Хардинг откидывается на стуле еще дальше, зацепив большими пальцами отвороты пижамы.
- Биббит, передайте этому юному выскочке Макмерфи, что я увижусь с ним в главном холле при полной луне, и мы разрешим это дело раз и навсегда - куй либидо, пока горячо. - Хардинг пытался растягивать слова, как Макмерфи; поскольку голос у него высокий и с придыханием, это звучало смешно. - Ты можешь также предостеречь его, чтобы быть честным, что я остаюсь самым крутым психом в этом отделении на протяжении двух лет и что я более сумасшедший, нежели любой из живущих на этом свете.
- Мистер Биббит, в свою очередь, можете предостеречь мистера Хардинга, что я - такой сумасшедший, что даже по доброй воле голосовал за Эйзенхауэра.
- Биббит! Можете сказать мистеру Макмерфи, что я - такой сумасшедший, что голосовал за Эйзенхауэра дважды!
- А вы на это можете передать мистеру Хардингу, - Макмерфи положил обе руки на стол и оперся о них, понизив голос, - что я - такой сумасшедший, что планирую снова проголосовать за Эйзенхауэра в будущем ноябре!
- Снимаю шляпу, - произнес Хардинг, склоняя голову и пожимая руку Макмерфи. - У меня не было сомнений, что Макмерфи выиграл, только вот я не был уверен, что именно.
Острые бросили все свои дела и подошли поближе, чтобы поглядеть, что за парень к ним явился. Ничего подобного в этом отделении еще не бывало. Они спрашивают его, откуда он родом и чем занимается, и я никогда раньше не видел, чтобы они так кого-нибудь расспрашивали. Он называет себя человеком долга. Раньше был просто бездельником и праздношатающейся задницей, когда его взяли в армию и объяснили, к чему у него имеется природная склонность: так же, как армия научила некоторых косить от обязанностей, а других терять последние мозги, его она научила играть в покер. С тех пор он остепенился и посвятил себя азартным играм всех уровней. Просто играть в покер, оставаться одиноким и жить где и как ему захочется, если, конечно, люди ему это позволят, говорит он. Но вы знаете, как общество преследует тех, кто посвятил себя чему-либо. С тех пор как я услышал "зов", я прошел через такое количество тюрем в маленьких городишках, что мог бы написать целую книгу. Они сказали, что я прирожденный смутьян. Как будто я с чем-то боролся. Дерьмо. Они ничего не имели против, когда я был обыкновенным тупым забиякой и ввязывался в потасовку; они говорили, что это извинительно, что парень, который много работает, время от времени спускает пар, так они говорили. Но если ты игрок, если они знают, что у тебя то там, то здесь в задней комнате идет игра, все, что тебе остается, - это плюнуть на их косые взгляды, и вот уже ты для них - проклятый преступник. Ерунда, у них просто рухнул бюджет от того, что они возили меня туда-сюда из тюряги, а потом еще сюда.
Он покачал головой и надул щеки.
- Но это - ненадолго. Я знаю все ходы и выходы. Сказать правду, изнасилование и оскорбление действием, там, в Пендлетоне, были первой отсидкой - почти целый год. Поэтому я и попался. Я не имел возможности упражняться; а парень сумел встать с пола и добежать до копов, прежде чем я успел смыться из города. Очень крепкий индивидуум…
Он снова рассмеялся и начал пожимать руки, но стоило черному парню приблизиться к нему со своим термометром, тут же уселся помериться силой и вскоре уже познакомился со всеми Острыми. А потом перешел прямиком к Хроникам, словно между нами не было никакой разницы. Вы могли сказать, что он по-настоящему дружелюбен, а может быть, у него были какие-то шулерские причины для того, чтобы попытаться познакомиться даже с теми ребятами, которые зашли так далеко, что даже не помнили, как их зовут.
Он просто взял и оторвал руку Эллиса от стены и потряс ее - так, словно он политик, который вышел в народ, а голос Эллиса был так же хорош, как голос кого-либо другого.
