7
Посетителей в "Либерии" набралось уже порядком. Пили, ели, толковали. Были и знакомые (Митя Шагин со стаканом чая, Дима Григорьев с двумя прихиппованными "пионерками", Секацкий с какой-то свежей, ненадёванной покуда аспиранткой, бойкий на слово удильщик Коровин, выучивший наизусть Сабанеева, и даже темнила Левкин, любитель сдвигать створки и смотреть в глазок, любитель запираться и на стук не открывать), однако Норушкин пребывал в состоянии равновесия с миром (довольно неустойчивом), поэтому приятелей не то чтобы не видел - видел, но как-то не замечал. А те сами равновесия не разлаживали. Небывалый такт.
Музыканты упоённо ухали песню-колченожку: эй, мол, злая моя, открой мне дверь, эй, растакая моя, я больше не зверь - пусти меня, и я удеру от тебя со всех моих быстрых ног. Ух-ух. Гитара, бас, барабаны, перкуссия, простенький вокал - всего делов. Было там ещё что-то про ангела, который играет на консервных банках, и про сестёр и братьев, что дарят кому-то по ночам подарки, но это по преимуществу невнятно. Потому что в таком театре вместо бинокля в гардеробе полагается брать косяк. Тогда пробивает.
Однако Тараканов бдел.
Равновесие разладилось само собой, но по-хорошему.
Андрей позвал Любу, попросил стопку и кофе.
Голова была лёгкой, кровь бежала по жилам резво, хотелось шалить.
Мимо как раз шла к стойке григорьевская "пионерка". Довольно милая.
- Не будучи представленным, осмелюсь осведомиться, - словами предка, но с хищной улыбкой Ржевского сказал Норушкин, - в мои объятия не изволите?
Пионерка вспыхнула с несвойственной хиппушкам стыдливостью.
- Я замужем, - должно быть, соврала.
- Муж спит с вами из чувства долга, а я буду совсем из другого чувства, - пообещал Андрей.
- Я подумаю, - пообещала "пионерка" и порскнула к стойке.
- Нам не дано предугадать, кто может дать нам и не дать, - пропел ей вслед Норушкин, а про себя подумал: "Вот ведь похабство какое. Пусти меня такого в метро…"
8
Музыканты объявили перерыв. Стал резче гомон.
Подойдя к стойке с целью размяться и желанием очередной порции хлебного, Андрей сказал Вове:
- Поставь что-нибудь такое, что играли их отцы. Если есть, конечно. И посчитай мне сыр - пусть Люба принесёт.
Обратный путь к столу он проложил петлёй, чтобы продлить разминку и засвидетельствовать почтение.
- Привет, Норушкин, - сказал темнила Левкин, не отворяя створок, как будто внутри него кто-то умер и он боялся, что посторонний увидит труп и обвинит его в убийстве. При этом в своих текстах он описывал подсмотренный в глазок мир подробно, как имущество должника.
Норушкин привет принял.
- Братушка! Ёлы-палы… - троекратно облобызал Андрея большой и мягкий, как диван, Шагин.
Андрей ответно обнял Митю, и руки его за спиной Шагина не сошлись.
- И ты тут, бестия! Небось, гадаешь, как построить небо на земле? - стремительно подал ладонь Коровин.
- Что делать, если у меня под мышками растут перья, - сказал Андрей, - рудименты крыл ангельских.
- Все мы ангелы, - рот Коровина, словно жёваной газетой, был набит буквами алфавита, - а чуть копнёшь - лопату мыть надо.
- Дюшка, здравствуй, - не замечая тревоги на лице одной из "пионерок", приветливо махнул рукой Григорьев - хиппи второго (или, поди, уже третьего) призыва, охотник колесить стоном по глобусу. В действительности ему было нехорошо: днём он съел на ходу два беляша, которые текли у него по пальцам, и теперь в животе Григорьева рокотало/пучилось/зрело светопреставление. Впрочем, всё могло и обойтись, застыть, как неподвижно клокочущий мрамор.
Норушкин здравствовать обещал.
- Андрей, садись, - сказал Секацкий, похожий на аскета-пустынника, которого одолевают бесы. Он, кажется, не слишком дорожил дуэтом с аспиранткой.
