шагает мимо нее и черных парней к карточным столам.
- Так, хорошо, где у вас тут покерный стол, ребята?
Сестра смотрит ему вслед, а потом идет к сестринскому посту позвонить по телефону.
Два цветных санитара и один белый с вьющимися светлыми волосами ведут нас в главный корпус. Всю дорогу Макмерфи болтает с белым санитаром как ни в чем не бывало.
Трава покрыта толстым слоем инея, и два цветных санитара окружены белыми клубами своего дыхания, словно локомотивы. Солнышко временами выглядывает из-за облаков, и иней сверкает под его лучами, вся земля в искорках. Воробьи нахохлились на морозе и чирикают, выискивая зернышки среди искристого инея. Трава хрустит у нас под ногами, проходим мимо нор земляных белок, где я видел щенка. Мороз уходит в норы и скрывается там.
Я чувствую мороз у себя в животе.
Мы подходим к двери, из-за нее доносится такой звук, будто пчелы жужжат. Перед нами двое мужчин, шатаются от красных капсул. Один кричит, как ребенок:
- Это мой крест, благодарю тебя, Господи, это все, что у меня есть, благодарю тебя, Господи…
Другой парень ждет и все повторяет:
- Хрен вам, хрен вам.
Это спасатель из бассейна. И он тихонько плачет.
Я не буду плакать и кричать. Пока Макмерфи здесь - не буду.
Техник просит нас снять обувь, и Макмерфи спрашивает у него, не нужно ли нам еще разодрать на себе штаны и побрить головы. Техник отвечает, что такого удовольствия нам не доставят.
Металлическая дверь смотрит на нас глазами-заклепками.
Дверь открывается и всасывает первого парня внутрь. Спасатель застыл не шевелясь. Из-за черной панели поднимается луч, похожий на неоновый дымок, упирается ему в лоб со следами клемм и тащит его, словно поводок собаку. Луч описывает вокруг него круги - три раза, прежде чем дверь закрывается, его лицо искажено страхом.
- И - раз, - хрипит он. - И два! И три!
Слышу, как они вскрывают ему лоб, словно крышку люка, лязг и рычание заклинивших зубцов.
Дым поднимается из открывшейся двери, выезжает каталка, на ней лежит первый парень, и он отводит от меня взгляд. Это лицо. Каталка возвращается назад и вывозит спасателя. Слышу, как комментаторы произносят его имя.
- Следующая группа, - говорит техник.
Пол холодный, морозный, похрустывающий под ногами. Над головой тонко поют лампы дневного света, длинные, белые ледяные трубки. Чувствуется запах графитной смазки, как в гараже. Слышен запах кислоты и страха. В комнате одно окно, наверху, маленькое, и на улице вижу нахохлившихся воробьев, рассевшихся на проводах, словно коричневые бусины. От холода они попрятали головы в перья. Что-то начинает вдувать ветер в мои пустые кости, все сильнее и сильнее. Воздушная тревога! Воздушная тревога!
- Не ори, Вождь…
Воздушная тревога!
- Успокойся. Я пойду первым. У меня черепушка слишком крепкая, чтобы они ее пробили. А если не смогут справиться со мной, то с тобой - и подавно.
Взбирается на стол без посторонней помощи и раскидывает руки по сторонам, чтобы подогнать себя точно по тени. Выключатель защелкивает зажимы на запястьях и лодыжках, прижимая его к тени. Чья-то рука снимает с него часы - выиграл у Скэнлона, - роняет рядом с приборной панелью, они открываются. Зубцы, колесики и длинная упругая спираль выскакивают и застревают с этой стороны панели.
Он выглядит так, будто ни капли не боится. И улыбается мне.
Ему накладывают графитовую мазь на виски.
- Что это? - спрашивает он.
- Проводник, - говорит техник.
- Помазали меня проводником. А терновый венец мне наденут?
Они стирают лишнее. Он поет, от этого у них руки начинают дрожать.
- Возьми, дружок, репейное масло…
Они надевают ему такие штуки вроде наушников - корона из серебряных шипов поверх графитовой мази у него на висках. Они пытаются заткнуть ему рот куском резиновой кишки, которую он должен закусить.
- …Смешай его с зубной пастой.