- Приятель, - говорит он Эллису совершенно серьезным голосом, - меня зовут Р.П. Макмерфи, и мне не нравится смотреть, как взрослый мужчина тонет в собственной водичке. Не желаешь ли пойти просушиться?
Эллис посмотрел вниз на лужу возле своих ног с искренним изумлением.
- Ну, благодарю вас, - говорит он и даже отодвигается на несколько шагов к уборной, прежде чем невидимые гвозди снова не прибивают его руки обратно к стене.
Макмерфи идет вдоль ряда Хроников, пожимая руки полковнику Маттерсону, Ракли и Старине Пете. Он пожимает руки Колесикам, Ходячим и Овощам, пожимает им руки, для чего ему приходится поднимать их лапки, словно он поднимает мертвых птиц, механических птиц, удивительные создания из тончайших косточек и жил, которые свое отлетали и упали. Пожав руки всем, он обошел только Большого Джорджа, урода с водянкой, который бессмысленно усмехался и пугливо отстранялся от антисанитарной руки, так что Макмерфи просто отсалютовал ему и, проходя, сказал своей правой руке:
- Рука, как ты полагаешь, знает ли этот старый парень обо всех злых делах, в которых ты участвовала?
Никто не понимает, куда именно он движется или с чего это он поднял такую суматоху, здороваясь с каждым, но это лучше, чем перемешивать одни и те же головоломки. Он объясняет, что частью работы игрока является необходимость всех обойти и повидаться с каждым, с кем он впоследствии будет иметь дело. Но он должен знать, что ему нет нужды иметь дело ни с одним из восьмидесятилетних Органиков, которые могли бы распорядиться игральной картой, разве что положив ее в рот и пожевав немного. И тем не менее, он выглядит чрезвычайно довольным собой, словно он такого сорта парень, который добровольно выставляет себя всем на потеху.
Я оказываюсь последним. Все еще сижу привязанным к стулу в своем углу. Когда Макмерфи доходит до меня, останавливается, снова сует большие пальцы в карманы, пятится и принимается хохотать, словно я ему показался смешнее всех других. Мне стало страшно от его смеха. Он, наверное, думает, что я сижу тут, со стянутыми коленями и привязанными к ним руками, так, словно и не слышу ничего, что все это - только моя придурь.
- Ух ты, - сказал он, - только посмотрите, что мы здесь имеем.
Очень ясно помню все, что он тогда делал. Помню, как он совершенно особенным образом прищурил глаз и слегка наклонил голову назад и посмотрел на меня поверх своего шрама цвета красного вина и захохотал. Я решил, что он смеется потому, что все это выглядит очень смешно - индейское лицо и черные сальные индейские волосы. Или он смеется потому, что я выгляжу таким слабым. Но тут же подумал, что он смеется потому, что его ни на минуту не одурачили мои попытки, прикинуться глухонемым. Как бы старательно я ни прикидывался, он меня раскусил, и смеялся, и подмигивал мне, чтобы я это понял.
- Что ты нам поведаешь, Большой Вождь? Ты похож на Сидящего Буйвола, который устроил сидячую забастовку. - Он оглянулся на Острых, чтобы убедиться, что они могут посмеяться над его шуткой. Когда же они слегка похихикали, он снова повернулся ко мне и снова подмигнул. - Как тебя зовут, Вождь?
Билли Биббит отзывается из другого конца комнаты:
- Его з-з-зовут Бромден. Вождь Бромден. Все его называют Вождь Швабра, понимаете, потому что все время персонал заставляет его п-подметать. Полагаю, он м-мало на что годен. Он - глухой. - Билли подпер руками подбородок. - Если б-бы я был глухим, - вздохнул он, - я б-бы покончил с собой.
Макмерфи пристально смотрит на меня.
- Если он встанет во весь рост, окажется немалого размера, ведь правда? Интересно, какой у него рост.
- Д-д-думаю, м-можно сказать, что в нем больше шести футов. Хотя он и большой, все равно боится собственной т-т-тени. Просто б-большой глухой индеец.