- Сейчас, - сказал Андрей, - сигареты заберу, - и вышел из петли к своему столику.
Он и в самом деле собрался пересесть к Секацкому, но тут Тараканов поставил музыку, которая пригвоздила Норушкина к стулу.
И вправду, музыка была как гвоздь - по меньшей мере добрая стодвадцатка, - который входит в доску с пением. Это был старый концерт Ильченко, записанный на сэйшене прямо из зала. Примерно году в восьмидесятом. В нынешние времена запись, надо думать, поскоблили на цифровой машинке/технике/аппаратуре и штампанули на CD, поскольку звук был довольно чистым.
Когда-то, ещё юнцом-старшеклассником, Андрей знал песни из этого концерта наизусть. Но это было давно. Это было плохо забытое старое. И вот теперь это плохо забытое старое навалилось на него тяжело и густо, как вещий сон, который нет сил разгадать, как зима, которая сеет снег, чтобы в мире было не так, как всегда, а немного светлее, но при этом походя бьёт на лету синицу в сердце.
Мягким малорусским горлом Ильченко пел недозрелые слова, но пел отменно, и их зелёная кислинка пробирала Андрея до мозжечка:
В этих краях, на века околдованный,
Я колокольню сложу
И в небесах, словно я окольцованный,
Колокол я привяжу.
И потом мощно, звонко, раскатисто:
Бей, колокол,
Бей, колокол,
Бей, колокол,
Бей!
И ещё раз так же, но иначе - с иными голосовыми переливами/модуляциями.
"Что за чёрт? - незавершённо подумал Норушкин. - Ведь даже не на эзоповой фене свищет, а почти открытым текстом… Откуда ему знать про небеса эти подземельные? Выходит, и у него своя чёртова башня? Только, видать, не такой убойной силы, не так туго заряд забит - рыхлее, что ли, задушевнее…"
А Ильченко тем временем дразнил:
Я поднимусь в эту синь поднебесную,
Колокол трону рукой.
Всё, что не выплакать, всё, что не высказать,
Вызвонит колокол мой.
И опять по-хозяйски велел колоколу бить.
- Ну, ты звони, - хмельно буркнул под нос Андрей, - а я погожу пока…
Секацкий махал от своего столика рукой, но зря - Норушкин не видел. Он ничего вокруг не видел, потому что смотрел и думал внутрь себя.
9
Повеял сквозной зефир и надул Любу. В руках она несла большую тарелку с сыром.
На тарелке было всего понемногу: сыры влажные, рассольные, сыры мягкие, с гнильцой, сыры сычужные, острые, сладкие и пикантные и даже какой-то зеленоватый сыр, нашпигованный грецкими орехами. Всё это дело было переложено порезанным на ремни болгарским перцем. Венчала натюрморт, как нос - лицо, опаловая кисточка винограда.
Андрей оторопело принял стопку одним махом и закусил ломтиком сулугуни.
И тут откуда-то сбоку появился Вова с "крышей".
10
"Крышу" звали Герасим, хотя по паспорту имя Герасима было Иван, а фамилия - Тургенев. Учитывая недавнее всеобщее среднее и специфику среды, трансформация закономерная. Муму он не стал, должно быть, только в силу личного авторитета, который снискал благодаря сообразительности и знатным бойцовским качествам.
Герасим был на редкость хорошо сложен, как будто папа сделал/замесил его логарифмической линейкой. При этом он словно бы являл собой напор тьмы, ярость подземных сил, от которой по швам трещит хлипкая плёнка цивилизации, - люди такого типа невыносимы в нормальной жизни, но на войне они незаменимы.