Поворачивают какие-то ручки, и машина задрожала, две механические руки подхватывают паяльники и опускают на него. Он подмигнул и заговорил со мной сквозь зубы, он что-то рассказывает, говорит сквозь резиновую трубку, пока паяльники не опускаются достаточно низко к серебру у него на висках - над ними аркой вспыхивает свет, он выгибается, словно дуга, держится только на запястьях и лодыжках, и в воздухе раздается звук через резиновую трубку, звук вроде "ху-у-х", и он полностью покрывается искрящимся инеем.
А за окном воробьи, дымясь, попадали с проволоки…
Они вывезли его на каталке все еще дергающегося, лицо побелело от холода. Коррозия. Кислота из аккумулятора. Техники повернулись ко мне.
Смотрят на следующего. Ну и лось. Я его знаю. Держи его!
Такие вещи уже не подчиняются воле.
Держи его! Больше никаких ребят без секонала.
Зажимы впиваются мне в руки и ноги.
Графитовая мазь полна железных вкраплений, она царапает мне виски.
Он что-то сказал, когда подмигнул. Сказал мне что-то.
Мужчины склоняются, подносят два железных штыря к кольцу у меня на голове.
Машина наваливается на меня.
ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА…
Побежал вприпрыжку, спустился вниз по склону. Не можешь вернуться назад, не можешь идти вперед, смотришь прямо в дуло - и ты мертв, мертв, мертв.
Мы сходим с буйволиной тропы в камышах, которая бежит рядом с железной дорогой. Прикладываю ухо к рельсу, он обжигает мне щеку.
- Ничего, - говорю я, - ни в эту, ни в ту сторону на сто миль…
- Торопись, - отвечает папа.
- Разве мы не так слушаем буйволов - втыкаешь нож в землю, зажимая ручку в зубах, стадо слышно далеко.
- Торопись, - снова говорит папа и смеется.
По ту сторону рельсов скирда пшеницы стоит с прошлой зимы. А под ней мыши, говорит собака.
- Мы пойдем вверх по рельсам или вниз?
- Пойдем через рельсы, так говорит собака.
- Эта собака не может идти по следу.
- Она сможет. Тут всюду птицы, вот что говорит старая собака.
- Лучшая охота - рядом с железной дорогой, вот что говорят старики.
- Лучше идти через рельсы, к скирде пшеницы, так говорит собака.
Идем через дорогу. Вижу - люди везде, вдоль рельсов, стреляют по фазанам. Похоже, наша собака забежала слишком далеко вперед и подняла всех птиц.
Она поймала трех мышей.
…Человек, Человек, ЧЕЛОВЕК, ЧЕЛОВЕК… широкоплечий и здоровый, глаз подмигивает, как звездочка.
О господи! Снова муравьи, на этот раз они меня здорово достали, кусачие, сволочи. Помнишь, когда мы нашли этих муравьев, которые на вкус были как укропные зернышки? А? Ты сказал, что это не укроп, а я сказал, что они, и твоя мама сильно ругалась, когда об этом услышала: "Учит ребенка есть жуков!"
Хороший индейский мальчик должен знать, как выжить, съедая все, что может съесть и что не съест его самого раньше.
Мы - не индейцы. Мы - цивилизованные, ты это помни.
Ты говорил мне, папа, когда умру, пришпиль меня к небу.
Мамина фамилия была Бромден. Она и сейчас Бромден. Папа сказал, он родился с одним только именем, выпал и шлепнулся в него, словно теленок на расстеленное одеяло, когда корова не хочет ложиться. Ти А Миллатуна, Самая Высокая Сосна На Горе, и, ей-богу, я был самым большим индейцем в штате Орегон, а может быть, и во всей Калифорнии и Айдахо в придачу. Таким уродился.
И, ей-богу, ты самый большой глупец, если думаешь, что добрая христианка возьмет себе такое имя - Ти А Миллатуна. Ты родился с именем, ну что ж, я тоже родилась с именем. Бромден. Мэри Луиза Бромден.
И когда мы переедем в город, говорит папа, с этим именем нам будет намного легче получить карточку соцобеспечения.
Парень с отбойным молотком кого-то догоняет, уже догнал, молоток не выпускает. Я снова вижу вспышки света, мешанину цветов.
Тинг. Тингл, тингл, в ноги - дрожь. На кого ты стал похож. Гром гремит, земля трясется, поп на курице несется… тили-тили, тили-бом, бежит курица с ведром… один на запад, другой на восток, а третий - над кукушкиным гнездом…
…Ай люли-люли-люли, прилетели журавли… прилетели, подхватили, тебя с собою унесли.