- Когда я его увидел, подумал, что он похож на индейца. Но Бромден - не индейское имя. Из какого он племени?
- Этого я не знаю, - сказал Билли. - Он уже был здесь, когда я поступил сюда.
- Я узнал от доктора, - вмешался Хардинг, - что он только наполовину индеец, колумбийский индеец, я полагаю. Вымершее племя Колумбийских Глоток. Доктор говорит, что его отец был вождем племени и передал этому парню звание вождя. Что же касается имени, боюсь, мои познания в области индейских обычаев не позволяют мне объяснить этот феномен.
Макмерфи наклоняется ко мне, стоило только посмотреть на него.
- Это правда? Ты - глухой, Вождь?
- Он г-г-глухой и н-немой.
Макмерфи морщит губы и довольно долго глядит мне в лицо. Потом он выпрямляется и протягивает руку:
- Ну, черт побери, ведь руку-то пожать он может, разве не так? Глухой или какой там еще. Ради бога, Вождь, ты, может быть, и большой, но ты пожмешь мне руку, или я буду считать себя оскорбленным. А оскорблять нового главного психа из всех ненормальных - это не слишком хорошая идея. - Произнося это, он оглянулся на Хардинга и Билли и скорчил рожу, но руку оставил прямо передо мной, здоровенную, словно обеденная тарелка.
Я довольно ясно помню, как выглядела эта рука: под ногтями была угольная чернота, как будто он работал в гараже; над суставами пальцев на тыльной стороне ладони был вытатуирован якорь; на среднем пальце красовалась грязная полоска пластыря, обтрепанная по краям. Остальные пальцы были разукрашены шрамами и порезами, старыми и новыми. Помню, что ладонь у него была гладкая и жесткая, словно кость, оттого, что он слишком часто держал в ней деревянную рукоять топора или мотыги, а вовсе не такая рука, которая, по-вашему, должна быть у картежника. Он провел рукой по моей руке - чуть скрежет не раздался. Его пальцы были толстыми и сильно сдавили мою руку, она начала чувствовать что-то особенное и стала распухать и увеличиваться, подчиняясь его руке, словно он вливал в нее свою собственную кровь. Она наполнилась кровью и силой и стала почти такой же большой, как его рука…
- Мистер Макмерфи. - Это Большая Сестра. - Мистер Макмерфи, не могли бы вы подойти сюда, будьте так любезны?
Черный парень с термометром привел ее. И она стоит здесь, стряхивая термометр, глаза бегают, пока она пытается оценить нового парня. Губы сложены треугольником, словно губы куклы, готовые получить игрушечную соску.
- Санитар Уильямс сообщил мне, мистер Макмерфи, что у него имеются некоторые затруднения насчет вашего согласия принять душ. Это правда? Пожалуйста, поймите, я очень ценю то, что вы взяли на себя труд лично познакомиться с остальными пациентами отделения, но всему свое время, мистер Макмерфи. Мне очень жаль, что я вынуждена прервать вас и мистера Бромдена, но поймите, каждый… должен следовать правилам.
Он поднимает голову и подмигивает мне, как бы говоря, что ей не одурачить его, как это сделал я, что он ее раскусил. С минуту он смотрит на нее одним глазом.
- Ты пойми, мамаша, - сказал он, - ты пойми - это уже утомляет, мамаша, что каждый то и дело напрягает меня насчет правил…
Он ухмыляется. Они стоят, улыбаясь друг другу, примеряясь друг к другу.
- …Даже когда они считают, что я готов совершить прямо противоположное. - И тут он отпустил мою руку.
* * *
В стеклянной будке поста Большая Сестра открывала пакеты с заграничными наклейками и набирала в шприцы зеленовато-молочную жидкость. Одна из маленьких сестер, девушка, которая вечно смотрит одним любопытным глазом через плечо, тогда как другой продолжает следить за ее обычной работой, взяла маленький поднос с наполненными шприцами, но не уходит.