Как часто водится, в братву Герасима кинуло из спорта - был он из того, первого ещё призыва мастеров восточного мордобоя, сэнсэи которого в своё время по Указу отчалили на зону. Будучи человеком средних лет, благополучно, без психических травм пережившим смутную пору желторотой гиперсексуальности, Герасим беспредела не уважал, потому и "крыша", где он числился в верховодах, слыла совестливой, держалась понятий и кровь (чужую) мешками не проливала, хотя совсем без крови, разумеется, не получалось. Да и формы бандитизма потихоньку менялись - теперь Герасим вполне официально входил в совет директоров какой-то сомнительной асфальтовой корпорации "Тракт", что, несомненно, придавало его образу даже некоторую респектабельность. Более того - Герасим был не чужд культуре. В прошлом он пару раз встречался на татами с профессором философии Грякаловым (оба имели чёрные пояса) и, одержав победу в первом спарринге, был бит во втором, что заставило его впредь без предубеждения относиться к идее просвещения и не держать всех, говорящих без запинки слово "деконструктивизм", поголовно за лохов и фраеров.
Ну и наконец, совладелица "Либерии" и компаньонка Вовы Тараканова, неотразимая внешне, но непоколебимая, как Гром-камень, внутри, Мила Казалис, имела счастье быть некогда предметом школьных вожделений Герасима, что оказалось достаточным поводом для совершенно исключительного положения арт-кафе "Либерия" под сенью собственной "крыши": Герасим не брал с заведения мзду. Не брал ни в каком виде, прикрывал от наездов абсолютно бескорыстно, что в собственных глазах Герасима резко поднимало его MQ (показатель нравственного коэффициента). Поднимало настолько, что определённо выводило из отрицательной величины. Он просто здесь порою отдыхал, послушивая музычку и почитывая свежераспечатанные листочки, предложенные Милой Казалис к чашке кофе, - очередные сочинения Секацкого, где тот ловко толковал о неизбежности братвы и положительной роли бандитизма в деле становления цивилизованного рынка. (Эти, равно как и другие, статьи Секацкого Левкин тёпленькими подвешивал в сетевой журнал polit.ru, откуда Мила на забаву Герасиму их и сдёргивала.)
- Братан, свободно? - Пальцем в платиновой печатке с камушком и вензелем "ИТ" Герасим указал на пустой стул.
- Вова, - дерзко игнорируя палец, сказал Андрей, - ты знаешь, каким было последнее желание верховного правителя России Александра Васильевича Колчака?
- А что, он тоже из Норушкиных?
- Нет, Вова, он из Колчаков, - не поддался на провокацию Андрей. - Он просил, чтобы при расстреле его не ставили к стенке вместе с китайцем - палачом иркутской тюрьмы. Он просил избавить его от этого позора и расстрелять отдельно.
- И что?
- Их расстреляли вместе.
- Тогда мы присядем.
- Ты что, братан, обидеть хочешь? - натурально удивился Герасим.
- Гера, ты на него не наезжай, - сказал Тараканов. - У него знаешь, какой тейп навороченный? Один дедок Наполеону хвост накрутил, а другой - вообще герой нашего времени.
- Вова, ты проявляешь скрытые комплексы, - сказал Норушкин.
- Это он и есть, - Тараканов по-прежнему обращался к Герасиму, - тот самый, который русский бунт будит, гневу народному спать не даёт.
- Что же ты, братан, в натуре, сыр всухомятку рубаешь? - добродушно порадел Герасим. - Принеси-ка нам, Вовчик, чёрного "Джонни Вокера". И мясного чего-нибудь. Типа, горячего.
Вова мигом доставил штоф "Гуляки Джонни" и две стопки - себе и Герасиму. После чего, приплясывая, умотал на кухню.
Крупная рука с набитыми мозолями и белой "гайкой" на указательном пальце легла на квадратную бутыль.
Соломенного цвета самогон из клетчатой Шотландии потёк, играя бликами, по стопкам - Андрею и Герасиму.
Ты в жаркий полдень сядь в тени
И от дороги в стороне,-
густо, сочно выводил Ильченко, -
У родника передохни
И дай прохладной влаги мне.
- За что пьём? - спросил Норушкин.
- Дед мой в сорок четвёртом Ригу брал, - сказал Герасим. - Типа, танкистом был. Командиром, в натуре. Ему пулей сонную артерию пробило, так он дырку пальцем заткнул и сам дошёл до медсанбата. Так что, слышь, - за экипаж машины боевой.
- Годится, - согласился Андрей. Выпили. Закусили сычужным пикантным - кажется, "Эмменталем".
Герасим открутил от кисти восковую виноградину.