- Ну что, мисс Рэтчед, каково ваше мнение о новом пациенте? Хочу сказать, что он симпатичный, и дружелюбный, и все такое, но, по моему скромному мнению, он точно переигрывает.
Большая Сестра пробует пальцем иглу.
- Боюсь, - она протыкает иглой резиновую крышку пузырька и набирает содержимое в шприц, - что это как раз то самое, на что надеются все новые пациенты: взять верх. Он один из тех, кого мы называем манипуляторами, мисс Флинн, мужчина, который станет использовать всех и вся для своих собственных целей.
- Ох! Но какие у него могут быть цели в психиатрической лечебнице?
- Да какие угодно. - Она спокойна, улыбается и целиком погрузилась в работу. - Комфорт и легкая жизнь, например; может быть, ощущение власти и уважения; прибыль в звонкой монете, а может быть, и все, вместе взятое. Иногда целью манипулятора является просто ежедневное нарушение порядка в отделении - ради самого нарушения. Такие люди есть в нашем обществе. Манипулятор может оказывать влияние на других пациентов и довести их до такого срыва, что понадобятся месяцы, чтобы все снова пошло гладко. С существующей сейчас в психиатрических лечебницах философией, которая все разрешает, им легко с этим справиться и остаться безнаказанными. Несколько лет назад все было иначе. Я вспоминаю, у нас был пациент, мистер Табер. Он был просто невыносимым манипулятором. Некоторое время. - Она подняла глаза - наполовину наполненный шприц возле лица словно маленький жезл. Ее глаза затуманились, и в них появилось мечтательное выражение. - Мис-тер Та-бер, - повторяет она.
- Но все же, - говорит другая сестра, - что на свете может заставить мужчину желать чего-то такого, нарушения порядка в отделении, и ради чего, мисс Рэтчед? Каков мотив…
Большая Сестра обрывает ее, воткнув иглу в резиновую крышку пузырька, наполняет шприц и кладет на поднос. Вижу, как ее руки потянулись к следующему пустому шприцу, смотрю, как игла подлетает, впивается, как падает капля.
- Похоже, вы забыли, мисс Флинн, что это - заведение для душевнобольных.
Большая Сестра стремится изгнать из жизни всякую реальность, словно что-то постоянно мешает ей функционировать, как отлаженная, точно рассчитанная машина. Малейший беспорядок, или неисправность, или небрежность превращают ее в тугой маленький белый узел ярости, на который натянута улыбка. Она ходит повсюду с кукольной улыбкой, изгибающейся между носом и подбородком, и со спокойным порханием глаз, но внутри она напряжена, как сталь. Я знаю, я могу это чувствовать. И она не расслабляется ни на секунду до тех пор, пока не выполнит все назначения, - она это называет "отрегулировать окружающее".
Под ее руководством все внутри отделения полностью отрегулировано. Но проблема заключается в том, что она не может все время находиться здесь. Ей приходится проводить часть времени во внешнем мире. Так что она могла бы отрегулировать и внешний мир тоже. Вместе с ней работают такие же, как она, и я их всех вместе называю Комбинатом, и это громадная организация, которая хочет сделать, чтобы снаружи все было точно так же, как у нее здесь, внутри, потому что она уже настоящий ветеран этого дела. Она уже была Большой Сестрой, когда я попал туда, и это было так давно.
И я вижу, что с годами она становится все более и более умелой. Практика укрепляла ее и усиливала до тех пор, пока она наконец не завладела несомненной властью, которая распространяется во всех направлениях по проводам толщиной в волос, которых никто не видит, кроме меня; я вижу, как она сидит в центре этой паутины из проводов, словно неусыпный робот-наблюдатель, и плетет свою сеть с четкостью механического насекомого, каждую секунду помня о том, куда какой проводок ведет и что нужно по нему послать, чтобы получить тот результат, которого она хочет. Я был помощником электрика в учебном лагере до того, как меня кораблем отослали в Германию, и я немножко занимался электроникой, когда учился в колледже, так что я узнал кое-что о том, как оснащаются такие вещи.
Она сидит в самом центре этих проводков и мечтает, чтобы они охватили целый мир, действующий четко и эффективно, словно карманные часы со стеклянной задней стенкой, о таком месте, где режим и график нерушимы, а все пациенты, которые не являются внешними, послушны ее излучению, все они являются Хрониками в креслах на колесиках с трубками катетеров, которые вылезают из каждой штанины, чтобы сливать излишки жидкости прямо на пол. Год за годом она собирала идеальный штат: доктора всех возрастов и всех типов приходили и возвышались над ней со своими идеями о том, как должен крутиться мир; у некоторых был достаточно твердый хребет, чтобы отстаивать свои идеи, и она отмечала этих докторов глазами, сделанными из сухого льда, день за днем, день за днем, пока они не убирались, испытывая неестественный холод в спине. "Говорю вам, я не знаю, что это такое, - говорил каждый из них парню, который отвечал за персонал. - Но с тех пор как начал работать в этом отделении с этой женщиной, чувствую себя так, словно по моим жилам течет не кровь, а нашатырный спирт. Меня все время трясет, мои дети отказываются сидеть у меня на коленях, моя жена не желает спать со мной. Я настаиваю на переводе - неврологическая помойка, резервуар с алкоголиками, педиатрия - мне все равно!"
Она продолжает свое дело уже много лет. Доктора держатся три недели, три месяца. До тех пор, пока она не останавливается на маленьком человечке с большим широким лбом и широкими челюстями и с напряженным взглядом узко посаженных глаз, словно он когда-то носил очки, которые были ему слишком малы, и носил их так долго, что все его лицо стянулось к середине, так что теперь он носит очки на веревочке, привязанной к пуговице воротника; они качаются на багровом мостике его маленького носика и всегда сползают то на одну сторону, то на другую, так что он вынужден качать головой, чтобы удержать очки на уровне. Это - ее доктор.
Трех дневных черных санитаров она нанимает после долгих лет проб и ошибок. Принимает и отвергает тысячи из них. Они проходят перед ней словно длинный черный ряд хмурых масок с большими носами, ненавидящих ее и ее кукольную белокожесть - с первого же взгляда, который она на них бросала. Она оценивает их и их ненависть в течение месяца или около того, а потом позволяет им уйти, потому что они ненавидят недостаточно сильно. В конце концов она получает троих таких, которых хотела, - подбирала их по одному, не один год, вплетала в свой план и в свою сеть - и она, черт побери, оказалась права в том, что они ненавидят достаточно сильно.
Первого она получила через пять лет после того, как я попал в отделение, вертлявого, жилистого карлика цвета холодного асфальта. Его мать была изнасилована в Джорджии, тогда как папа стоял рядом, привязанный к горячей железной печи постромками от плуга, и кровь лилась ему прямо в ботинки. Мальчишка смотрел на все это из чулана, ему было пять лет, и он заработал косоглазие, стараясь выглянуть в щелочку между дверью и косяком, и после этого он не вырос ни на дюйм. Теперь его веки спускаются от бровей, свободные и толстые, словно ему на нос уселась летучая мышь. Он их чуть-чуть приподнимает, когда в отделение попадает новый белый мужчина, украдкой выглядывает из-под них, осматривает его с ног до головы и легонько кивает - только один раз, - словно он убедился в чем-то, в чем был заранее уверен. Когда он впервые пришел на работу, он принес с собой носок, полный наркотиков, чтобы приводить пациентов в форму. Но она сказала, чтобы он больше никогда этого не делал, велела оставить эту нудную работенку для дома и научила своей собственной технике; научила не показывать своей ненависти и быть спокойным, и ждать, ждать какого-нибудь удобного случая, какой-нибудь мелкой погрешности, а потом набрасывать веревку и постепенно затягивать узел. И так все время. Таким образом ты приведешь их в форму, учила она его.