- Скажи, братан, а гнев народный ты как, конкретно будишь или фуфлово - на кого Бог пошлёт?
- Ничего я не бужу, - увяз зубами в сыре Андрей.
- Ты брось, братан, вола вертеть. Я тебе не фраер ушастый. А предки как будили?
- Кто ж их знает - их и спрашивайте.
- Не ссы, мы сырки глотать умеем. Спросим. Всех построим и спросим.
- Шкловский тоже в броневом дивизионе служил, - вспомнил почему-то Норушкин. - Ему Корнилов на Румынском фронте лично Георгиевский крест вручил. Он ещё потом в бензобаки броневиков гетмана Скоропадского сахар насыпал, чтобы жиклёры засрать. - Андрей вытянул из пачки сигарету. - А некогда в городке Шклове учительствовал и прислуживал в поповском доме крещёный еврей Богданко, принявший после имя Дмитрий, но известный больше как Тушинский вор. Ему в Калуге татарин Пётр Урусов голову сабелькой оттяпал, так что она в церкви на отпевании отдельно от тела лежала. - Норушкин глубоко затянулся. - А при матушке Екатерине, до старости не знавшей вина, а пившей одну лишь варёную воду, известны были фальшивые ассигнации шкловской работы. Их фабриковали в Шклове графы Зановичи, родом далматы, вместе с карлами генерал-лейтенанта Зорича. Их Потёмкину ростовщик Давидка Мовша сдал. Потёмкин мазурикам хвосты и накрутил. А вас, собственно, как зовут?
- Герасим я, - удивился невежеству собеседника Герасим. - Я Шкловского твоего с Потёмкиным вместе на болту поперёк резьбы вертел, кто бы они по понятиям ни были.
- И что, Герасим, подобно Орфею и другим великим героям древности, вы, чтобы построить моих предков, готовы спуститься в преисподнюю?
- Ты, братан, не умничай, надо будет - спущусь. Закон такой: если маза пошла или/или - без базара выбирай смерть. Это не западло, - продемонстрировал знание самурайских предписаний Герасим. - А потом, я ж тебя пробивал: дядя у тебя есть. Не дубарь пока, хотя и на больницу пашет.
- Когда тебя сразят на поле боя, - выудил Андрей в ответ из хмельной памяти максиму Ямамото Цунетомо, - ты должен следить за тем, чтобы тело твоё было обращено лицом к врагу.
- Грамотно сказал, братан.
Тут с приборами, завёрнутыми в салфетки, и двумя тарелками с дымящимися лангетами и золотистой картошкой-фри возле стола образовался Тараканов. Поставив тарелки перед Герасимом и Норушкиным, Вова отправил поднос на стойку, а сам сел за стол.
- Спасибо тебе, Вова, - желчно поблагодарил Норушкин. В словах его читалось внятно: "Ну ты и сволочь, Вова, ну ты и гондон штопаный!"
- Не за что. Сейчас Люба хлеб, минералку и красную капусту принесёт, - нарочито не замечая яда, вертел на столе пустую стопку Тараканов. - Очень, Андрюша, твои истории Гере понравились. Успех необычайный…
Герасим, однако, виски Тараканову не налил, а вместо этого сказал Норушкину с досадой:
- Жаль Вовчика с нами нет.
- Почему это? - опешил Тараканов.
- Потому что шёл бы ты на хер и не лез в чужой базар.
Вова обиженно, но гордо, как шуганутый с налёжанного места кот, удалился за стойку.
Люба и вправду принесла хлеб, бутылку "Полюстрово" с двумя высокими стаканами и маринованную красную капусту в фаянсовой плошке.
Герасим налил.
- Я тебе дело предлагаю. Слышь, типа, компаньонами будем.
- А что, собственно, вы от меня хотите?
- Давай на "ты", братан, - дружески предложил Герасим.
- Давай.
- Мне Аттилу завалить надо. Совсем он, падла, борзой стал.
- Какого Аттилу?
- Ну сказал! Ну прямо в поддых! Да Коляна Шадрунова, пахана рамбовцев. Погоняло у него - Аттила.
- Ну так вали. Я-то при чём? Лучше бы ливизовской взял…
- Нельзя. Мне пойла дешевле пятидесяти баксов за фуфырь по ранжиру не положено. Братва не поймёт.
- Соболезную.
- Ты, братан, погоди. Ты, типа, меня слушай. На-ка вот, минералкой запей. Аттила - авторитет конкретный, и команда у него реальная. Если я его закажу - рано или поздно об этом разнюхают. Тогда - кранты. По понятиям нас уже не развести. Такая молотильня пойдёт - Куликово поле, блин, бой Руслана с головой. А если ты на него гнев народный сольёшь - это ж другое дело. Мы ж тогда с тобой такой участок расчистим, мы ж под себя такую территорию загребём…
- Герасим, ты дурак?
- Фильтруй базар, - набычился Герасим. - Как компаньон компаньона предупреждаю.
- Ты сам Божий дар с профитролями не путай. Представь только, что братва свои дрязга не калашами, а водородной бомбой утрясать будет. Это ж беспредел полный. Мозги наморщи - тут такой участок расчистится, что…
- Ни барыг, ни братвы не останется, - смекнул Герасим.
- Ни нас с тобой, компаньонов.
- Да, братан, это не по понятиям.
Снова заиграла живая музыка: снятый один в один, как по канону писанная икона, Боб Марли - "I Shot The Sheriff".
Герасим налил в стопки виски и внезапно хохотнул в лангет.
- Ты что? - удивился Норушкин.
- Да представил, блин, как бригадир на стрелку тереть с водородной бомбой в багажнике катит!
- Живое воображение. Только в нашем случае, мне кажется, ещё смешнее будет. Всю страну размазать можно. Не в миг, конечно, а постепенно, со смаком…
- Ну, давай, типа, за бронетанковые войска, - поднял стопку Герасим.
Выпили. Принялись за лангет.
- И что, никак там с настройкой не поиграть? - спросил Герасим. - Чтобы наводку скорректировать?
- Да где там-то? - не выдержал Андрей.
- В Побудкине твоём, братан. Мне ж Вовчик пересказывал.
Андрей задумался.
- Бесполезно. Когда Господь сотворял Россию, он о такой мелкой гниде, как рамбовцы, не думал.
- Так ты, может, не знаешь просто, как там управляться нужно?
- Откуда ж мне знать? Из чёртовой башни назад никто не выходил. Не нашлось для них Вергилия. Или этого, как его - Тересия. Или нет, это вроде была тень Антиклеи…
- Надо же, сколько у тебя в репе мусора скопилось.
- И не говори. Никак бачок не вынести.
Герасим "наморщил мозги", после чего снова наполнил стопки.
- Стало быть, ты Аттилу валить не будешь?
- Нет, не буду. Вычёркивай меня из компаньонов.
- Ладно, братан, - Герасим ткнул пальцем в сцену, - как тот волосатый поёт: вольному воля, упёртому - пуля.
- Он не о том поёт. Он поёт, что готов отсидеть, если виновен.
- О том, братан, о том. А что ты Вовчику про аборигенов лепил, которые, типа, Побудкино твоё пасут?
- Народились такие церберы…
- Может, они в этом деле лучше тебя секут?
- Вряд ли. Их служба - чёртову башню от залётных сторожить.
- А какой им расчёт?
- А никакого. Трансформация психики в систему рефлексов. Они ведь под Норушкиными без малого тысячу лет жили. Инстинкт.
- Что-то вы, Норушкины, за тысячу лет не очень расплодились.
- Группа риска. Высокая смертность по мужской линии.
- И что, твои церберы никого к Побудкину на пушечный выстрел не подпускают?
- Почему? Подпускают. И стреляют. Герасим помолчал.
- Давай-ка рассказывай, что знаешь.
- Это запросто. - Андрей залпом выпил виски. - Слушай:
Я не чинил зла людям.
Я не наносил ущерба скоту.
Я не совершал греха в месте Истины.
Я не творил дурного.
Имя моё не коснулось слуха кормчего священной ладьи.
Я не кощунствовал.
Я не поднимал руку на слабого.
Я не делал мерзкого перед богами.
Я не угнетал раба перед лицом его господина.